Злодеями не рождаются

Ван Роттенхерц безразлично кивнул, хальсту доводилось переживать и более тяжелые раны, в прошлом году четырехглазого чуть не разорвал голодный трупоед, разъевшийся на старом, некруженом кладбище. Пушистик пережил это почти стоически. Только периодически три месяца подряд подсыпал напарнику, не успевшему вовремя, красный перец в ботинки.

— Тебя долго не было, полмесяца один на один с этим котом — весьма немало. Достал, что хотел? — хальст умел переходить на деловой тон почти беспардонно.

— Качество требует времени и денег, — так же переходя к сухому и быстрому рабочему тону, ответил охотник. — Есть у меня одна штука.

Ван Роттенхерц неспешно извлек из кармана жилета и выставил на стол все тот же флакон с серебристой жидкостью, в солнечных лучах состав начал радостно светиться.

— Чистая кровь, — одобрительно кивнул Гиттемшпиц. — Годная штука.

Чистая кровь была алхимическим зельем, одним из тех удивительных составов, которые готовят из лунного света, слез дриад и рогов единорогов. Такие вещи стоили целые состояния и действовали безотказно. Гиттемшпиц, однако, сомневался, что его патрон купил эту штуку, денег у Иоганна всегда было мало, а вот должников и благодарных знакомых много. Чистая кровь обладала могущественными свойствами, легко и безболезненно это зелье изгоняло из жил пациента некротические миазмы, следы хаотического разложения, яды и мистические болезни. Более того, эту бурду использовали даже для экзорцизмов. Ею лечили молодых вампиров, оборотней, прокаженных и бездарных поэтов. Каждые десять лет этот состав приносил исцеление одному-двум страждущим, настолько он и компоненты, входящие в его состав, были редки.

Иоганн действовал быстро и деловито: откинув с мальчишки одеяло, он приказал слуге снять с пациента браслеты из холодного серебра. Когда драгоценные зажимы были удалены, ребенок снова тяжело задышал и заметался в бреду, что-то невнятно бормоча. С большим трудом хальст, по указанию патрона разжал зубы больного и воткнул в рот воронку. Осторожно, заученным движением Иоганн влил в горло пациента сверкающую панацею, придержал голову, чтобы ребенок смог все проглотить и, бережно опустив белокурое чело маленького Луи на подушку, отошел назад. Присел. Хальст в последний момент успел подставить под задницу обожаемого напарника табурет, редко он видел Иоганна таким взволнованным и еще реже — рассеянным.

— Пойду принесу чего-нить перекусить, — Гиттемшпиц двинулся к двери.

— Благодарю, — отвлеченно ответил охотник. — Я не голоден.

— А о тебе никто и не говорил, — хальст, удрученный таким состоянием напарника, покачал головой и вышел, направляясь на кухню.

Кухни бывают самые разные. Есть жалкие узкие каморки в домах бедняков, чаще всего отгороженные от общего зала только небольшими перегородками. Есть постоянно тесные от поваров, развешанной кругом провизии и собак с сиротскими глазами кухни трактиров. Есть большие просторные хоромы, где в адском чад кипят котлы, снуют поварята, пышут жаром чугунные печи на пятьдесят полок, стучат по мраморным разделочным доскам ножи, веет холодом от свежего льда из кладовых — кухни дворцов и больших ресторанов. Гиттемшпиц знал толк в кухнях, подгорный народ хальстов находился в алмарской государственной иерархии где-то между дерьмом и прокаженными. Люди то и друг друга не сильно любят, что уж говорить о других расах, представители которых отличаются куда разительней, чем цветом кожи и местом рождения (хотя люди умудряются и из-за таких мелочей устраивать войны). Так что Гиттемшпицу, несмотря на то, что он уже долгое время был напарником Иоганна, редко доводилось сиживать за хозяйским столом. Нет, нет, сам ванн Роттенхерц — изгой и сторонник равноправия, любил своего напарника как брата, просто не готов был с оружием в руках доказывать в каждой таверне, что его слуга имеет право есть как человек. А уж ссориться из-за такой пушистой мелочи как хальст, сотни раз спасавший тебе жизнь, с аристократами и их заведенными веками порядками, Иоганну не позволял инстинкт самосохранения и сам Гиттемшпиц. Потому ворчливого четырехглазика часто можно было встретить на кухнях, слуги как правило были демократичней господ. Иногда на кухнях случалось разжиться едой, крепкими напитками и даже изредка приятной компанией. Конечно, так случалось не всегда, — за свою бурную жизнь, еще до встречи с алмарцем, хальст, бывало, переживал тяжелые времена. Его били всем — поварешками, скалками, молотками для мяса, коромыслами, в него метали котлы, тесаки, изредка объедки, один раз даже целую тушу вепря, пытались подвешивать на крюки для мяса, варить заживо, морозить на ледниках. Но хальста все равно неудержимо влекли кухни. Местную, у маркизов де Люмино, он опробовать еще не успел.

