Ночные тени. Книга 1

И, в принципе — этот хитрый жук упоминал о других опекунах, уж к ним-то письма, наверно, быстрее дошли. Скорее всего, мальчишку уже забрали, и мне не придётся ловить по заброшенному поместью оставленного без присмотра маленького двуликого. Лишь бы произошедшее не стало для него слишком сильной психической травмой — отец исчез, мать бросила, усадьба с кучей долгов, а он, как явствует из письма, и без того тихий и замкнутый.

Ни матушка, ни батюшка ребёнка своего, как мне показалось из общего течения истории, не замечали до тех пор, пока он не попадался им под ноги. Учить его учили, наверно — но вот чему, и в каком объёме...

Настроение оставалось мерзким, погода жаркой, дорога пыльной, да и далеко за спиной, в городе, ожидало множество дел — а ещё хотелось спать.

Из подкрадывающейся дрёмы меня выдернул птичий посвист. Чуть поддёрнув шляпу, я проследил, как буроватая коноплянка мелькнула в кустах. Где-то далеко свечой ушёл вверх над уже начинающим наливаться пшеничным полем жаворонок. Он летел молча, зависнув на какое-то время в слепящей пустоте, и ушёл по дуге вниз. Сухость почти лишала обоняния — из пересохшего канала, идущего к полю, за которым виднелся вдалеке, у рощи, аккуратный фермерский домик, тянуло прелой тиной и испорченной лягушачьей икрой — второй в этом сумасшедшем году. Ветер принёс едва различимый запах клевера — высеянный аккуратными делянками, он казался вдалеке бледно-розовым, выцветшим, как и всё вокруг.

Мне вспомнились поля дикого клевера — вместе с невероятно ароматной и сладкой земляникой он вперемешку покрывал пологие склоны. Вдалеке виднелись ржаные поля, более тёмные, чем пшеничные, облитые ласковым тяжёлым золотом. Это было чуть меньше века назад, далеко к востоку. Впрочем, я путаю — клевер уже отцвёл, и сухие коричневые соцветия я тогда, в годы войны и голода, растирал в ладонях и ел, присыпав солью и запивая водой, или, если везло, молоком. А землянику, когда я лежал в лесу с простреленной ногой, мне приносила девчонка со сбитыми коленками и стрижеными, как у мальчишки, волосами цвета отбеленного льна. Я не помню её глаз — она улыбалась, щуря их, даже когда ей становилось страшно. Она посчитала меня за своего — ушедшего в партизаны барина. Называла как-то... То ли Ваша светлость, то ли как-то похоже...

Земляничины девочка нанизывала на тонкие стебли ежи и такими ароматными, чуть липковатыми бусами угощала меня несколько раз. Рожь тогда горела — и золото чернело, осыпаясь на чёрную землю чёрным углём, но потом из неё всё равно выходил к следующей осени золотой сноп, и из него являлся чёрный хлеб. Солнечный свет и ночная чернота...

Я вздохнул — иногда казалось, что ещё шаг, и, сам того не осознавая, коснусь потаённой струны — как на гречишном поле. В первый летний месяц я ехал в утренних сумерках через поле гречихи — ещё тихое, без гуденья мириадов пчёл. Остановил коня и прошёл его всё пешком, и не знал, как слаще — открыв глаза, или просто дыша им. Дикая земля, обетованная, израненная, но всепрощающая... Сейчас в Европе уже и не встретишь волка или медведя — двуликих больше.

Впереди заскрипела неподлаженными осями телега — на высоком ворохе сена со второго за лето сенокоса ехал русоволосый веснушчатый мальчишка в широченной, с разлохмаченными полями, соломенной шляпе. Важный от осознания сложности доверенного ему дела, он правил пузатой рыжей суффолкской кобылой. Чуть горбоносая её морда меланхолично взирала на меня и Данни. Даже не дожидаясь, когда мальчишка потянет за вожжи, лошадь чуть посторонилась, слегка сбавляя мерный шаг. Под рыжей шкурой перекатывались сферы мощных мускулов старого тяжеловоза, и кобыла казалась вышедшей из знойного марева вестницей тихого, но неостановимого огня.

