— Наша вера не так весела, но она хороша для того, кто желает приблизиться к совершенству и вечному благу. Помни, сын мой: ты — Ахеменид в шестнадцатом поколении. Ты потомок великого Дария. Твои пращуры получили венец по велению Ахурамазды и царили когда-то над всею Азией.

И — совсем приглушенно, глядя не на притихшего сына, а в окно, узкой щелью выходящее в сад, где уже загустели, налившись гранатовым соком заката, душистые сумерки:

— Митрадат. Я позвал тебя не за тем, чтоб бранить за твое легкомыслие, лень или драки. Я хочу, чтоб ты знал: нынче я запечатал мое завещание. Если что-то случится со мною, ты — царь. Но, пока ты мал — вместе с матерью. И, чтоб не было ревности — вместе с братом. Он не сможет тебе помешать стать, кем ты... заведомо станешь.

Что на это — ответить? Потрясенный мальчик молчит. В голове проносятся мысли, в том числе дичайшая: "Трон — один, как мы там будем — трое?"... И тут же: "О боги, о чем я, ведь это еще не сейчас"...

Наконец, поборов смятение, он произносит:

— Да живешь ты и здравствуешь вечно, отец!

Митрадат Эвергет усмехается этому "вечно". Но растроганно обнимает наследника и, целуя, говорит ему на ухо:

— Это всё пока — между нами. Никому не болтай и не хвастайся. А с приятелями продолжай играть, во что хочешь и ходить, куда нравится.

— Отец! — осмелев, говорит Митрадат. — Можно мне с тобою на пир? Обещаю, я не опозорю тебя...

— Нет. Тебе еще рано. Прощай!...

21. "Царь скончался!" — горестный вопль пробудил однажды Синопу, когда Митрадату Евпатору шел двенадцатый год. Достославный царь Митрадат Эвергет был, как оповестили глашатаи, найден бездыханным на ложе друзьями, что явились к нему для приветствия. Поначалу причиною смерти царя называли болезнь, но народ не поверил известию, ибо царь был отменно здоров и намедни весь день собеседовал с приближенными и советниками, вечером же веселился в круге друзей. Митрадатово тело едва успело остыть, как разнесся слух, будто царь был отравлен в пиру или задушен в опочивальне, и народ, любивший царя, вознегодовал в возмущении. Многолюдные толпы стеклись на дворцовую площадь и требовали, чтобы царица велела затеять дознание и покарала бы смертью злодеев. Лаодика, к собственной выгоде, тотчас осудила на казнь слуг и стражей царя, знавших правду, других, что посмели роптать, разжаловала и сослала — а третьих, кто поспешил ей поклясться в приверженности, наградила высокими званиями. Так убийцы царя оказались опекунами его сыновей, а друзья подверглись опале.

22. Как гласила последняя воля царя, на престол взошли сразу трое наследников: два царевича-брата, Евпатор и Хрест, и царица, их мать, завладевшая полною властью по причине их малолетства. Мудрые люди считали такой порядок диковинным, но завещание было доподлинным и неоспорным. Лаодика принялась править, окружив себя собственными сторонниками из числа приверженцев Рима, разрушая делами своими то великое царство, о коем мечтал Митрадат Эвергет.

На украшенных росписью стенах дворцового зала — колесницы, персидские лучники, умирающие с диким ревом пустынные львы... Пляшет пламя в фигурных светильниках и струятся вверх ароматы курительных смол.

Больше года уже Лаодика у власти. Царица одета не в траур, а в темный, с лиловостью, пурпур, отделанный золотом. Змеистых ее кудрей почти не видать под затканным фениксами покрывалом и надетым сверху венцом. Огромные очи, обведенные черными контурами, кажутся одновременно и хищными, и скорбящими. Она все же хороша собою, но видно, что отягчена мрачной памятью и неизменной усталостью от обилия дел и забот.

Она восседает на троне, который ей не по росту — Лаодика невысока и тонка. На меньших креслах по правую и левую руку — два сына. Оба в золотых диадемах и в пышных персидских нарядах. Царям Митрадату Евпатору и Митрадату Хресту не велено говорить на приемах — они еще дети. Лишь слушать и чинно молчать.

