Курт прикрыл глаза, медленно переведя дыхание и теперь уже не пытаясь противиться образам, назойливо возникающим перед мысленным взором, позволив себе видеть, слышать, думать о том, о чем запрещал думать до этой минуты, но о чем не думать было нельзя...
'Боль означает, что ты еще жив. Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное — продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив'...
Рвущиеся к небу языки пламени, оглушительный треск дерева и раскаленного камня, запах горячего воздуха и окрашенная багровым ночь... И — то, чего не видел, не мог видеть тогда, но что нельзя не видеть теперь: память, за годы службы сохранившая достаточно, услужливо рисовала в воображении все то, что происходило в проходной комнате первого этажа. Огненный зверь, пожирающий на своем пути все, чего коснется. Иссушенный жаркий воздух, обжигающий горло при каждом вдохе. Еще живая женщина, истекающая кровью, не имеющая сил подняться. Рвущая тело боль от смертельной раны и терзающая, бесконечная пытка огнем. Крик, похожий на шепот, тонущий в легких, заполненных кровью и дымом. Невозможная, невыносимая, чудовищная боль и медленная, как вечность в аду, к тому мгновению уже желанная смерть...
'Огонь забирает жертву зримо, забирает сам... Он живой, как и положено богу. И он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех — праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь... Есть ли в этом мире хоть что-то, способное вселить такой ужас, такой трепет и такую любовь, как огонь, майстер инквизитор? Смерть не пахнет трупами, брошенными на поле боя, или могилой, не пахнет склепом — вот как пахнет смерть; так же, как жизнь, огнем! В огне был создан мир, в огне погибнет; и разве это не прекрасно? Разве он не прекрасен?'...
Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах...
Курт медленно открыл глаза; крохотный огонек все так же смирно и жалобно обнимал фитиль, пропитанный маслом, отдавая вовне ничтожные крохи тепла и света. Он протянул руку к светильнику и подвинул ладонь почти к самому огню, чувствуя уже не тепло, а легкий жар; помедлив, Курт осторожно поднес пальцы ближе, ощутив, как скользнула по коже короткая горячая волна...
От стука в дверь — негромкого, но в ночной тиши прозвучавшего оглушительно — он вздрогнул, распрямившись и отдернув руку от светильника, и, на миг замявшись, поспешно поднялся, бросив напоследок взгляд на едва трепыхавшийся огонек. Прежде, чем подойти к двери, Курт возвратился к постели, осторожно вынув из-под подушки спрятанный там кинжал. Нессель заворочалась, перевернулась на другой бок и продолжила спать, на повторный стук лишь недовольно поморщившись во сне. Курт подошел к двери, на ходу обнажив клинок в левой руке, и снял засов, упершись кулаком с зажатой в нем рукоятью в стену — неведомому гостю оружия не увидеть, из этого положения ударить можно быстро и сразу в горло; хотя он и сомневался, что возможные убийцы обнаглеют настолько, что явятся в трактир через главный вход.
На пороге, когда он приоткрыл дверь, обнаружился Кристиан Хальс — недовольный и угрюмый. Смерив взглядом постояльца, инквизитор остановил взгляд на его руке, упиравшейся в стену, и мрачно выговорил:
— Убери ножик. Ложная тревога.
— От осторожности еще никто не умирал, — возразил Курт, однако руку с кинжалом опустил и спрятал клинок в ножны, по-прежнему держа дверь лишь чуть приоткрытой.
Хальс помолчал несколько секунд, глядя на него выразительно и ожидающе, и, не услышав приглашения войти, с бледной усмешкой осведомился:
— Исповедуешь своего expertus'а?
— В едальник прямо здесь засветить, или выйдем во двор? — в том же тоне поинтересовался Курт, и тот пожал плечами:
— Если не желаешь меня впустить — придется выйти. Есть разговор, который я не хочу вести в общем зале, где нас могут услышать.
