Словами огня и леса. Часть 1

И когда уже прошли мимо, занятые разговорами, встал, поспешно отступил глубже в густой кустарник — мало ли что. Посмотрел им вслед, перевел дух и двинулся дальше.

Вот и окраины предместья уже позади, а он все шарахался от любого звука. Конечно, столкнись он с людьми в лоб, имени Кайе Тайау довольно было бы, чтобы обеспечить безопасность себе; но вдруг привели бы прямо к дому, как тот стражник? А там... все равно там, где Къятта, он долго не протянет. Теперь полукровка не просто зверушка, в лесу подобранная — хоть мешает, но пусть. Къятта не простит Огоньку побега и того, в каком состоянии младший брат.

О прошлом старался не думать — только чудились все время либо чужая тень, либо стук копыт верхового животного... Вдруг его все же преследуют или ищут? Или и вовсе выследили, как тогда Кайе?

Но нет, обошлось.

Небольшую серую грис он обнаружил на пустыре, привязанную к забору. Судя по всему, на ней не очень-то ездили, скорее перевозили грузы — по крайней мере на спине громоздился вьюк.

Отвязывая добродушно фыркавшую грис, мальчишка невольно ежился, вспоминая, как тут поступают с ворами. Но понимал — на своих двоих никуда не уйдет, остановят раньше. И так-то везло, ни на кого не наткнулся.

Вьюк снял и оставил лежать на земле. Пожалел, что в нем нет еды — взял бы, чего уж там...

**

Настоящее. Лес.

Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?

Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.

Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.

Думал.

Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.

День пришел, а потом еще день. Страшно племени — видели следы. Харруохана ходит, смотрит. Выбирает, когда ударить.

Рыжебровый сказал — рууна должны отдать хорошего охотника, и указал на соперника. Никто не осмелился возразить — страшно.

Седого отвели на поляну за стойбищем. Не привязывали — харруохане нельзя противиться.

Седой знал — черный энихи скоро придет. Не сегодня, так завтра. Надежда теплилась — а вдруг просто зверь появился вблизи стоянки, и ошибается Тот, кто знает, и ошибается Рыжебровый? Зверя Седой может убить. Сильные руки, хоть и хромая нога.

Сумерки ползли, как змея-душитель. У Седого были чуткие уши — он ловил звуки стойбища. Женщина засмеялась. Ребенок заплакал. Стук камня о камень — наконечники делают. Седой слушал, принюхивался к дыму — корни черноголовки кто-то бросил в костер, отгонять мошкару.

Темнеет небо. Оглянулся резко, словно видна была его тень, и ее чужая тень коснулась. Зверь стоял на краю поляны. Черный. Большой. Молодой еще, но сильный. Зверь пошел мягким шагом к охотнику. Седой изготовился — вцепиться в пасть, задушить. А потом замер, словно йука при встрече с опасностью. Синими были глаза энихи, поблескивали, как у всех хищных зверей. Синие.

— Харруохана, — выдохнул Седой, и руки его опустились.

Зверь стоял рядом, и Седой видел — он смеется. Энихи не умеют смеяться. Зверь развернулся и мягкими длинными прыжками полетел над травой, к стойбищу.

Седой закричал ему вслед, крик гортанный ворвался в стойбище раньше харруоханы. А потом раздался крик женский.

Двоих потеряло племя — сильную женщину и молодого охотника, воспитанника Рыжебрового. Никто не осмелился поднять руку на харруохану, кроме этого юноши. И впредь никто не посмеет.

"Тот, кто приносит ночь" волен выбирать любые жертвы.

**

Настоящее. Лес неподалеку от реки Читери

Камень оказался весь в углах и выступах — Огонек вертелся, пытаясь устроиться. На земле сидеть не хотелось — снуют всяческие жуки, многоножки; хоть отдохнуть спокойно... спокойно не удавалось.

В конце концов сполз-таки с камня, улегся рядом. В тени раскидистого дерева акашу было уютно. Высоко — на два человеческих роста — с ветви свисали плоды, красные, вполне съедобные. А если сжевать терпкую мякоть, доберешься до похожей на орех сердцевинки... Проглотил слюну. Прикрыл глаза, но не до конца — сквозь ресницы разглядывал тонкие стебли травы, гусеницу, неторопливо ползущую по делам...

Возле ноги что-то шевельнулось. Мальчишка сел, глядя на пристроившегося рядом зверька. Тот, заметив человеческое внимание, шмыгнул за камень, потом высунулся, подергивая короткими усами. Большеухий, похож на лисицу, только шерстка бурая. И словно рыжеватый свет изнутри.

Огонек протянул было руку — погладить. Потом вспомнил — Огненный зверь... и жар чувствовался от него, нога мальчишки согрелась.

"Нельзя его трогать", — говорил Кайе.

Зверек удобно расположился рядом. Особого внимания на мальчишку уже не обращал.

"Неужто пришел ко мне? Погреть... чтоб не было так одиноко?"