Мальчишка звонко цокал языком, словно правил по меньшей мере резвым рысаком с орловских заводов. Сидя на самом верху довольно зыбкого стога сена, он важно обозревал окрестности из-под своей замечательной шляпы, похожий на грибок, выросший на зеленом пригорке. Внизу лежали два пустых бидона и крепились к бортам несколько удерживающих всю шаткую конструкцию веревок. Мальчишка коснулся края шляпы рукой в приветствии, не выпуская вожжей — хотя, случись такое, тяжеловоз и так бы пришёл не спеша по знакомой дороге домой. Данни явно заинтересовал мальчишку больше, чем я.

Вытерев лоб тыльной стороной ладони, я решил, что можно его кое о чём порасспросить — карты картами, а старожил в любом случае ответит точнее.

— День добрый. Можно мне узнать про здешние места?

— Здрасте... Да. Вы тут не заплутали часом? — суффолк остановился, передергивая шкурой на передних ногах, когда на них пытались сесть слепни. Возница беззастенчиво пялился на меня. Ответит — и будет потом бахвалиться перед друзьями... Пускай.

— Не знаешь, как покороче добраться до усадьбы Соласов, что около Старых Дубов? — предупреждая уже готовый сорваться с его губ вопрос, я добавил. — Я сын одного их старого знакомого — они давно не писали, и пришлось вот тащиться.

— А так их там уже и нет никого. Вроде. Молодой Солас, говорят, только остался. Не знаю... — он с явным сожалением пожал плечами, для наглядности разведя руками. — А ехать надо по этой дороге. Долго ещё. А потом будет ольха, у неё вершина обгорелая — в неё три года назад молния ударила. От неё вправо идёт тропинка — по ней идите до поля — оно сейчас заброшенное, а потом забор. Как-нибудь перелезете — дыр уже много. Но там собака бегает — здорову-ущая. А оттуда усадьбу видно, — важно поправив шляпу, он вежливо принял мои благодарности, и мы разъехались.

Подробно... ёмко, интригующе — собака, говорите, и здоровущая? Неужели его так никто и не забрал?!

Через час, мрачно выдирая репьи из одежды и Данни, я пробирался через поле, поросшее высокой марью, лебедой и вьюнком, перемешанным с повиликой и лопухами. Стебли жгутами оплетали ноги, и я поминутно наклонялся в седле, чтобы не выпасть из него в бурьян. Данни ругался в голос — весь его хвост медленно превращался в колтун из цепких семян и дорожной пыли. Остановив его, я оглядел видный сквозь запущенный садик дом. Мне показалось, или на крыше росла тоненькая берёзка?

Ещё через пять минут мы стояли перед когда-то роскошной загородной усадьбой с двумя флигелями и мезонином, украшенным непонятной оплывшей лепниной. Палисадник чуть ли не целиком закрывал первый этаж побегами дикого орешника, шиповником, удушившим привитые розы, и калистегией. На жаре она высохла, и дощатая стена бугрилась буро-жёлтыми струпьями сухих листьев. Доски, некогда покрашенные, облупились — кремовая краска послезала лоскутьями, пошла крупными, как волдыри, пузырями. Крыша почти растеряла черепицу и покрылась жёсткой мёртвой травой, убитой зноем. Оконные рамы, там, где они уцелели, зияли сеткой трещин на стекле, и тёмными следами плесени по желтоватой краске.

Входная двустворчатая дверь наполовину открылась, и одна створка висела на верхней петле, противно поскрипывая от лёгкого прикосновения ветра. Конюшня — длинный покосившийся сарай на фундаменте из сваленных кое-как булыжников, накренилась вбок так, словно с минуты на минуту готовилась рухнуть, лишая крова сонмы воробьёв и мышей. Несколько ещё более мелких построек лежали кучами серых щербатых досок. К дому вела заросшая тропинка, а двор отличался от палисадника только тем, что бурьян там, не защищённый тенью, был пониже и помертвее. Да, в таких условиях и впрямь озвереешь.

Спешившись, я настрого запретил Данни даже приближаться к конюшне, и он чуть не вырвал повод у меня из рук, когда оттуда что-то зашебуршало. Из бурьяна вылезло на тропинку ожившее огородное пугало — такое же худое, суставчатое и мосластое, и одетое явно с плеча своего собрата. Спутанная борода с выстриженными клочьями спускалась до груди, а вытаращенные глаза неопределённого цвета сперва увидели Данни, и так на нём и остановились.

