Отстрел экзотических птиц

— Я думаю, ты бы впал в истерику, не успев толком раздеться.

— Мне кажется, я уже в истерике. Можно не раздеваться, прощай.

— Я думаю, мы еще увидимся.

— Я думаю, да. Прощай на всякий случай, мало ли что.

Потеряв любовника, поверишь в собственную хрупкость, в собственную смертность: сегодня он, завтра я, мало ли что. Переспав после похорон с кем-то третьим, совсем загрустишь: ни воскрешения, ни замещения, а этот третий дурен и неловок, его не возбудить и самому не возбудиться; вернее было бы — "не переспав", проще сразу предложить не секс, только сон, физически не изменяя тому, кто уже безразличен к физическому, проще ничего не предлагать, ничего не чувствовать, но анестезия — это слишком сильное средство, и к тому же опасное, так легко ошибиться с дозой. Он солгал, ему не нужен был ни Леннарт, ни кто угодно, знакомый или незнакомый, чтобы ощутить Эрика рядом; добравшись до постели, он знал, что Эрик уже лежит и ждет его, читая что-то, должно быть — невышедшую, несочиненную еще Fondamenta degli incurabili, по-английски, разумеется, и отмеченную "водяной маркой" вместо ISBN. Очки остались в больнице, но Эрик теперь видел прекрасно и без очков, перелистывал страницу за страницей, один исцеленный из всех неисцелимых, и не торопил Константина, не просил скорее погасить свет. Ты ложишься или нет? Если нет, я еще почитаю, мне кажется, я очень давно ничего не читал, чуть с ума не сошел без книг. Теперь я знаю, как свести тебя с ума, ты проговорился, я запомню. Ты сам виноват, я же предлагал почитать тебе вслух, а ты не хотел, потому что я мешал тебе умирать. Как хорошо, что ты вернулся, я больше не буду мешать тебе, а ты не умирай, договорились? Я только поцелую тебя на ночь и усну, и ты тоже спи, не читай до утра. Как легко звучали эти слова, как спокойно шелестели страницы, и непогашенный свет падал наискосок, пересекая и рассекая лицо Эрика, ладонь и одну главу из сорока девяти, все, что было выбрано случайно, озарено наугад — и лицо, и ладонь, и параллелограмм текста. Константину казалось, что он тоже видит отдельные строки, сухие и черные на белой бумаге, они проступали яснее всего и четче, как под стеклом. Наверно, это была последняя глава, последняя страница, но месяц и год расплывались, и как он ни вглядывался, он не мог разобрать, когда это будет написано, и не знал, что это будет написано уже после него. И все-таки время создания, энциклопедический факт, утрачивало важность, еще не попав в энциклопедию, и Эрик не закрывал книгу, будто хотел, чтобы Константин прочитал то, что не успеет прочитать, до чего не доживет; после смерти будущее и прошлое становились равновеликими, и события, и отпечатки событий свободно летали туда-сюда в бесконечной и безграничной зоне: неважно, когда все это было и будет, это есть сейчас, читай и не бойся. Что с тобою, спросил Эрик, ты улыбаешься, но в глазах у тебя стоят слезы, а одна слеза уже ползет по щеке, что с тобой, скажи мне. И от этой "слезы", "the tear", развилось по спирали все остальное: "...слеза... есть результат вычитания большего из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо любовь больше того, кто любит". Константин произнес это вслух, глядя на разглаженную простыню, как на бумагу, и объяснил: я люблю тебя, и мне кажется, ты слышишь и видишь меня, и сейчас мне ответишь. Свет падал наискосок, на нетронутую половину кровати, на расправленное одеяло и каменную подушку, свет стирал и Эрика, и книгу, оставляя Константину самое бессмысленное чувство в мире — любовь к умершему, к тому, кто перестал существовать. Нельзя так любить, это опасно, это против правил — любить умершего и не делать скидки на его смерть, ничего ему не прощать; это нечестно, наконец, ведь он все равно не ответит. Но Константин повторил, что любовь больше того, кто любит, и почувствовал, что умаляется, что постепенно исчезает, потому что любовь к Эрику поднимается, словно высокая вода, и подступает к груди, к плечам, к горлу и к подбородку, закрывает его с головой. Это было его утешение, это была его смерть или репетиция смерти, что-то действующее лучше таблеток, лучше секса, мгновенное забвение, сладкий гуд-трип. Что будет потом, не все ли равно, потом ничего не будет, пока вода не схлынет, пока не оголится влажная мостовая, по которой можно идти просто так, а не с ума. И Константин уснул, не раздеваясь, расслышав сквозь сон, как Эрик читает: "Но я полагаю, что можно говорить о верности, если возвращаешься в место любви, год за годом, в несезон, без всяких гарантий ответной любви", — и эта короткая, но и несоразмерно длинная цитата убаюкала его еще крепче; Константин уснул, зная, что очнется, вернется в место любви, в несезон, точно по прочитанному, без всяких гарантий ответной любви.

