Сказания далекого мира. Книга 1. Божественный век

Однажды повстречал Зифус в питейной рыжеволосого крепкорукого мужчину, пившего за троих, изрыгавшего непозволительные ругательства и поносившего питие хозяйское. Разъярился владелец таверны да давай гнать грубияна в шею, а он возьми и чихни прямо на коренастого толстяка, и борода владетеля возьми да загорись. Испугался страшно хозяин и давай тушить ее, нарушитель же спокойствия, воспользовавшись сумятицей, улизнул, не заплатив.

Повеселил незнакомец Зифуса и разжег в нем любопытство. Отдав разносчице пару медяков за выпивку и закуску, последовал он за подстрекателем. Походка мужчины была ровной, сам он был молчалив и словно не замечал шедшего за ним юношу. Миновав квартал красных фонарей, спустились они в бедняцкие районы, бывшие, отнюдь, местом небезопасным для богато разодетого младого человека, не сопровождаемого охраной, однако не испугался Зифус, продолжил следовать он за рыжеусым. Свернет рыжий в проулок, и юноша за ним, свернет в другой и тот туда же. Стал тогда сбавлять шаг незнакомец, а затем извлек спрятанный за пазухой кинжал, обернулся к преследовавшему и с угрозой, направив в сторону его оружие, вопросил, что тому надобно.

Опешил Зифус, однако затем с храбростью, редкой для тех дней, ответил:

— Видал я, как загорелась борода хозяйская.

— Многие видали, — произнес незнакомец недовольно.

— Однако немногие видали, что причиной тому был чих ваш, — таков был весомый ответ юноши. — Как совершили вы это?

Усмехнулся вдруг словам Зифуса мужчина и убрал оружие обратно за пазуху.

— Неужели кто-то их людишек наконец прозрел? — вопросил он и затем, не дав младому слова вымолвить, продолжил: — Имя мое Гелайн, ученик я Фария и владыка огня.

Подивился юноша его словам: "сам посланник Всевидящей? — не мог поверить он. — Предо мной?"

Рассмеялся тогда Ала.

— А ранее вы, люди, только завидев нас, принимались улыбаться и тепло приветствовать, — тень грусти скользнула по лику его. — Но времена меняются, и ныне не узнаете вы нас.

— Каковы они были? Времена былые.

— Ты действительно желаешь знать? — вопросил Гелайн с думою мрачной на челе, бывшую неясной Зифусу.

— Желаю, владыка огня, — ответил он решительно.

Воодушевило Ала бесстрашие человека этого пред неизведанным, с радостным огнем в очах кивнул он ему и произнес:

— Не здесь.

Проследовали они в дом небольшой, обстановка которого скудна была и бедна. Разведя огонь в очаге, сел подле него Гелайн и разделил с гостем пряное вино, затем предался рассказам о былом — о племени едином, о Дуке, не бывшем еще Бардом, и далеких днях, когда не ступала еще по земле младой нога человека, а твари земные и морские были бессмертны. Слушал его Зифус с безмолвным восторгом: истории о давно минувшем были столь прекрасны, что позабыл юноша слов человеческих, позабыл о времени и позабыл самого себя, настолько поглотили его легенды божества. Провел у Гелайна Зифус много часов, а когда опомнился, пришла ему в голову дума, что пора и честь знать: отец с матушкой наверняка хватились его и страшно беспокоятся. Простился младой человек с Ала.

— Прекрасны твои истории, дружище, — молвил Зифус, — да пора мне к отцу да матери. Час ныне поздний, волнуются они обо мне.

— Ступай, ступай, дружок! — весело воскликнул рыжеусый. — Ты и так столь много времени провел со мной, сколь ни один смертный давно не проводил. Благодарен я ушам твоим чутким да уму пытливому.

Снял затем мужчина перстень с одного из своих пальцев да протянул его Зифусу в дар.

— Кольцо это, — молвил Ала, — необычное. Все, что пожелаешь от сердца чистого, исполнит оно. Однако же берегись, коли почует оно злой умысел, обернется это несчастьем его носящему.

— Благодарю вас, владыка огня, — приняв дар, от всей души поблагодарил его Зифус. — Буду я искренен и бережен в своих желаниях.