— Лошааадка! Подь сюды, подь сюды! Лошааадка... Не боись, не обижу! Причешу, напою... Накормлю... — пошарясь в карманах, это существо вытащило немытую мумию морковки и ткнуло ею в сторону Данни, замершего и тоже вытаращившего глаза. — Ну... Не боись... На-ко... вкусно как! Иди сюды! — откусив кусок, он прожевал его, изображая на лице неземное блаженство, и ткнул обслюнявленным остатком в кэльпи. — Чё пятишься, дура, конюх я!

Данни взвизгнул и потащил меня вперёд, вскидывая задние ноги, как заяц. "Конюх" вперевалочку пошёл за несговорчивой лошадкой. Меня не покидало ощущение, что с лошадьми он в принципе ладить не умеет, и, как-то... скорее уж сам их съест, чем накормит. Судя по всему, так дела и обстояли. За исключением нескольких бураков, о которые Данни запнулся в поле, ничего съедобного в окрестностях нам не встретилось. Скорее всего, Юстин в звериной ипостаси питался подножным кормом. В прямом смысле подножным.

Данни, опомнившись, перекинулся, и, размахивая седлом, с руганью бросился за мужичком. От удивления докусив остатки страшного овоща, тот кинулся наутёк от злющего парня, и скрылся в недрах конюшни, жалобно подвывая и причитая. Когда я ступил на крыльцо, сопровождаемый возмущённо пыхтящим и насторожённым кэльпи, одна ступенька прямо передо мной провалилась куда-то в пахнущую мышами темноту. Там пискнуло, и серые зверьки из клубка травы, служившего им гнездом, шустро порскнули в стороны. Я с опаской открыл ту створку, что висела на одной петле — другая вросла в грязь, покрывающую всё вокруг.

Ступив за порог, в пыльный сумрак, я замер, оглядываясь. Стены, покрытые некогда обоями, пестрили абстрактным многоцветьем пятен плесени. Чёрные зёрнышки мышиных экскрементов, словно разбросанные горстями, лежали вдоль стен и около шкафов, на осколках чайного сервиза возле столика у стены. В центре прихожей рассыпалась по полу упавшая люстра с подвесками. Оборванная шторка, свёрнутая в клубок, валялась в наиболее сухом месте — кажется, конюх приходил сюда спать в ненастье. Под столиком скопилась кучка обглоданных рыбьих, птичьих, и кажется, крысиных костей. Бутылка из-под виски, наполненная бурой жидкостью, была бережно завёрнута в обрывок газеты и поставлена около лежанки.

— Добро пожаловать в Солас-Холл. Позвольте ваше пальто, сэр. Молодой господин пока не может вас принять, прошу прощения, сэр, — из темноты донёсся звучный баритон, вызывающий ассоциации с бархатом, морем, и навевающий прохладу. Нет, и в самом деле повеяло странным холодом оттуда, откуда слышалось это довольно экстравагантное, учитывая окружающую обстановку, приветствие.

— Э... С кем имею честь говорить?

— Теодор, дворецкий, сэр, — из темноты на меня глянул подслеповатыми глазами облачённый в серую, с серебряными галунами ливрею сморщенный, как новорожденный щенок бульдога, сухонький старичок. На его губах блуждала мягкая добрая улыбка, словно извиняющаяся за царящий вокруг бардак.

— Очень приятно... А почему молодой хозяин усадьбы не может меня принять?

— Его сейчас нет дома, прошу прощения, сэр, но вы можете подождать его. Я приготовлю чай, — старичок пошаркал к столику, словно не видя, что все чашки и блюдца давно разбились, и в них уже мышиный помёт, паутина и пыль.

— Присаживайтесь, господа, я скоро, — показав на полусъеденную мышами банкетку с торчащей изнутри жёлтой свалявшейся набивкой, он подхватил чудом невредимую чашечку и двинулся на стену.