4

Панихиды не будет, писали в газетах, только кремация, вход ограничен, просьба отнестись с пониманием. Пусть все свершится быстро и скромно: обычная церемония, поменьше слез и похвал, телу уже все безразлично, а окружающим неловко, подумают, что попали не туда. И пожалуйста, не вздумайте зачитывать скорбно-скорбящие телеграммы, это еще хуже юбилейных адресов, можно сгореть со стыда прямо в гробу на столе, не дожидаясь путешествия в печь; не тяните, отделайтесь поскорее — и по домам, тут больше ничего нет, и я вас не слышу, или очень искусно притворяюсь оглохшим. Весна не отступала, и радиодикторы осторожно удивлялись раннему теплу: как бы не ударили заморозки в мае, как бы не выпал снег, когда все уже о снеге забудут. В садике у крематория стояли съехавшиеся гости, курили и грелись на солнце, и болтали, не торопясь заходить внутрь. Еще не готово, едва-едва дали первый звонок, и за дверями, как за кулисами, все прихорашиваются и суетятся, и сам Эрик, быть может, в последний раз поправляет костюм и грим, прежде чем лечь и закрыть глаза, стать мертвым, как и положено по роли. И Константин курил на улице, будто исключенный из состава, но в последний момент введенный в спектакль, и вновь чувствовал, что его пальцы пахнут Эриком, сигаретами Эрика. Все устраивалось без него, все продолжало вертеться; он был еще одним гостем, и только, бездельным, почти безучастным: от вас ничего не требуется, пустяки, и без подготовки сыграете, ну, приедете, постоите в стороне, попрощаетесь, говорить ничего не надо, плакать тоже, а если вам начнут выражать соболезнования — кивайте и благодарите, и не показывайте, что вас с кем-то перепутали. Разберетесь по ходу дела, научитесь, это несложно, с вашим-то сценическим опытом; вот он и учился, оправдывал опыт, не участвуя, но присутствуя, создавая толпу и свиту, и благодарил, когда ему говорили мимоходом, будто обознавшись: "Соболезнуем вам, соболезнуем вам".

Хоть бы кто-нибудь спросил удивленно: "А вы-то что тут делаете, разве вы знали покойного?" — чтобы он ответил в тон, так же удивленно: "А разве это не Эрик умер?" — и чтобы Эрик, услышав свое имя, обернулся и заметил, что слухи, как водится, сильно преувеличены, а он сам жив и всех еще переживет, и зря Константин рассчитывает на наследство и надеется его похоронить, нечего-нечего, не дождется. И эта мгновенная фантазия была так ярка и ясна, что Константин задохнулся и увидел Эрика в той же толпе, в той же свите, — и потерял, едва увидев. Или это мелькнул не сам Эрик, а лишь его тень, отпечатанная на стене, на всех стенах, по чужой, не предсмертной, но тюремной просьбе: "сохрани мою тень, не могу объяснить, извини, это нужно теперь"; или Константин на секунду спрыгнул с ума, еще ничем не заразившись, но пробуя, как это будет — когда он совсем свихнется, обезумеет необратимо. Вероника в черном костюме подошла к нему и молча обняла, — нет границ, и она не Леннарт, здесь нечего стыдиться объятий, — и он обнял ее в ответ, на секунду уткнулся лицом в ее плечо. Пожалей меня, а я пожалею тебя в ответ, мне так плохо, мне хуже, чем тебе, хоть я знаю, что стыдно мериться страданием. Она положила ладонь ему на затылок, погладила по голове, как гладил Эрик; теперь все движения, все жесты напоминали ему об Эрике: так Эрик прикасался, так оборачивался, так легко шагал и так не глядел ни на кого, замыкаясь в себе и не мучаясь в этой замкнутости, в отъединенности от всех — и от Константина. И теперь Константин подражал ему, отгораживаясь и отъединяясь от всех, кто стоял вокруг, от всех, кто подходил ближе: действительно легче, и совсем не ощущается боль — ни своя, ни чужая, и можно не думать об Эрике или хотя бы пытаться не думать о нем.