Испуг мешался с восторгом. Огонек помнил рассказ про ожоги... но сейчас зверек лежит почти рядом, на расстоянии чуть больше локтя. И ничего...

"Неужто он чувствует... его?" — подумал подросток. Это походило на правду. Чимали, айари... они ведь связаны как-то. Это Кайе упоминал.

— Это ты к нему пришел? — прошептал Огонек. Зверек насторожил уши, но головы не повернул.

Мальчишка подумал и, внутренне досадуя на себя за глупость, попросил:

— Если его увидишь... передай, что я жив... если ему интересно, конечно.

Прогнал неприятную мысль — вдруг к тому моменту, как эти двое сумеют встретиться, от Огонька останется кучка костей? Лес был милостив к полукровке, но случается по-всякому. Опасней хищников, змей и ядовитых растений оказались люди.

Только, прожив совсем еще мало весен, невозможно поверить, что путь в самом деле может оборваться скоро. Пока ведь везло, и причем сильно везло.

Со вздохом перевернулся, оперся локтями о землю, подбородок опустил на сплетенные пальцы. Все вокруг было таким настоящим... не позволяло думать о смерти, но ведь она рядом.

А была еще ближе.

...Привстать, отползти от камня. Прислониться спиной к многовековому дереву — живая кора, дышит — и сидеть так вечно. Просто жить... как живет бабочка-однодневка или облачко в вышине.

Но я не смогу, думал мальчишка. Я уже не смогу. Я не помню о себе ничего — но ведь было же что-то . Иначе откуда странные сны, знание леса, птичка из серебра?

Словно услышав его мысли, серая птица-кауи защелкала, засвистела. Мальчишка задрал голову, пытаясь разглядеть ее через переплетенье ветвей.

Я хотел бы начать заново, думал он. В Астале... пытался до последнего. Останься я там, не случись Башни, что было бы? Может, семья Тайау смирилась бы. Но Кайе ведь растет. Еще немного, и перестанут быть интересны игры. А что потом? Покровительство, снисходительное и жестокое? Он не отказывается от данного слова... он не выбросил бы полукровку, как ненужную вещь.

— А я пожелал ему смерти, — негромко проговорил Огонек.

Рыжий зверек в траве насторожил уши. Почесал себя задней лапой под подбородком и побежал по своим делам. Непохоже было, что рассердился, да и вообще вряд ли понял, о ком речь.

С его исчезновением снова нахлынула тоска, ознобом по коже — а вечер был теплым... Только вспоминать было холодно.

Грис он потерял на третьи сутки — привязал на ночь к дереву, устраиваясь спать на ветвях, а утром не обнаружил и веревки. Вздохнув, понадеялся, что животину не сожрали, по крайней мере — сама отвязалась. Ехать на ней было — одно мучение, без седла да нормальной узды — но все же быстрее. Хотелось оставить город как можно дальше за спиной.

Позади давно осталась река, по которой выплыл из Башни, но воздух снова был влажным — значит, впереди еще река, и немаленькая. Быть может, та, в которой он барахтался две луны назад.

А за ней — все еще земли Асталы. Как можно объявить лес или реку своими? Но чем дальше к северу, тем поселений меньше, он знал. Это хорошо. В Астале и окрестностях ее нельзя оставаться. У него слишком приметная внешность; даже если не станут искать, решат, что его нет в живых, рано или поздно кто-то из братьев узнает. От мысли, что может встретиться с Къяттой снова, хотелось зажмуриться.

О втором старался не думать, но не выходило. Как наяву представил взметнувшуюся челку, улыбку-пожар. Что ж, без полукровки ему будет легче, не придется ругаться со старшими и бороться со своей натурой.

Огонек поднялся, глянул напоследок в траву, где скрылся рыжий зверек, и вновь зашагал к северу — тени как раз указывали туда. Есть свободные поселения. Есть эсса, в конце концов.

Ну и... есть одиночество.

**

Астала, настоящее

Солнечный луч скользнул по лицу, тепло — как прикосновение невесомой пряди. Къятта проснулся давно, но лень было открывать глаза. Улыбнулся, провел по щеке пальцами, словно пытаясь поймать кусочек тепла. Лень... не свойственно испытывать ее, но как приятно хоть иногда. В Астале становилось все суше, трава и листья радостно тянулись к солнцу, не зная, что скоро оно примется жечь их, а ласковый пока ветер — засыпать мелкой горячей пылью. Проще жить одним днем. А вот у него — не получалось.

Сестричка, как водится, принесла новости в дом... птица-пересмешник, а не танцовщица.

Сел, обхватив колено рукой. Задумался. Не отличался богатым воображением, но на сей раз и представлять ничего особо не требовалось. Шесть или семь, сколько их было там? — детишек из трех Родов. Детишки... брату и этому Шинку Икиари шестнадцать через несколько лун, а все равно.