Кухня была неплохая, не очень большая, но просторная, с несколькими чугунными плитами, большим котлом для супа, разделочными столами, печью для хлеба, длинным рядом подвешенных к потолку разномастных ножей и большой, добротной метлой в углу. Тут царил почти образцовый порядок, на подоконнике единственного окна стояли цветы, а в разных стратегических местах были развешаны пучки трав. Ароматы готовки стелились по земле, заставляя предвкушающе трепетать ноздри, а дым и чад поднимался к потолку, наверняка скрывая укрывшихся на старых балках гоблинов.

Уверенным шагом Гиттемшпиц прошествовал через кухонную дверь и окунулся в привычный мир суеты, предшествующей набиванию живота. Он прихватил с крючка круг чесночной колбасы, отобрал у посудомойки не очень чистую пивную кружку и сложными манипуляциями с ухом, заставил поваренка наполнить ее из жбана. И вот, наконец, напарник ванн Роттенхерца обратил внимание на предмет своих воздыханий.

Она стояла сильная и неподкупная у разделочной доски, и сосредоточенно рубила морковь, руки с опасной сталью умело скользили над мраморной поверхностью, пот струился по темно-русым волосам, повязанным косынкой, откуда выбивался непослушный локон. Пышная грудь бурно вздымалась, передник на объемной талии был сексуально забрызган кровью и салом. Полная попа, любимого хальстом размера, ритмично покачивалась в такт несложному мотивчику, который насвистывали алые, как хороший бифштекс, губы. Гиттемшпиц почувствовал, что влюбляется.

— Эй, детка! — обратился помощник ванн Роттенхерца подходя поближе к дивной фемине. — Знаешь, почему многие женщины называют меня трехногим?

Посудомойки и поварята испарились. Главная кухарка мадам Тильда медленно повернулась. Это была пышная женщина на излете среднего возраста, она носила просторное платье с лифом, поддерживающим объемную грудь, которой хватило бы двум-трем дочкам аристократов, белый передник с обилием профессиональных пятен, полосатые чулки и деревянные башмаки, в знак статуса покрытые лаком и росписью. Она медленно повернулась и тут же охнула. На широком лице с полными щеками, неумело выщипанными бровями и кокетливой бородавкой на крупном носу, застыла гримаса удивления, сменяющаяся брезгливостью. Вид коренастого, мускулистого мужичка, покрытого жесткой черно-красной шерстью, с хвостом, рогами и двумя парами глаз, одни из которых были обычными, а вторые цвета заката и без зрачков, к тому же одетого как наемник в кожу и портупеи, а так же жилет со множеством карманов... Этот вид несомненно поразил главную кухарку маркизата. Но она быстро нашлась.

— Не иначе из-за твоего куцего хвоста, которым ты пол метешь, — неумело начала флирт мадам Тильда.

— О нет, мой горный цветок, — Хальст подошел, и, глядя снизу вверх, приобнял пышную даму за попу, — Чтобы раскрыть секрет меня просто надо увидеть без бренных оков одежды. Хотя и хвостом, — он обвил означенный орган, увенчанный кисточкой, вокруг голени предмета своих воздыханий, — Я кое-что умею.