Курт обернулся на Нессель; та по-прежнему спала — невзирая на заметную духоту, завернувшись в одеяло по самое лицо.
— Входи, — кивнул он, раскрыв дверь шире и отступив назад. — Проходи вон в ту комнату и говори тише.
Хальс молча кивнул, переступив порог, и зашагал к комнате Нессель, искоса бросив взгляд на разбросанную по полу одежду и спящую ведьму и на сей раз придержав комментарии при себе. У стола Курт остановился в нерешительности, ненадолго замявшись, ощутив внезапно отголосок прежнего ледяного испуга где-то в глубине рассудка, потом, решительно выдохнув, взялся за изогнутую ручку плошки, поднял светильник со стола и вместе с ним направился следом за Хальсом.
Тот уже восседал на единственном табурете, озирая комнату; на запертых ставнях его взгляд задержался чуть дольше, однако Хальс промолчал, лишь едва заметно нахмурясь. Курт поставил светильник на подоконник и уселся на постель Нессель напротив собрата по служению.
— Итак? — приглашающе осведомился он, и инквизитор кивнул:
— Итак. Для начала мне бы хотелось знать, что ты делал минувшим вечером в доме убитого скупщика краденого.
— Это был скупщик краденого? — искренне удивился Курт. — Не знал.
— Посредник между скупщиками и ворами, — уточнил Хальс чуть раздраженно. — Но ты не ответил.
— Я все рассказал магистратским следователям, явления которых, заметь, дождался, хотя обязан не был.
— Услышал крики из окна дома и ринулся на помощь? — скептически покривил губы инквизитор. — Мне нравится эта сказка. Она такая героическая.
— Ты сейчас обвинил меня во лжи? — поднял бровь Курт, и Хальс поморщился:
— Вот только давай ты не будешь строить оскорбленную невинность. Обвинять я тебя не могу ни в чем — рангом не вышел; однако не могу не сказать, что в данную версию не верю. Свидетель, который сообщил об убийстве, сказал, что вас там было трое, однако, когда магистратские явились на место, обнаружили в доме лишь тебя и твоего expertus'а. Кто третий?
— Прохожий, — пожал плечами Курт. — Шел мимо меня, когда послышались крики, и решил помочь служителю Конгрегации. Славный горожанин. Я отпустил его, не желая вознаградить за его добродетель лишними проблемами.
— В этом квартале не может быть славных горожан, Гессе, — отрезал Хальс. — Это место обитания всевозможной швали и, вообще говоря, убийства там — дело нередкое.
— В таком случае, не понимаю, почему на сей раз настолько взбаламутился Официум, что будущий обер-инквизитор лично бегает ночами по домам свидетелей.
— Свидетелей ли? — с нажимом произнес Хальс. — Скажу прямо, твоя слава и связанный человек, отдавший Богу душу в состоянии отбитого куска мяса, сочетаются куда более, нежели ты — и внезапный порыв вломиться в дом в нехорошем квартале, дабы спасти владельца.
— Молва порой преувеличивает.
— Кончай клепать мне мозги, Гессе. Мальчишку Ульмера можешь держать за дурака, а мне травить байки нечего. Какого хрена ты делал в том доме и почему оказался в этом квартале?
— Не скажу, — просто отозвался Курт, и инквизитор запнулся, глядя на него недобро и напряженно; он вздохнул: — Не могу сказать. Единственное, что тебе можно узнать — это связано с убийством inspector'а Штаудта. Более я тебе раскрыть не могу ничего: сам понимаешь, ты persona suspecta[52] так же, как и все служители Официума, а посему, если кто кого и может, и должен допрашивать, то уж точно не ты — меня.