Перед троном — посольство из Рима. Сенаторы Фабий и Цепион в белых тогах с красной каймою. Свита, секретари, переводчики... Впрочем, последние тут для сугубой торжественности, потому что вся римская знать с детских лет говорит и пишет по-эллински. Но договор меж двумя государствами надлежит утверждать по закону на двух языках.

Всё течет, как условлено.

Лаодика и двое ее сыновей должны добровольно отречься от любых притязаний на Великую Фригию, каковую римский сенат пожелал объявить независимой. Внешне шаг благородный — страна не досталась ни Риму, ни Понту. Но, если бы Фригия стала частью римской провинции Азия, то сенату пришлось бы платить отступное. Лаодика пыталась добиться каких-нибудь денег, если уж не земель, но потом махнула рукой, притворившись, будто поверила, что Рим в этом деле и сам потерпит ущерб. Надоело ей слушать поток их напыщенных и пустословных речей об "исконном праве народа иметь свое управление", о "свободе", о "благе ближних" как об "истинном долге царей"... Дружба с Римом и прочность трона стоит того, чтоб отречься от призрачных вожделений...

Договор зачитан по-эллински и по-латински.

— Мы торжественно подтверждаем наше согласие, — говорит Лаодика. — Подайте большую печать.

Неожиданно — звонкий, как удар хлыста, детский окрик:

— Нет! Я — царь, и я не — согласен! Отец добывал эту землю кровью, и ты не посмеешь отдать ее — просто так!

— Митрадат!!.. Сядь на место и изволь замолчать!!...

Глаза Лаодики сверкают так, что даже римлянам на какой-то миг становится страшно. Но когда царица встречает гневный взор старшего сына, то страшно становится ей.

Столько ненависти!... Так, должно быть, смотрел безутешный подросток Орест на преступную мать Клитемнестру. Но она, Лаодика, чиста перед ликом богов, она же — не убивала, она не хотела того, не велела, не знала...

Но мстить будут — ей.

Нет, не надо думать о мести. Дети быстро всё забывают. Он наслушался скверных советников, что шушукаются во дворце — и решил тут покрасоваться. Какое ребячество!

Лаодика заставляет себя улыбнуться послам и молвить с деланной мягкостью, обращаясь к Евпатору:

— Сын мой. Твоя неуместная речь доказала только одно: ты еще не дорос до разумного понимания государственных дел и пока не усвоил приличные твоему высокому сану манеры. Ты допущен сюда не затем, чтоб выкрикивать вздор, а чтоб слушать достойных людей. Твой покойный отец мудро сделал, возведя на престол не тебя одного, а обоих сынов — под моим попечением. И тебе не пристало нарушать его волю, переча не просто родительнице, но — законной царице.

Митрадат, вжавшись в кресло, угрюмо молчит. Но глаза его полыхают нескрываемым бешенством.

Один из сенаторов, Фабий, желая загладить скандал, обращается сразу к обоим, к сыну и матери, на чрезмерно правильном эллинском с легким чужеземным акцентом:

— Безусловно, политика — дело зрелых мужей и мудрейших из жен, тут царица права. Но ведь в юности все мы жаждем стать не политиками, а героями и воителями. Молодым любезнее действовать, чем рассчитывать каждый свой шаг. Потому необдуманный выпад царя Митрадата извинителен и нисколько для нас не обиден. Я уверен, что, когда наш юный друг повзрослеет и начнет разбираться в столь серьезных делах, он умерит свой пыл. Дарование отрока заставляет надеяться, что, войдя в возмужалость, он станет... э-э... вторым Сципионом...

— Нет уж! Вторым Ганнибалом — вот кем хотел бы я стать! — ядовито и зло прерывает его Митрадат.