17. Явление Бога Чудес

Как-то в вечер знойный явился к королевскому двору певец в пурпуровых шелках, напевая тихо песнь уху сладкую. Прошел он беспрепятственно мимо стражников, слуг, семьи королевской и предстал перед Серафиусом, гостившим у короля, в покоях гостевых. Невысокий, хитро улыбающийся, с локонами цвета меди. Застал он отдыхавшего жреца врасплох: изумленно выпучил тот глаза, вскочил и позвал стражу, но никто не явился на зов. Тогда подошел Серафиус к двери и попытался открыть ее, однако не поддалась она, словно запертая невидимой силой.

— Не покинуть тебе места этого, пока я того не пожелаю, — рассмеявшись, вымолвил незнакомец. — Не услышит никто тебя, пока я того не пожелаю.

— Кто ты? — вопросил испуганно Серафиус, не понимая, кто же это, такой сильный, может быть.

— Я есть то, что есть, и то, чего нет. Я — всего лишь проходимец, межмирской странник. А еще я — Бог Чудес. Всякое невозможное я делаю возможным, а возможное — невозможным.

— Ты — создание Всевидящей?

— Отнюдь. Я — это я. Никто не возвышается надо мною, никто мне не указ, не проклятье. Не скован я мучительными цепями ни с одним миром, ни с одним созданием.

Ужасно неправильными казались Серафиусу слова Бога Чудес, ибо видывал он миры другие, и все они были пусты, темны и холодны — не встречались ему ни разу духи иные помимо братьев, сестер и матери... Однако ощущал Ала — не был незнакомец ни человеком, ни одним из знакомых ему духов.

— Зачем явился ты сюда, нарушитель спокойствия? — выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, вопросил строго, подобающе своему чину, жрец.

— Дабы исполнить желание твое, — весело ответил Бог Чудес. — Оно так громко и жалобно кричало и звало, что я не смог, проходя мимо, удержаться и спустился в ваш мир.

— Мое желание? — нахмурился Серафиус. — Ха! Вздор! Есть у меня все! Чего мне еще желать?

— Ведомо мне, что желанна тебе корона Завоевателя и сила скипетра его.

Умолк жрец, ибо прав был Бог Чудес — настолько стал тщеславен и властолюбив Ала, однако не осмеливался пока открыто грезить о королевском титуле... И все же, слова странника извлекли захороненное в глубине Серафиуса желание, разожгли в советнике короля еще более сильное вожделение.

— И ты... можешь помочь мне? — спросил он неуверенно, словно боясь, что Бог Чудес — лишь наваждение сновидческое, которое пройдет так быстро, что только и успеешь глазом моргнуть, оставив после себя лишь тоску и сожаление.

— Именно потому я здесь, — однако путник не спешил никуда исчезать, с улыбкой взирая на жреца.

Задумался Серафиус: желание власти было в нем сильно, но так же, как и осторожность... Однако чем дольше взирал Ала в глаза Богу Чудес, тем сильнее червь властолюбия вгрызался в подозрительность, и вскоре он окончательно пожрал ее.

— Итак, — прервал странник повисшую меж ними тишину, — желаешь ли ты принять мой дар, сын Всевидящей? — и протянул ему руку.

Серафиус с колебанием посмотрел на нее, затем изрек "Желаю" и пожал. Довольно заулыбался Бог Чудес — не сказал он, что не исполнит желания задаром, что взамен Ала станет его куклой.

Не сказал путник ему и о своем намерении — том, как страстно желает уничтожить песочную страну Всевидящей, подобно морской волне.

18. Когда солнце начало клониться к закату

Через несколько дней скончался Кин-Хладир в мучениях страшных, от внезапно подкосивших болей в животе, и коронован был вскоре сын его старший, Хадор. Уверенный, что старого отца отравили, вознамерился юноша отыскать убийцу, и пал от приказа его безрассудного двоюродный брат покойного короля, Джариус, ибо выгодна была смерть его Серафиусу, пожираемому ласковыми словами Бога Чудес, властолюбием и завистью к королевской семье.