Губы Хальса сжались в тонкую полоску — инквизитор явно всеми силами пытался сдержать злость; несколько секунд он сидел молча, глядя на свои руки, сцепленные замком на коленях, и, наконец, медленно выговорил:
— Не могу поспорить. И понимаю. Тогда я не стану тебя допрашивать, просто спрошу, а ты ответишь, если сможешь. Если нет — то и нет. В Официуме впрямь дело нечисто? Послушай; ты вряд ли раскроешь важную информацию, если скажешь, что это так: все мы и без того знаем, что нас подозревают и в нечистоплотности, и в убийстве собрата по Конгрегации. Даже если я виновен в чем-то, после твоего ответа я не узнаю тайны следствия: ведь если я замешан в деле, я и так знаю, как именно смерть этого парня связана с твоим расследованием. А если не замешан — как знать, быть может, твоя откровенность тебе же пойдет на пользу. Быть может, мне в голову придет дельная мысль, или я вспомню нечто такое, на что прежде не обращал внимания, считая неважным.
— Логично, — согласился Курт. — И я отвечу: нет, мне пока не известно, касается ли все происходящее именно Официума, или Официум сам стал жертвой в чьей-то игре. Но дело точно серьезней, чем кажется. Помимо наших и магистрата, в Бамберге действует (или, по крайней мере, действовала) какая-то третья сила. Это они вырезали старейшин местных подонков, а вовсе не те сами перебили друг друга. Кто они — я не знаю. Чего хотели — не знаю. Откуда явились и куда ушли — не знаю тоже. Обитатели неблагополучных кварталов тоже не знают, но на всякий случай сидят как можно тише, опасаясь повторения.
— Не буду спрашивать, как ты это узнал... И этого парня порешили они же?
— Я не знаю, — повторил Курт. — Но тот, кто это сделал, был весьма прытким малым.
— Ты его видел, — уверенно произнес Хальс, даже чуть подавшись вперед, точно боясь пропустить хоть одно слово. — Ты видел того, кто это сделал!
— Нет, — качнул головой Курт. — Его лицо было закрыто, и даже глаз я разглядеть не сумел. Судя по резвости — можно было бы сказать, что это парень молодой; однако же, мне известен человек двадцатью годами старше меня, который по верткости любому уличному фигляру даст фору. Сложение — среднее, типичное, самое обыкновенное, человек из тех, кого со спины не узнаешь. Неприметная личность; приметен лишь кинжал, и я его запомнил. Слишком простой, старомодный, сейчас таких не делают. Но по этой примете виновного не отыщешь. Всё, Хальс, — вздохнул он, и хмурая складка на лбу инквизитора стала глубже, а глаза — темнее. — Больше ни слова. Все сказанное — и впрямь поможет, если ты здесь ни при чем, и ничем не помешает, поскольку и без того тебе известно, если ты виновен. Прочее останется при мне, и этим я делиться не стану ни с кем.
— Это уже много, — не сразу разомкнул губы инквизитор. — Кое-что из происходящего в городе теперь смотрится иначе... Но ты неправ: это не третья сила. Четвертая. Официум, магистрат и Гайеры — вот первые три. Точнее — не так: Гайеры, Официум, магистрат, вот это будет вернее.
— А епископ?
— Он никогда не лез в дела города. Ни во что, прямо не касающееся земельных или еще каких денежных вопросов, этот тип никогда не вмешивался.
— Я смотрю, уважают святого отца в Бамберге, — хмыкнул Курт, и Хальс передернул плечами:
— Святым его не назовешь. Но сдается мне, единственный его грех — тщеславие, причем довольно безобидное. Он тратит немыслимые средства из собственной казны на благоустроение города; быть может, ему греет душу то, что он останется в хрониках Бамберга как самый благочестивый из епископов, а может, он, как тот фарисей, наслаждается самим фактом своей жертвенности... В любом случае, вреда это никому не причиняет, посему нас и не интересует, а с собственными грехами пускай он разбирается непосредственно с Господом. Он не трогает нас, мы не трогаем его.
