Небо и земля

— Меньше всего, — ответил, развеселившись. — В любом случае забудь о других. Весь мир не обнимешь.

— То есть? — воззрилась Айями непонимающе.

— Такая поговорка. Как ни старайся, невозможно всё охватить.

Она грустно кивнула, соглашаясь. Бесполезно уговаривать Веча. И на том спасибо, что не отказал просьбе Улалиры.

При случае Айями передала волеизъявление господина подполковника. Завидев на набережной знакомое серое пальто и старушечий вязаный платок, притормозила с тележкой и сделала вид, что не заметила живого любопытства женщин, в компании которых Улалира пришла за водой. Однако предпочла разговор в сторонке.

Выслушав, Улалира поблагодарила едва ли не со слезами:

— Спасибо, спасибо! Пусть святые оберегают вас и вашу семью.

И вопреки предостережениям Эммалиэ, при последующих встречах не отворачивалась и здоровалась кивком. А при тюрьме оборудовали помещение для свиданий с арестантами. По предварительной записи, под присмотром вооруженной охраны и не дольше получаса. Правда, наложили запрет на передачки. Ни продуктов, ни папирос, ни теплых варежек. Но амидарейкам и этого достаточно. Очередь у тюрьмы не уменьшалась до позднего вечера, Айями видела, возвращаясь из гостиницы на машине.

Веч, поначалу высказавший категорическое "нет" свиданиям, всё-таки убедил господина полковника в небольшой поблажке для местных. А как иначе, если мехрем день ото дня меланхолична и отстраненна. И строит версии о причинах непонятной принципиальности даганнов, вместо того чтобы предаваться более приятным вещам. Получается, вечер насмарку, никакого удовольствия.

Айями, узнав, чуть ли не захлопала в ладоши от радости. И к Вечу прильнула, ластясь.

— Тебе, наверное, смешно, что мы уделяем больше внимания чувствам, чем физиологии.

— Отчего же. Я знаю, что у вас, амидарейцев, тонкая душевная конституция, — ответил тот, посмеиваясь. Заставил Айями подняться с кровати, запретив кутаться в простыню. Вынул из сумки полупрозрачную тряпочку и повязал на бедрах мехрем*. Оглядев пародию на одеяние, вынес вердикт: — Не лебек*, но сойдет и так. Танцуй.

— Как? — растерялась Айями. Вот так приказ. Практически нагишом — и танцевать?

— Как твои чувства подсказывают, — хмыкнул Веч, поедая глазами тряпочку, которая ничего не скрывала.

Айями подумала-подумала... Вдохнула полной грудью, зажмурилась и начала танцевать.

Её стали узнавать. Как-то на набережной одна женщина толкнула другую в бок и показала на Айями: мол, вот она. Та самая. И начали здороваться — как незнакомые приезжие, так и свои, городские. Некоторые специально переходили на противоположную сторону улицы, чтобы поприветствовать Айями.

Из-за повышенного внимания к своей персоне она испытывала неловкость. Айями не сомневалась, что нужда заставляет людей растягивать губы в заискивающей улыбке. И сравнение с Оламирь не выходило из головы. В конечном итоге, Айями ничем не лучше других. Когда стало невмоготу, поспешила за помощью, а едва надобность отпала, разошлись пути-дорожки с Оламкой.

И Сиорем соизволил поздороваться, хотя добился обратного эффекта, напугав. Появился из ниоткуда, когда Айями втаскивала нагруженную тележку на ступеньку. Раннее утро, в подъезде хоть выколи глаз, и вдруг темная фигура заслонила дверной проем. Поневоле ойкнешь и осядешь наземь от испуга.

— Что орешь? Я это. Мимо проходил, — проворчал Сиорем. — Подумал, не пожелать ли хорошего дня.

— С-спасибо, и тебе того же, — ответила Айями, придя в себя.

— Ладно, бывай. Не кашляй, — сказал сосед и ушел, оставив её в недоумении.

И супруга его, Ниналини, не иначе как караулила, поджидая у окна. В выходной день Айями вкатила "прицеп" с грузом во двор, а та спешит навстречу. Вроде как случайно столкнулась.