Так началось кровавое правление Кин-Хадора, вероломного юнца, жалости которого не могли заслужить люди, неинтересные или не угодившие ему.

19. Сказание о гибели Джариуса

Тянулся день за днем, месяц за месяцем. Не застал более ни разу юноша владыку огня в той пивной; всюду искал он его, посетив даже дом, у очага которого Ала поведал юнцу историю мира и народа человеческого, однако застал там лишь неприветливого мужа, никогда не слыхавшего о рыжем весельчаке и велевшего убираться младому восвояси. Получив от ворот поворот, приуныл Зифус, придя к мысли, что никогда ему уже не увидеться с другом своим.

"Может, — подумал он, — привиделось мне то?"

Однако кольцо, бывшее на пальце его, свидетельствовало об ином.

Тем временем открыто возмутились положению Серафиуса, любимчика покойного Кин-Хладира, родители Зифуса, а с ними и ряд влиятельных семей, не побоявшихся выступить против верховного жреца, ибо знавали о нелюбви Наир — супруги покойного правителя — к Ала и чаяли поддержки ее. Сердито сдвинулись брови императора, узнавшего об их возмущении, стал взгляд его недовольным. Охватил воспротивившихся страх. Один лишь муж с бородою густою и темною, приходившийся отцом Зифусу и дядей Кин-Хадору, не ужаснулся поступку своему пред ликами императора и союзников его.

— Дурачит эта падаль вас, Ваше Величество, — смело заявил он. — В глазенках его змеиных плещется только жажда власти. Не может создание столь низкое возглавлять жречество.

Налился гневом лик Серафиуса, стоявшего по левую руку короля.

— Как посмел ты говорить так о посланнике Всевышней?! — воскликнул он. — Обвиняя посланника Всевидящей, ты обвиняешь ее саму!

Возмутились вместе с ним императорские министры, чиновники и жрецы, однако не отступил от слов своих Джариус.

— Как низко мы пали, — молвил он с презрением во взгляде, — раз позволяем вести себя пастуху, соблазненному тьмой.

Взволновано зашептались люди, пребывавшие тогда в зале, ибо устами Джариуса сказаны были слова оскорбительные, и увидел народ гнев на лике императора. Однако молчал он: и когда говорил мужчина, и когда замолчал, и когда повернулся к правителю спиною и покинул зал, невзирая на возмущенное требование Серафиуса вернуться. Когда закрылась за наглецом двустворчатая дверь, усмехнулась императрица-мать.

— Искренний придворный — находка для императора, — с широкой улыбкой произнесла она.

Однако, несмотря на лестные слова Наир, Джариуса схватили в тот же день и отправили в заточение. Пытали мужчину десять дней, и на пытках всех присутствовал оскорбленный Ала. Когда же умер Джариус, тело его искалеченное обезглавили на главной площади и затем сожгли. Люди императора отобрали у Зифуса и его матери большую часть их имущества, рабов, и выгнали со двора правителя. Пришлось им перебраться в район поскромнее, к сестре матушки.

А где-то на далеком юге начали появляться первые пустыни.

20. Сказ о позорном поражении имперской армии

Невзлюбил Митай людей с первого дня их появления на Тверди: казались они ему неотесанными. Ничему он не научил их и щедрые подношения принимал с неохотой, когда же настроение его делалось скверным, творил Ала пакости роду человеческому — то ветра нагонит на них страшные, то лодки разобьет волнами морскими, разъярив сестру свою Андрис. Быстро сменилось благодушие людское на недоверчивость, вскоре и вовсе стал недолюбливать люд божка высокомерного, однако вынужден был мириться с силушкой его и уважать ее.

Долгое время не принимал практически никакого участия Митай в истории Тверди, дни напролет предаваясь отдыху да носясь с ветрами над лугами и лесами, морями и океанами. В один из таких праздных дней увидал он у края пруда деву в наряде небогатом; сидела она у самой кромки водной да печально глядела пред собой. Захотелось поначалу богу ветров недобро пошутить над ней, столкнув бедняжку в воду, да только так глубока была печать грусти на челе ее, крупные градины слез катились по щекам, что сжалился над ней Митай: сделалось ему занятно, что же так раздосадовало дитя человеческое. Спустившись на землю, принял Ала обличье зримое — мужа крепкого, с бородою невеликой да кулачищами здоровенными, способными расколоть камень немалый.