— В попечительском отделении говорят, — осторожно произнес Курт, — что все расследования Официума были одобрены епископом и признаны им добросовестными. А что на самом деле? Он читал хоть одну бумажку из ваших протоколов и знает хотя бы об одном деле достаточно, чтобы вынести такое суждение?
— Полагаешь, я отвечу честно? — невесело усмехнулся Хальс и, не услышав отклика, кивнул: — Да, читал кое-что. По крайней мере, его secretarius являлся за копиями протоколов по его просьбе. По крайней мере, тех расследований, где дела не были переданы магистрату как светские. Читал ли он эти копии, знал ли, что там, или одобрял, не глядя — я не могу сказать... Ad vocem[53], Штаудт тоже спрашивал о том же. Ответил я ему так же, как и тебе. Судя по выражению его лица, он услышал то, что и ожидал.
— Да и я не удивлен, — передернул плечами Курт. — Епископы Империи делятся на две части: одни вставляют палки в колеса Конгрегации, другие тихо сидят в сторонке и не мешаются; третья категория — сочувствующие — настолько мала, что ее, считай, и нет. Сдается мне, именно потому и curator'ы тоже не придают особой значимости епископскому одобрению... Ты упомянул о Гайерах. Говорят, что им принадлежит половина города, это так?
— И вторая половина им должна, — договорил Хальс с усмешкой. — Это местная присказка; но в целом — да, примерно так дела и обстоят.
— И сильно они выиграли от внезапного затишья средь местных шаек? Торговля домами, дома внаем... Наверняка ведь недвижимость в самых спокойных кварталах заметно подросла в цене.
— Я не люблю этих дельцов, — вздохнул инквизитор, — и сейчас с огромным удовольствием сказал бы тебе, что подозреваю их не только в развязывании уличной войны, но и в содомии, колдовстве, государственной измене и организации шабашей. Но, к сожалению, поводов заподозрить их в чем-то крамольном не было и нет; и даже если они, как ты самоочевидно намекаешь, организовали истребление местной швали — лично я им только сам же скажу спасибо. И мне плевать, что это было сделано не из любви к родному городу, а для того, чтобы неспокойные кварталы поутихли, а спокойные стали еще спокойней, и дома в них — дороже. Но я не знаю, имеют ли они отношение к неким странным пришельцам, истребившим бамбергских преступников. Третий в доме убитого — был кем-то из твоих знакомцев средь этой публики?
— Отличный ход, — одобрил Курт серьезно. — Задать вопрос в прежнем тоне, без паузы, невзначай сменив тему. На котором году обучения в Макарии об этом рассказывают? Подскажи, что-то из памяти выпало...
— Попытаться же стоило, — усмехнулся Хальс; выждав несколько секунд и поняв, что вопросы закончились, а хозяин комнаты явно настроен выставить его за дверь, многозначительно кашлянул, утвердившись на табурете поудобнее, и уже серьезно сообщил: — Я ведь явился к тебе и с новостью, помимо вопросов, Гессе. Подумал, что кое-какие мои выводы о пожаре прошлой ночью тебе будут интересны. Интересны?
— А сам-то как думаешь?
Хальс вздохнул, через плечо обернувшись на дверь в соседнюю комнату, где осталась спящая ведьма, и понизил голос еще больше, хотя и прежде говорил на пределе шепота:
— Версия магистрата отметается. Это поджог. Я опросил всех свидетелей, каких мог, осмотрел дом и тела еще раз; это не случайное ограбление. Это намеренное убийство и поджог.
— Лестница, — произнес Курт так же тихо. — И полностью выгоревший второй этаж. Так?
— Так, — подтвердил инквизитор, на мгновение смешавшись. — Тоже возвращался на место?
— На то, что лестница обгорела, но не выгорела, я обратил внимание, когда вошел в дом сразу после пожара, а о том, в каком состоянии второй этаж, могу судить по пламени; не забывай, пожар я видел в самом разгаре.