Хорошо знал Шинку. Узкое лицо с выступающими скулами, черные глаза — в них и огонь-то едва отражается, словно из обсидиана выточили. Высокий, тонкий, как плеть лианы, но жилистый. Не просто дитя сильного Рода — он и сам по себе будет многого стоить. Мысленно видел, как тот держался там, у реки — не то чтобы вызывающе, просто слишком уверенно. А Кайе... не понять, что и когда он сочтет вызовом. Энихи — сытый — позволяет лани пастись перед самым носом, но попробуй другой хищник зайти на его территорию!

Ладно ума хватило не вызывать на поединок. Хоть и рано им еще — в Круг, все же дело нешуточное.

Перед внутренним взором покачивались блики на зелени, а где-то далеко внизу пена ворочалась, создавали завесу брызги — водопад на реке Читери. Если в рост человека мерить, пожалуй, все пятнадцать будет? И — виделось, как братишка за руку подтащил Шинку к водопаду, веля — прыгай! И — тот с кривой, неуверенной улыбкой отступает назад. А зачинщик вскидывает руки и черной скопой срывается вниз...

Он выплыл. Весь в синяках и ссадинах, выбрался на берег, и подошел к застывшим на берегу сверстникам. И под его ударом Шинку упал наземь и не посмел поднять головы.

Солнечный луч стек с подушки на покрывало. Молодой человек поднялся, плеснул на лицо водой. Направился в комнаты младшего — вчера не успели поговорить, так оно и к лучшему. Утром мальчишка обычно покладистый. И чему удивляться — мечется во сне, разве что не кричит, еще бы к утру не быть вымотанным. Он, такой чуткий, ныне просыпается не всегда, если войти. А если коснуться, в очередной раз хмурясь, сознавая, насколько горячей стало тело — тянется, словно цветок к воде, дышать начинает ровней. Что уж ему сниться, никогда не скажет — да и вряд ли он видит сны. Просто — огонь.

Черный зверь лежал возле занавеса — Къятта едва не споткнулся о неподвижного хищника. Тот не огрызнулся, только лениво повернул голову и посмотрел.

Опуститься рядом, и гладить черную шелковистую шерсть, почесывать за ушами... такой домашний, такой безобидный...

Шагнул в комнату мимо энихи, из шкатулки достал орех тору с горьким, едким запахом, поднес к носу хищника. Зверь зашипел, обнажая длинные клыки — и перекинулся в человека. Смотря все еще ошарашено, не воспротивился властной руке, которая скользнула по плечу, по шее, по щеке, словно зверя по шерсти погладил.

— Зачем, сколько можно? — негромкий голос, в котором суровости нет. — Я говорил — нельзя делать это дома. А сегодня и вовсе с утра!

— Я не могу. Не могу... — отстранился, провел рукой по лицу, словно стирая след от чужого прикосновения. — Трудно...

— Не стану упрекать тебя в сотый раз. Только не жалуйся на то, что сделал сам.

— Я не... жалуюсь, — прерывисто вдохнул. Лицо напряглось — больно. Жжет изнутри.

Къятта уже не в сотый, а в тысячный раз пожалел, что не разрезал того полукровку на мелкие кусочки. Каждое дитя Юга, обладающее Силой, открывает для себя дверь. А для брата она всегда была открыта — напротив, приходилось придерживать створку, чтобы не давать пламени изливаться безумно. Оставалось надеяться — он не полностью сжег эту дверь, и заодно стенки.

Лесное блохастое чучело не было первым, с кем братишка пытался дружить — без смертельного исхода. Но пресекать это в городе было проще простого, да и боялись Отмеченного Пламенем; большинство еще уговаривать пришлось бы поддерживать такое знакомство. Даже среди детей и родни домашних слуг и синта не нашлось желающих рисковать своими сыновьями и младшими братьями.

Когда Кайе подрос и стал шастать по округе один, то пару раз набредал на охотников-лесников, с которыми было интересно. С ними, или с их отпрысками. Один раз пришлось вмешаться и объяснить, благо, братишка рассказывал многое, в другой люди догадались сами, к чему может привести подобная дружба.

Ну, а потом появились те городские брат и сестра, после них Кайе ни с кем сблизиться не стремился. До вылавливания из реки полукровки.

Прижал брата к плечу, подержал немного — тот не пытался отстраниться. Устал...

— Ну хорошо. Теперь о Шинку. Скажи, зверек, зачем тебе снова понадобилось отстаивать свое право первенства? Зачем тебе это — здесь? На любом углу?

— А почему нет...

— Про тебя и так знает любая мошка в Астале, зачем вонзать лишние шипы в чужой Род?

— Ты сам это делаешь.

— Я знаю, когда надо остановиться.

Встретив полный непонимания взгляд, усмехнулся, привычным за много лет жестом взлохматил младшему волосы. Отросли... скоро опять возьмется за нож.

— Пока я никуда тебя не пущу. Будешь подле меня. Человеком.

**

Лес

Духи леса обступили его, мелькали неподалеку и днем, и ночью. Среди них еле слышным тревожным звуком проскальзывали голоса кровожадных, но другие их отгоняли. Признавали они Огонька или просто не считали достойным внимания, он не знал. Хотя порой казалось — его жалеют.