— Чего это с ним? Рассудком от старости и всего прочего повредился? — Данни дёрнул нервно ногой, подвигаясь поближе ко мне. Я, уже начав кое о чём догадываться, даже не вскрикнул, как он, когда дворецкий просочился сквозь стену, оставив чашку с этой стороны. Покачавшись в воздухе, она упала и с дзиньканьем рассыпалась блестящими фарфоровыми лепестками.

— Не стоит ждать чая, — я потянул кэльпи за рукав, открывая следующую дверь. — И лучше вообще побыстрее посмотреть, что тут да как. Мальчишкой тут и не... пахнет.

Со стороны южного флигеля налетел ветерок — в нём чувствовалась смесь гнилых мокрых досок, вездесущих мышей, и приторно-сладковатый запах крупной, давно лежалой падали. Данни сморщился, зажимая нос рукавом.

— Фу и фафось!

— Согласен, — я шагнул в коридор, ориентируясь на запах. Надеюсь, что не мой возможный подопечный издаёт подобное амбрэ! Внимательно оглядывая, куда безопаснее поставить ноги, мы подобрались к закрытой простенькой двери. Даже я зажал нос, когда потянул ржавую ручку на себя — она осталась в руках, но дверь всё же открылась. Пнув её, чтобы щель расширилась, я прошёл внутрь. В залитой солнцем комнате с разбитым, слава Небу, окном, лежал на аккуратно застеленной кровати уже встретившийся нам дворецкий. Только выглядел он ещё более сморщенным и высушенным. Скрещенные на груди руки, закрытые глаза с положенными на них медяками — мёртв, даже если отбросить в сторону запах. Светлая ливрея осталась относительно чистой — мыши почти не испортили тело, но по серой, даже на вид влажноватой простыни, закрывающей тюфяк, шли от тела к полу чёрные полосы маслянисто поблескивающей плесени, усыпанной бурыми спорами.

Данни невнятно булькнул и ретировался в коридор. Я провёл в воздухе рукой — призрак... Ладно, всё равно он не знает, где мальчишка. Видимо, кто-то забрал. Иначе он хоть раз бы заглянул в усадьбу, или этого конюха шуганул. Оставлю дальнейшие поиски воронам.

Выйдя обратно во двор, я нашёл там бледноватого Данни, мрачно бросающего камушки в притаившегося в кустах с ещё одной морковкой конюха. Подождав, пока он перекинется, я только лишь вздохнул, садясь в седло. Конюх жадными горящими глазами провожал нас, лежа в бурьяне — но выползти и погнаться за лошадкой, что так ему понравилась, не осмелился. Подхватив, перегнувшись, хвост кэльпи и подняв его повыше, я принялся обдирать с него репьи. Мальчишки тут нет — поле, и ещё далеко простирающиеся заросли бурьяна, кроме нас никто уже давно не тревожил. В усадьбе выжить было бы невозможно, не повредясь в уме.

Солнце раскаленным белым шаром висело в выгоревшем, пустом, без единого облачка, небе. Казалось, что если брызнуть на него водой, она зашипит и испарится, как с нагретого докрасна железа. Листья на деревьях и кустах по обочине изредка вяло трепыхались повисшими мягкими лоскутками. Пыль желтовато-серой тонкой пелериной накрывала придорожные травы и кусты. Оседая на стебельках и паутинках, она превращала пейзаж обочин в разодранную рыбачью сеть из пеньки, накинутую на бугристую землю. Воздух, примерно на расстоянии полета стрелы, начинал плавиться и дрожать, придавая окрестностям больной фантастический вид. Дорога текла белой лавой, вздымаясь колышущимся маревом за нашими спинами. Горячий слабый ветерок шевелил блеклые былинки цикория с бледно-голубыми цветками. На зубах поскрипывало, а губы покрылись тонким налетом.

В носу пересохло, и я звучно чихнул в спешно вытащенный платок. Данни пофыркивал и мотал хвостом — светло-золотистая шкура на боках и шее потемнела. Я потянул на себя повод. Запах конского пота, безветрие и жара уже позволили слепням и оводам гудеть над ушами Данни и за моей спиной.

— Чего стоим? Ещё не меньше пары часов плестись! Я по такой жаре, что хочешь делай, а не побегу! У тебя, между прочим, хоть шляпа есть!