— Ты похожа на вдову. У тебя глаза красные, ты плакала?

— Всю ночь. Начала с вечера и не могла остановиться, никогда не думала, что могу вот так. Ты не плакал?

— Нет, я спал. Наверно, это значит, что я не горюю об Эрике.

— Нет, — сказала Вероника, — это значит, что ты еще не понимаешь, что Эрика больше нет. И я боюсь, что потом тебе будет очень больно. Если захочешь поговорить, звони мне в любое время. Можно даже ночью.

— Ты же не станешь плакать каждую ночь, я тебя разбужу.

— Я переживу.

— А я не переживу. Хотя сейчас мне и не хочется это переживать. И вообще жить.

Но это пройдет, не волнуйся. Он прикоснулся губами к ее щеке, не целуя, и повторил: это пройдет, я не умру. Ему заранее прощали неспособность жить без Эрика, готовили объяснения на всякий случай: видите ли, он был очень хрупок, бедный Константин, он принял все слишком к сердцу, и сердце у него сдало, нервы лопнули, он не вынес, или — это не исключено, — или понял, что ничего не стоит один, или случайно сорвался, спонтанно, знаете, как это бывает — когда бросаются под колеса или с моста, не раздумывая, не оставляя записки, потому что вдруг подвернулись эти колеса и этот мост. Нет, конечно, это не самоубийство: несчастный случай, соскользнувшая рука, потерянное равновесие, он еще и успел пожалеть, он еще захотел жить — да, без Эрика, но тут же перестал и хотеть, и жить, опрокинувшись на дорогу или в холодную воду. "Бедный Константин, — это произнесли вслух, у него за спиной, — не забудьте, пожалуйста, что вы пока не самоубийца, сегодня хоронят не вас, что за гадкая манера — отвлекать внимание на себя, будьте скромнее, скромнее, не вздумайте плакать". Он один услышал этот голос и отступил назад, прочь от Вероники, и подумал: как неловко, все вокруг в черном, а я в чем-то сером, отчего я заранее не припас ничего потемнее, я же знал, что понадобится, что все к этому идет. Ничего он не знал, он сопротивлялся, как мог, чтобы заклясть смерть: не думай о ней, и она исчезнет одна, никого с собой не прихватит, не бойся ее, и она сама испугается; а если убрать суеверия — окажется, что все гораздо проще: нет времени, чтобы бегать по магазинам и искать что-то черное, что-то траурное, и нельзя отойти от Эрика, а потом уже все безразлично, потом уже все равно, в чем его провожать, ни от одного цвета он не воскреснет. И вот пожалуйста — он стоял в своем сером, пока все были в черном, и его шею обвивала нитка бус, унаследованных или украденных у Эрика, а в его взъерошенных, неостриженных волосах проступала седина; что же вы как битник, как хиппи, как панк, кто там еще сейчас в моде, что же вы как молодой, вы бы еще в джинсах сюда явились. У тебя белеют волосы, сказал Эрик несколько дней назад, ты выйдешь отсюда совсем седым, как из тюрьмы или с потонувшего корабля. А он ответил: ерунда, подумаешь, выгорели немного, ничего страшного, там солнце похоже на известь или на проявитель, полежишь в нем и превращаешься в собственный негатив, не сравнить ни с Ибицей, ни с моими каменными островами, это солнце из другой системы, я тебе его покажу, когда мы выйдем отсюда вдвоем, непременно выйдем отсюда живыми.