Царица уже заносит длань для пощечины, но ее осмотрительно останавливает Протоген, нынешний опекун молодых царей:

— Коли будет дозволено, я осмелюсь заметить, что юный наш царь не всегда прилежен в занятиях и запамятовал, сколь бесславный конец уготовил рок — Ганнибалу...

Все смеются. Старательно, облегченно и долго. Насильственно долго. Чтобы, ежели Митрадат вдруг замыслит новую дерзость, то ее ни один человек не расслышал бы.

Бесполезно. С Великой Фригией — кончено.

Взрослым — пиршествовать, детям — спать.

Младший брат свернулся калачиком и уютно посапывает. А Митрадат, разворочав постель, бьёт обоими кулаками подушку, скрежещет зубами и стонет. Слезы беспомощной ярости холодят и жгут ему щеки. "Отец! — тайно молится он. — Почему твоя тень не явилась из мрака, чтобы все содрогнулись"... Не в силах сдержать эту бурю в себе, он выискивает слова пообиднее и побольнее: "Изменница! Лживая тварь! О волчица, прислужница римлян, я припомню тебе это всё"...

Из шепота он почти переходит на крик. Хрест невольно прислушивается, приподняв полусонную голову — и ворчливо ему говорит:

— Прекрати. А то всё расскажу завтра матушке.

Сорвавшись с кровати, Митрадат обрушивает на брата шквал ударов, беспорядочных и беспощадных — в грудь, в живот, в бок и в голову. Хрест пытается увернуться, не давая, однако сдачи. Выскользнув, он бежит к дверям, но брат прыжком настигает его, валит на пол и сжимает у горла стальные влажные пальцы.

— Пусти! Умираю! — в страхе хрипит придушенный Хрест.

— Дай клятву именем Ахурамазды, что будешь молчать! — властно требует брат.

— Я... клянусь... — еле слышно выдавливает из себя мальчик.

Митрадат ослабляет тиски, Хрест жадно вдыхает воздух — и тут же что есть силы вопит: "Помогите! Спасите! Убьет!"...

Вбежавшим рабам не сразу удается отнять у взбешенного Митрадата бессильную жертву. Отбиваясь от слуг и подоспевших на шум воспитателей, он кусается, брызжет слюной и молотит ногами. Хрест плачет и причитает, но ни словом не заикается о причине их драки. Он не решается заговорить и тогда, когда входит царица. Прижимая к груди и целуя любимца, Лаодика обрушивает на старшего сына всю ярость, накопленную даже не за день — а за год:

— Чудовище! Изверг! Аспид! Будь проклята ночь, когда я тебя зачала! Опозорил своим шутовством царский сан, оскорбил свою мать, поднял руку на брата — что дальше?!... Не желаю видеть тебя!..

Чуть свет Лаодика призывает опекунов и воспитателей царских детей — Протогена, Кассандра и Асклепиодора. Из них лишь Асклепиодор умудряется ладить с Евпатором, почему и оставлен при нем, хоть и принадлежал к кругу прежнего государя.

— Вам ведомо, что вчера натворил ваш питомец? — начинает она без приветствия, ограничившись мрачным кивком в ответ на поклоны.

— О да, госпожа, — кивают все трое печально.

— Почему вы не можете вразумить его так, чтоб он держал свой поганый язык за зубами, а драчливые кулаки — за спиной? Для чего я держу вас здесь и плачу вам немалое жалованье, если вы не в силах добиться, чтобы он почитал свою мать и вел себя на людях пристойно?...

— Очень вспыльчив. Не нрав, а огонь, — говорит Протоген с досадой. — Царь ему позволял слишком многое.

— Но дерзить мне покойный супруг никогда бы ему не позволил! И это при вас его нрав изменился в худшую сторону. Раньше он был несдержан, но все же вменяем.

— Мальчик стал сам не свой после смерти отца, — замечает Асклепиодор. — Она сильно его потрясла.

— А меня?!... А прочих детей?!... — вскипает царица, уязвленная мнимым намеком.