— Здравствуй, соседушка, — пропела медово Ниналини. — Смотрю, трудишься без устали. Только и успеваешь бегать к речке и обратно.

— Вот, затеяли стирку, — ответила Айями неохотно.

— Ох, и я стираю день-деньской, силушек нет. Кожа слезает, руки горят, — посетовала Ниналини. — У тебя вазелинчика не найдется?

— Не найдется. Смазывай руки маслом и надевай варежки на ночь. Помогает.

— Помилуй, какое масло? — заохала Ниналини. — Это у вас, ценных работников, оно водится, а у нас отродясь не бывало.

— Разве? — удивилась Айями. — Теперь во всех пайках есть масло. Сиорему должны выдавать. Или он скрывает от тебя?

В последнее время даганны выплачивали часть заработка растительным маслом из рапса, питательным и дешёвым, как пояснил Веч. Содержимое бутылок имело своеобразный запах и вкус, зато добавляло сытости блюдам и считалось полезным для здоровья.

— Ну, сколько ему выдают? Ложки две-три и то по стенкам. На раз лепешек напечь.

— Кто как работает, тому так и платят, — отозвалась Айями, намекая на лентяйство соседа.

— Ему хоть на голове стой, всё равно не озолотят. За теплую койку даганны платят щедрее, — съязвила Ниналини, не удержавшись.

— До свидания, — потянула Айями тележку.

Ниналини сообразила, что сморозила лишнего.

— Эй, соседушка, как появится вазелинчик, скажи. Я бы поменялась. Не пожадничаю, внакладе не останешься, — крикнула вслед.

Быстрота сарафанного радио сравнима со скоростью света. И свидетельство тому — ручеек просьб, потекших к Айями.

Не сразу до неё дошло, что не все просьбы выполнимы. Ведь, как верно заметила Эммалиэ, их реализуемость зависела от одного-единственного человека.

Однажды отправилась Айями за водой. Вытянула тележку с полным бидоном с реки и остановилась передохнуть на набережной. К Айями подошла незнакомая женщина и после короткого приветствия изложила просьбу: походатайствовать, чтобы мужа перевели с лесоповала на разбор нежилых домов. Супруга амидарейки держали в тюрьме и наравне с другими арестантами вменили ежедневный физический труд.

— Болеет он, застудился. Суставы ломит, спина не гнется. Едва ноги волочит. А на разборе полегче.

— Если болеет, нужно сказать даганнам, они вызовут Зоимэль для медосмотра и лечения. Это наша врачевательница, — уточнила Айями, поняв, что просительница из приезжих.

— Её слово для даганнов не указ. Труд, говорят, и дармоедов излечивает. А он разве бездельничает? Верхонки дырявые, шинель на рыбьем меху, подошва из картона. Изматывается, а норму не выполняет. А у даганнов правило: если не успел, урезают паек всей бригаде.

— Я попробую походатайствовать за вашего мужа, — сказала Айями, поколебавшись.

С подобными просьбами к ней ещё не обращались, и неизвестно, как отреагирует господин подполковник.

Веч выслушал и, как ни странно, не отказал.

— Ладно. Хотя не вижу особой разницы в том, где работать. И тут, и там труд оценивается по результату. Пусть муж твоей амидарейки не рассчитывает на поблажку.

— Он будет стараться наравне с остальными. Просто ему нужна небольшая передышка, — заверила Айями и закинула удочку: — У пленных шутовская одежда, поэтому и болеют. И отдача снижается. А здоровый человек запросто осилит норму, а то и перевыполнит.

— А вот в эти вопросы не лезь, — отрезал Веч. — Болезного переведут, куда просит, и не больше.

— Хорошо, — кивнула Айями согласно.