— Так уж и умеешь! — солидная дама хихикнула, как институтка и прикрыла губы ладонью, которой мог бы позавидовать и гренадер.

— Не сомневайся! — хальст легонько пожал мягкое место, которое обнимал и преданно снизу вверх посмотрел в васильковые глаза Тильды. — Лишь дай мне накормить своего изнывающего от голода патрона, и я вернусь, дабы продемонстрировать тебе секреты плотской любви, которыми владеет только мой народ! Он, мой хозяин, там наверху, лечит вашего мальчика.

— Ааа, — поскучнела кухарка и отстранила коротышку от тела, — Вернулся, значит. Ну, вы это... — царица кухни помолчала, — Лечите, короче, скорее наш кошачий ужас, а то старый хер злой ходит, будто геморрой разыгрался, даже ко мне на кухню начал заглядывать, хромой паскудник, девок пугает.

— Всенепременно, — Гиттемшпиц начал активно накладывать на тарелку снедь для Иоганна — сыр, колбасу, бутылку вина, зелень, увел прямо с противня половину цыпленка, пару пирожных и холодный суп, — А почему же кошачий ужас, — полюбопытствовал он между делом, поняв, что романтический момент все равно упущен.

— А ты не знаешь? — вздохнула кухарка и вернулась к вивисекции невинных овощей, — Видел его кота?

— Еще бы! — хальст улучил момент и продемонстрировал Тильде изодранные руки. — Но и историю про кошку, за которой он присматривал, тоже слышал.

— А ты не верь всему, что слышишь, — совсем поскучнела кухарка, и буркнула, почти в сторону, — Умерла та кошка, а из котят один этот остался, самый злющий.

— Любопытно, — особо не задумываясь об услышанном Гиттемшпиц прихватил поднос, украл для себя пол кувшина пива и двинулся прочь. — Ну, до вечера, моншер, как у вас говорят.

Кухарка лишь неопределенно покачала головой, печально посмотрев вслед говорливому пушистику.

К вечеру Карла Луи пробил озноб, ребенок лежал, будто пораженный черной лихорадкой, по телу изредка проходили спазмы, глаза закатились, руки хваткой дога вцепились в простыню.

— Держись, парень, — Иоганн так и не притронулся к пище, он сидел возле постели больного, держал мальчишку за руку и говорил. — Ты не станешь еще одним ребенком, чью жизнь разрушил мой обожаемый родитель. Тьма побеждает, когда мы сдаемся, когда решаем, что борьба бесполезна. Зло торжествует, когда свет бездействует. Все это есть в достатке в нашей душе. Плохое и хорошее, скверное и правильное. Мы сами делаем выбор. Ты сможешь победить. У тебя есть силы. Я же вижу. Вспомни, все доброе, все хорошее, что было в твоей жизни, улыбку матери, наставления отца, смех сестры, брата, суровую любовь деда. Вспомни, наконец, эту несчастную кошку, Агнесса говорила, ты даже с кочергой в руке защищал ее от собак. Видишь, сколько в тебе верного! Разве все это не стоит борьбы? Держись, дерись против него, я достал тебе славную шпагу, шваркарасец, но никто, кроме тебя самого не сумеет ей воспользоваться!

Луи скрутил спазм, он забился в судорогах, изо рта пошла пена, затем он бессильно обмяк, продолжив слабо сотрясаться всем телом.

— Ни за что не пускай сюда его мать, — могильным голосом произнес охотник. — А лучше дай мне ключ, я запрусь изнутри. До завтра ты свободен.

Гиттемшпиц забористо ругнулся, швырнул под ноги ванн Роттенхерцу ключ и ушел, громко хлопнув дверью.

Темная комната, мягкая кровать, живое тепло рядом и довольное дыхание удовлетворенной женщины, что еще нужно честному хальсту поздней ночью? Кое-что нужно, вспомнил же, черт его дери, рогатого дурака. Слуга Иоганна никогда не мог заставиться себя бездействовать, если считал, что есть проблема, которую он может решить. С кухни приятно пахло жирной, правильной едой, мадам Тильда еще не спала.