— Ты, царица, мудра, — спешит вмешаться Кассандр, — и приемлешь как должное волю богов. А Хрест и царевны — младше Евпатора и не всё еще понимают. Митрадат же... Он уже не дитя, но пока и не взрослый. Тут и кроется главное зло. Он не терпит, когда с ним говорят, как с ребенком, хотя явно еще не дорос быть царем...

— Его сан связует нам руки и смыкает уста, — добавляет к сему Протоген. — Он-то знает, что вправе приказывать, и прекрасно осведомлен о пределах наших возможностей...

— Хватит! — прерывает царица витиеватую речь воспитателя. — Я поняла. И скажу вам вот что: я требую, чтобы вы научили его послушанию. С этого дня ваше право — добиваться того даже силой, коли речи окажутся тщетными. Ясно?

— Твое повеление мудро и царственно, — кланяется Протоген.

Остальные согласно кивают. Предмет беседы исчерпан. Но Асклепиодор напоследок решается предложить Лаодике иное средство:

— Государыня. Попытаемся сочетать меру строгости с мерой добра. Я отважился бы посоветовать... возвратить ему прежних друзей.

— В том числе... Дорилая? Племянника того... беглеца?...

— Отчего же нет, госпожа?

— И умножить его самоволие вчетверо?

— Нет, смягчить его сердце. Он все-таки мальчик, а вынужден проводить свои дни лишь со взрослыми и стариками. Детям нужно играть, и тогда они счастливы... Ради забав они рады забыть о делах, что им не по силам и не по разуму.

— Это верно, — слегка улыбается Лаодика. — Пускай забавляется.

Время терпит. Пока.

23. Ужасная непредвиденность превращения могучего и цветущего мужа в коченеющий труп, обреченный истлению, поразила и уязвила Митрадатову душу столь сильно, что многое из дальнейших его деяний и помыслов невозможно постигнуть, не вообразив, что за черная буря тогда обуяла беззащитного отрока. С той поры он ничто так не возненавидел, как смерть, ни к чему не питал столь яростного отвращения. Обнадеженный огненным целованием благосклонного неба, он полагал себя вправе притязать на бессмертие и не верил, будто ему суждено умереть.

24. В смерти видел он злейшего недруга и, коли может такое случиться, столь жестоко обидел Аида презрительным отвращением, что, когда, побежденный, гонимый и преданный, старый царь пожелал оборвать свою жизнь, то великие боги бездны отказали ему в убежище. И тогда он ворвался в царство мертвых столь же дерзостно и беззаконно, сколь привык он завладевать городами и странами.

25. Между тем его сызмальства тщились убить. Юный отрок, он сделался ненавистен и страшен своей собственной матери, не желавшей, чтоб он дожил до совершеннолетия. Но, боясь для себя тяжкой кары возмездия, Лаодика задумала, не преступая законов родства, возложить роковое деяние на случайных людей. С Митрадатом почти ежеденно приключалось нечто зловещее: то во время военных учений его сбрасывал конь, то его на охоте преследовал вепрь, то стрела пролетала лишь в пальце от темени, то чей-то дротик вонзался в плоть его скакуна. Но судьба и бессмертные боги, озарившие грозным сиянием колыбель Митрадата, берегли его для великих свершений, и немало тайных друзей во дворце и за дворцовыми стенами охраняли священную жизнь своего государя.

Митрадат уставился в свиток, положенный перед ним Асклепиодором. Губы мальчика чуть шевелятся, не без труда разбирая старинные письмена и выговаривая почти по слогам: "Двенадцать... оставить лишь мягкое листвие... сок из стебля... горький миндаль... чемерица... пыльца паутинника"...

— Это что за растение, Асклепиодор?

— Не знаю. В наших краях не встречал. У царя Аттала в Пергаме был особенный сад, он выращивал там никому не известные травы и ягоды. В том числе ядовитейшие.

— Ага, и потом проверял на рабах, как подействует зелье, — говорит Митрадат безо всякого возмущения, а скорей с одобрением.

— Неужели тебе это нравится?

Юный царь пожимает плечами:

— Полагаю, они чем-нибудь провинились и заслуживали умереть. А быть может, он после кормил их противоядиями.