Она не сомневалась, что Веч обдумает и подаст дельное предложение господину полковнику об увеличении результативности труда арестантов. И при случае нарочито взгрустнула, выказав озабоченность состоянием их здоровья. Ведь тюрьме держали не абы кого, а соотечественников Айями, и её муж тоже мог прозябать в холоде и неуюте подвального помещения, останься он в живых. В общем, возомнила о себе невесть что в полной уверенности, что ненавязчивые намёки возымеют действие. Мол, что ни попрошу, господин подполковник ни в чём не отказывает. А печаль в глазах и хандрящее настроение его подстегнут, однажды этот прием помог.

Не тут-то было. Помимо того, что на Веча напала хмурая неразговорчивость, он вдобавок наглядно продемонстрировал, кто "в доме хозяин". Следующим вечером вышла Айями на крыльцо после работы, а у ратуши — ни машины, ни водителя. Лишь патрульные прохаживаются по площади. Айями растерялась, вернулась в холл. Спросила у дежурного, не знает ли тот, где господин подполковник, а вахтенный ответил, так, мол, и так, руководство не изволили покидать кабинет. Работают-с.

Айями потопталась неуверенно и направилась назад в комнату. Сняв пальто, бесцельно побродила меж столов. Посидела на подоконнике, глядя, как разгораются нибелимовые* фонари на улице. Эдак можно до ночи глазеть в окно, а Веч и не вспомнит. Обычно он присылал записку с помощником, если бывал занят, а сегодня не удосужился предупредить. И днем не появился в комнате переводчиц с проверкой, успевшей войти в традицию.

Решившись, Айями поднялась на третий этаж. В приемной господин В'Аррас оторвал голову от стола, заваленного бумагами, и коротко кивнул в сторону дерматиновой двери, показывая: проходи, задерживать не стану. Хозяин кабинета тоже оказался по горло занятым. Расстелив на столе карту местности, наносил пометки, сверяясь с записями в блокноте. Глянул на гостью мельком, указал на тахту, мол, обожди, и склонился к столу. Сам не сказал ни слова и Айями не захотел слушать.

Поставив сумку, она пристроилась на краешке тахты. Расхаживать по кабинету и любопытствовать, заглядывая через плечо Веча, посчитала невоспитанным. Вдруг он воспримет интерес мехрем как вынюхивание или, чего доброго, шпионаж? Но и сидеть надоело. Айями и так провела весь день за столом, корпя над переводом. И сейчас то ерзала, то замирала. Время от времени Вечу звонили, он отвечал коротко, в основном, "да" или "нет", а для обстоятельного разговора с абонентом выходил в приемную. А может, испытывал Айями на порядочность, оставляя разложенную карту на столе.

Сегодня Веч был чужим. Незнакомым. И погрузившись в дела, не замечал Айями, словно она — пустое место. Что ж, неудивительно. Ведь он — большой начальник в даганской армии. Высокопоставленный офицер, которому отдают честь десятки, а то и сотни военных.

Устав ждать, Айями сняла сапоги и, забравшись с ногами на тахту, прикорнула. И подскочила от бряканья посуды. Вроде бы на минутку смежила веки, а выяснилось, что пролетело полчаса.

Рослый даганн в поварском фартуке поверх форменной одежды расставлял кастрюльки на столе и без стеснения наблюдал за Айями, неловко разминающей затекшие ступни. Оказывается, он принес ужин на широком подносе, вдобавок кастрюльки прятались под колпаками, похожими на грелки, которыми Эммалиэ укутывала дома чайник, чтобы удержать тепло.

Айями поспешила отвернуться, потому что в глазах повара помимо оценивающего мужского любопытства без труда разглядела снисходительное презрение. К амидарейке, продавшейся победителю за жратву и прочие житейские радости.

Настроение, и без того державшееся у нулевой отметки, полетело вниз.

Веч сидел напротив и молчал. И тишина тяготила, заставляя Айями нервничать, равно как и брови господина подполковника, сведенные к переносице, и его насупленность. Айями чувствовала, он сердится не по работе, а из-за неё. Из-за непомерных запросов мехрем. И ведь если бы просила о подарках. Так нет же, печется о благе тех, кого ни разу не видела в глаза.

Молчание давило на неё виной и незнанием того, как подступиться к Вечу и сгладить размолвку. Он явно не собирался облегчать задачу.