Кому ты лжешь, зло и беспомощно допытывался Леннарт, кого ты хочешь обмануть: Эрика, меня, себя самого? Прекрати это, пойми же — он умирает, он не выздоровеет, не смей притворяться, что он может выздороветь, это безнравственно, ты его только мучаешь, господи, хоть бы он запретил тебя пускать. На похоронах будешь веселиться, а сейчас не смей, и не говори, что он выйдет отсюда, он не выйдет, его вынесут, и он это знает, и ты это знаешь, замолчи, перестань его мучить. Легче было умирающему Эрику, он не участвовал в их ссорах, отчаяние его не касалось; он не обманывался, но улыбался сухо, пока мог улыбаться, и утешал Константина: не бойся, я знаю уже давно, лги мне и дальше, притворяйся, у тебя хорошо получается, я знал наверняка уже зимой, а догадывался и раньше, что умираю, и поверь, это вовсе не так страшно, вам с Леннартом гораздо страшнее, чем мне. Но ведь есть же какие-то средства, Леннарт привез лекарства, и что-то еще можно сделать, ведь других лечат, других спасают, почему тебя нельзя? Потому что нельзя, мой милый, не положено, как говорится, богом устроено, чтобы деревья не врастали в небо и чтобы с четвертой стадией долго не жили, а у меня четвертая стадия, если ты позабыл, и я хочу скорее покончить с собой — так и быть, без самоубийства, просто разделаться со своим телом и не очень долго страдать, вообще не страдать, сделай мне укол морфия или морфея, у тебя легкая рука. Если ты немного увеличишь дозу, я усну и едва ли проснусь, я ни на что не намекаю, но подумай об этом, пока никто нас не видит, это так удобно — допустить ошибку, ввести раствор посильнее, вспомни свои уроки химии и возьми шприц, не бойся, мне не будет больно, это тебе будет больно, а я ничего не почувствую.

Нет, вздор, так недолго и поверить, что он и вправду убил Эрика, а поверив — объявить в газетах: хореограф убил художественного руководителя, любовник убил любовника, и не из-за денег, не из-за искусства, а из жалости, вообразите себе, не вынес страданий — чьих страданий, своих или его? Ладно, суд разберется, кто там кого пожалел, и с дозами разберется, выяснит, как надо и как не надо — любить, умерщвлять, прятать, смешивать, лгать, колоть, что делать и что не делать, займется грамматическим разбором, все глаголы допросит и разложит на части. Господи, что я плету, подумал Константин, какой суд и какие глаголы, Эрик умер, сам умер, а я ни при чем, я и уколы делать не умею. Это затмение, короткий сон или истерика; он провел рукой по лбу и перестал ощущать свое тело: в таком состоянии, пожалуй, можно даже взлететь, хоть это и неприлично. Двери распахнулись, зрителей попросили внутрь: третий звонок, займите ваши места, начинаем спектакль; лишь билеты не проверяли, пропуская всех без разбора в зал с приглушенным светом, со сценою в центре. Пожалуйста, рассаживайтесь, как хотите, вам все будет видно, бинокли вам не понадобятся, а пальто — если на вас есть пальто — можете не снимать. Вероника опять подошла к нему, и он кивнул ей: я в порядке, я все слышал, сейчас я туда войду, без бинокля и без пальто, не жди меня, я тебя догоню. Отчего бы и не войти, не его же будут сжигать, нет ничего страшного, как будто он раньше никого не хоронил. Присоединяйтесь к нам, Константин, присоединяйтесь, позвали оттуда, для вас оставили очень удобное место, мы все готовы, мы ждем только вас, идите сюда, не бойтесь.

Ему хотелось, чтобы все в крематории смотрели на него ласково и сочувственно, ему хотелось, чтобы о нем говорили — вполголоса, прикрываясь перчатками: "А он прекрасно держится, кто бы мог подумать, что у него хватит сил", — и ему хотелось, наконец, чтоб у него хватило сил: пусть скорее захлопывают крышку, опускают гроб в печь, все уже попрощались, и незачем тянуть, он все равно не воскреснет — сам Константин, а не Эрик. Как же вы будете жить без него? — спрашивали напрямую, в лицо, без стыда и недомолвок: мы знаем, что вы жили с ним вместе, мы знали, сколько он значил для вас и как сильно вы его любили, так как же вы будете теперь жить без него, как привыкнете к его вечному отсутствию и к своему одиночеству? И Константин, улыбнувшись жалко, возненавидев себя за эту улыбку, отвечал: ничего, как-нибудь постараюсь, я же не один, у меня есть друзья, я как-нибудь выдержу, выживу, он бы и сам не хотел, чтобы я умер вместе с ним. Как жаль, что он этого не хотел, — впрочем, на такие темы нельзя говорить вслух на похоронах, это некрасиво, покойник и этого ужасно не любил, он вообще был требователен и капризен, ему не угодишь, — а все-таки как жаль, что он не хотел, чтобы я умер вместе с ним, ведь теперь я умираю вопреки его желанию, и мне стыдно, что я его не слушаюсь, и я не знаю, что скажу ему там, когда мы встретимся вновь, как объясню ему, почему пришел так рано. Утешительнее думать, что вновь не встретимся, и не надо будет ничего объяснять: столько немых теней на том свете, не найдешь ту, того, которую, которого когда-то так любил.