— Отчего печалишься ты, дева? — вопросил он.

Изумленная, повернулась незнакомка на голос да стушевалась пред видом нагого неизвестного мужа.

— Кто вы и что надобно вам? — поднявшись с земли, вопросила она стесненно.

— Митай имя мое, — молвил Ала. — Владыка ветров я, что крутят чудные крылья ваших мельниц. Крутятся-вертятся да улететь не могут.

Пуще изумилась дева да давай сыпать извинениями.

— Не узнала я вас, владыка, — виновато молвила она. — Прошу простить мою дремучесть.

— Нет в том вины твоей, дитя, — покачал головой Митай, — что запамятовал о телесном обличье моем народ твой, ибо сам я так пожелал. Поведай лучше мне, отчего печалилась ты?

— Пришлые с Востока вновь требуют присягнуть правителю их, самозванцу подлому, сыну того, кто назвал себя королем людей. Дали вождю нашему два дня на думу, а сами разбили лагерь неподалеку. Сказали, что если не преклоним колено пред Хадором Разбойником, жестоко расправятся они с нами. Не оставят от селения ничего и силой увлекут с собой, в град свой огромный и ужасный, где заставят до конца жизни трудиться местным господам, — вновь навернулись слезы на очах девы. — Помогите нам, о бог ветров! — молила она. — Ведомо мне, какая молва ходит о вас — о том, как нелюбим вами народ человеческий, как вы недобры к нему, — однако не верю ей. Боги всегда были милостивы и справедливы к нам. Прошу вас! Не дайте этим страшным людям погубить нас!

Хмуро взирал на нее Митай: не желал Ала нарушать свое невмешательство в междоусобные дела человеческие, продолжавшиеся со времен, когда существовало еще единое племя, однако не желал он и бросать людей в страшной беде, ибо хоть и не питал к ним теплых чувств, был все же не злонравным.

— Отчего же не дать им отпора, этим пришлым? — вопросил Ала, однако знававший и видавший прославленную армию покойного Кин-Хладира, многочисленную, искусную и беспощадную на поле брани.

— Много их, о милостивый бог! — воскликнула дева. — Не выстоять воям нашим против такого множества!

С неохотой согласился Митай помочь племени милой девушки по имени Од. Явился он с девою в деревню племенную, обнесенную кольями деревянными. В жилище Од встретили его три пары удивленных глаз — матушки да брата с сестрой младших.

— Батюшка пошел сражаться против Разбойника восточного, да так и не вернулся, — сказала ему дева, когда Ала, облачаясь, подвязывал шнуром рубаху, некогда принадлежавшую кормильцу этого дома.

— Тяжело, наверное, девонька, жить вот так, без крепкой мужской руки.

— Есть брат у меня, — улыбнулась ему Од.

— Мал он пока еще.

— Да умел не по годам.

Облачившись в одежды простые, покинул Ала с девой человеческой жилище семьи ее невеликое и стесненное и направился в дом просторный, на холме возвышавшийся, где располагался вождь, трон его и прислуга с советниками. Озирались многие — зеваки, торговцы и работники, отдыхавшие от труда, — на мужа незнакомого, шедшего подле Од, девушки из небогатого рода, имевшего недобрую славу: говаривали, что мужчины в нем долго не живут, сила таинственная губит их. То упадет один в воду и о камни убьется, то захворает и угаснет, то уйдет на охоту да волками будет растерзан... Шептаться принялись, мол, неужто пожелал кто-то свататься за дочь Нора, которого убили вражьи разведчики? Мало того, что никто из местных не желал принимать ее в род свой, да еще шел тогда деве двадцать третий год, и считалась она старой. Однако заблуждались они: дело их было более важным, нежели скрепление уз брачных — желали избавить племя от нависшей угрозы в виде расторжения заключенного когда-то с Кин-Хладиром мирного договора, в который входило и позволение оставаться племени независимым, свободным от оков империи.