Ужин протекал в молчании под звяканье посуды, и Айями мечтала о том, как бы укрыться от гнетущей атмосферы. Сгорбилась как побитая собачонка и возила ложкой в кастрюльке, не чувствуя вкуса блюд. Хотела сказать, что перегнула палку, рассчитывая воздействовать на Веча, но разве она попросила о чем-то плохом и недопустимом? Встретилась с его тяжелым взглядом и понурилась.

Оно и понятно. Не следует забывать, что милости не бывают неисчерпаемыми, и нужно знать меру. Господин подполковник — не мальчик на побегушках, которым можно вертеть, как вздумается, и выставлять посмешищем перед сослуживцами.

— Это зависит не от меня, понимаешь? — сказал вдруг Веч.

Айями кивнула с облегчением и возблагодарила святых: он заговорил! Казалось, еще мгновение, и грозовая тишина, разросшаяся мыльным пузырем, лопнет с оглушающим звуком.

— Иди сюда. — Веч протянул руку, и она подчинилась, усевшись неловко у него на коленях. Право слово, как великовозрастная школьница.

— Жалко тебе своих, да? А наших не жалко? Когда мы заняли Милху, — сказал он, исковеркав сильным акцентом название города Мильхау, — выяснилось, что там находился даганский концлагерь. За полгода амидарейские псы умертвили более пяти тысяч человек. Пленных солдат, офицеров, мирное население... Люди мёрли как мухи от голода и холода. И из-за антисанитарии. Тела сбрасывали в овраг, не хороня. А в здешней тюрьме потери составили одиннадцать душ за те же полгода. Из них шестеро раненых, остальные предпочли трусливо расстаться с жизнью. И мы разрешили доставить их тела в ваш храм, как и полагается, для посмертных ритуалов. Так кого тебе жальче, Аама?

— Прости, — Айями обняла его и уткнулась, шепча на ухо. — Прости, прости...

Прижалась и затихла. Ну, что тут еще скажешь?

— За что прощать? Наоборот, я бы удивился, если бы ты не заступилась. Это ведь твои сородичи, — хмыкнул Веч. — Но есть темы, которые лучше не трогать.

Провальный вечер завершился более или менее сносно. Ледок натянутости треснул, и прощание в машине у подъезда получилось примиряющим.

Зато Эммалиэ, выслушав подробности, опять-таки отрезвила.

— Согласна, на совести у амидарейцев достаточно грехов. Но и даганны не лучше. Наступая, подчистую вырезали наши поселения, не жалея ни малых, ни старых. Иногда я размышляю, откуда в людях столько ненависти, и где она прячется, дожидаясь своего часа. Ведь наши народы никогда не враждовали, и вдруг словно бешеная собака покусала.

— Зато сейчас даганны ведут себя цивилизованно. Не устраивают самосуд и произвол, хотя запросто могли бы нас истребить, — возразила Айями.

— Им невыгодно. Нашими руками они перевозят богатства Амидареи в свою страну и нашими же руками собираются восстанавливать свою землю.

Поэтому и помалкивает господин подполковник, прикрываясь запретами как щитом. И увиливает от прямого ответа о будущем Амидареи, потому что ему не хватит мужества признать очевидное, глядя в глаза Айями.

— Пусть восстанавливают, но без нас с вами. В Даганнию не поедем, — постановила она твердо.

Айями просили.

Помочь устроиться на работу.

Помочь, чтобы посылку для мужа приняли в тюрьме.

Помочь, чтобы миграционная служба разрешила переезд на север страны.

Помочь, чтобы для лечения тяжелой пневмонии у ребенка выделили лекарства. Тех, что получила Зоимэль, катастрофически мало.

Айями видела, в просьбах нет жажды наживы и поиска выгоды, а есть лишь стремление выжить и тревога за близких. Смогла бы она отказать? Нет. Смогла бы запросить плату за посредничество? Вряд ли. Потому что прекрасно понимала людей, обращавшихся к ней в последней надежде. Потому что, как и они, была амидарейкой, а национальная солидарность много значит в лихое и полное тягот время.