— Так что там, с этой кошкой? — невинно, как ему казалось, поинтересовался напарник охотника на монстров.

Последовало долгое молчание, тишина звенела от напряжения.

— Тебе лучше не знать, — тяжело вздохнув, ответила Тильда, — вдруг вы перестанете его лечить.

— Я ему ничего не скажу, — горячо поклялся хальст.

— Мужики всегда врут, — зло откликнулась кухарка. — Какой бы породы не были.

— Глаз даю! — пообещал мохнатый любовник.

Вновь молчание.

— Есть дерьмо, которое лучше даже палкой не трогать, — голос мадам Тильды снизился до легкого шепота. — Эта кошка умерла, плохо умерла, котята тоже, все, кроме одного, самого злого. Пацан и правда заботился о ней, до родов, а после родов...

Тишина. Всхлипы. Кухарка, казавшаяся несокрушимой и все видавшей в этой жизни, тихо, не на показ, плакала.

На следующее утро у Карла Луи пошли кровавые слезы из глаз, к вечеру его пот начал серебриться в лучах закатного солнца. А днем позже, утром, ребенка скрутил спазм, изо рта, носа, ушей, из пор хлынула кровь. Все белье хальст тайно вынес и сжег, заменив на новое. Днем Луи открыл глаза, полностью красные от крови, осмысленно посмотрел на Иоганна и плюнул тому в лицо. Вечером ванн Роттенхерц уехал.

Хальст остался прилаживать браслеты, сторожить сон страдающего ребенка и тревожиться за своего патрона. Вернусь добить

Месяц войны издыхал, холодное дыхание осени выжгло из воздуха все тепло, ветер нес желтые листья, а на небеса кто-то накинул рваное покрывало серых облаков. Вдали, над озером Лами, небрежными штрихами карандаша на синем холсте шел дождь. Поблизости от особняка де Люмино было сухо, но внизу, под утесом, будто любовник на первом свидании, волновалось Плевро.

По дорожке парка, сквозь легкий водяной туман шли двое. Иоганн ванн Роттенхерц сменил плащ с пелериной и сюртук на кожаный кафтан с широкими отворотами, блестевший медью заклепок и ременных пряжек. На голове алмарца была широкополая шляпа с высокой строгой тульей. Он шел медленно, периодически глухо кашлял, непогода плохо влияла на больную ногу, и, кажется, сорокалетний мужчина где-то подхватил простуду.

Рядом с алмарцем, легкой, почти танцующей походкой шел невысокий, крепкий мужчина около тридцати лет, весь от макушки до щегольских ботфорт, он имел вид лихой и небрежный. Широкое лицо, озорные глаза, не раз переломанный нос, трехдневная щетина, наглая ухмылка, смолисто-черные волосы, уложенные маслом и стянутые в узкий хвост. Двубортная кожаная курка с начищенными серебряными пуговицами в три ряда, обильно усаженная шипами, широкий пояс, расхлябанная портупея через плечо, кожаные штаны на шнуровке. За спиной болтается двуручный меч, к поясу прикован цепями молитвенник в стальном переплете. А на груди болтается на волосяном ремне священный знак в виде серебряного черепа с кругом во лбу. Спутник ванн Роттенхерца был священником, вернее братом ордена охотников на нежить.

Впереди возвышался особняк маркизов, своим веселым, вычурным и ярким видом он будто бросал вызов непогоде.

— Какая славная дыра! — Возвестил насмешливым голосом спутник алмарца. — Если винный погреб соответствует каменной визитке, я перестану жалеть, что бросил из-за тебя турнир.

На протяжении всего месяца Войны — гетербагора, проходили разнообразные турниры, воинские состязания, фестивали боевых искусств и тому подобные мероприятия. Брат Маркос, чей меч был много острее языка, несмотря на свой духовный сан, был их завсегдатаем и нередко победителем. Живые противники мало пугали человека, с детства натасканного на вампиров и мертвых кирасиров.

Иоганн был не слишком расположен к шутливой беседе, но все же выдавил из себя: