Энсаро продолжал смотреть на проплывающие над его головой рваные облака.
— Изредка я пишу письма моему брату, — наконец, ответил он. — И изредка он мне отвечает. Рассказывает о себе и о своих делах, несмотря на то, что мы в ссоре. Он всегда был таким. Мы всегда были такими.
И он чуть усмехнулся, с долей грусти.
Миреле не решился расспрашивать его о большем — что-то подсказывало ему, что эту тему лучше не затрагивать. Утренняя проповедь уже закончилась, люди, которые желали поговорить с Энсаро, разбрелись по своим делам, но он продолжал оставаться на площади — переходил от одной палатки к другой, иногда переговаривался с торговцами, всех одаривал улыбкой. Тогда, когда никто не устремлял к нему своё внимание, он стоял в стороне, задумчиво разглядывая небо, и перекатывал в руке золотисто-красное яблоко, подаренное какой-то из торговок.
— Вы теперь не уходите отсюда даже на ночь? — заметил как-то Миреле.
— Именно так, — ответил Энсаро. — Я буду здесь, чтобы каждый, кто захочет со мной поговорить, мог сделать это в любое время суток.
— Но ведь так вы совершенно изведёте себя...
— Не беспокойтесь, Миреле, всё это не продлится слишком долго.
Слова эти, однако, вместо того, чтобы успокоить Миреле, заставили его испытывать ещё большую тревогу. И он старался почаще навещать Энсаро, используя то свободное время, которое оставалось у него до тех пор, когда должны были начаться репетиции спектакля.
Праздник Осеннего Равноденствия неумолимо приближался.
В один из дней, когда Миреле стоял на площади, прижимаясь к локтю Энсаро, вокруг поднялась какая-то необычайная суматоха. Поначалу Миреле решил, что случилось то, чего он боялся все эти несколько лет: за Энсаро, наконец, пришли. В одно мгновение в нём воскрес прежний, почти забытый Миреле, который однажды готов был убить Ихиссе: если бы ему дали в этот момент нож, то он бы, не задумываясь, бросился на любого, кто попробовал бы скрутить Энсаро руки.
Однако толпа поахала и расступилась, и глазам изумлённого Миреле предстало то, что он меньше всего ожидал увидеть на площади грязного Нижнего Города: ослепительный блеск драгоценностей, водопад узорчатого шёлка, покачивание белоснежных и лиловых перьев, створки вееров, разрисованных лучшими художницами столицы. Однажды Миреле уже приходилось наблюдать такое зрелище: когда ворота квартала распахнулись перед высокими гостями из императорского сада.
Но увидеть придворных дам здесь... это было уму непостижимо.
И, тем не менее, глаза Миреле не обманывали: впереди всей этой разноцветной, переливавшейся всеми цветами радуги, сверкавшей от блеска драгоценностей толпы шествовала Вторая Принцесса, а чуть позади неё — пышно разодетый Хаалиа. Длинные полы его роскошных одеяний, которые не придерживал никто из слуг, волочились за ним по грязной мостовой, и к дорогому шёлку прилипали выпавшие голубиные перья, огрызки яблок, обрывки лент, бумага, крошки — словом, весь тот мусор, которым изобиловали беднейшие кварталы столицы. Однако Хаалиа, судя по его виду, это совершенно не волновало — он продолжал легко и быстро идти вперёд, и на губах его играла улыбка, казавшаяся чуть насмешливой и затаённо торжествующей.
Толпы простолюдинов бросались во все стороны, расступаясь перед этой разноцветной изобильной волной, хлынувшей в ворота Нижнего Города подобно наводнению.
Хаалиа прошествовал к центру площади и остановился, взирая на открывшиеся ему картины как будто с отстранённым любопытством — Миреле пришло в голову, что он впервые появился здесь. На лицах остальных аристократов были написаны гримасы отвращения — они морщили носы или со страдальческим видом прикладывали к лицу надушенные платки, но винить их за это было трудно: запахи Нижнего Города никто бы не назвал приятными, и сам Миреле смог обвыкнуться здесь, наверное, лишь благодаря присутствию Энсаро, улыбка которого скрашивала любое неприятное чувство.
"Он пришёл повидать своего брата", — подумал Миреле, глядя на Хаалиа, и обернулся к Энсаро, однако не увидел его: отпустив от изумления его локоть, он тем самым позволил толпе разнести их в разные стороны.
— В дни Осеннего Равноденствия по всей стране принято устраивать спектакли, приглашая в качестве зрителей именитых гостей, — сообщил, тем временем, Хаалиа, обращаясь к толпе остолбеневших оборванцев таким же любезным тоном, каким разговаривал с принцессами и принцами крови. — Императорские манрёсю приглашают в свой квартал родственников Светлейшей Госпожи. Актёры повсеместно выступают на улицах столицы. Поскольку я и сам в юности увлекался этим ремеслом, то посчитал необходимым выразить почтение Великой Богине, наградившей меня талантами и пониманием искусства. Когда я в прошлый раз воскурял в храме благовония, то дал обет, в знак своей огромной признательности, исполнить священный танец. Поэтому я здесь.
Простолюдины слушали его, приоткрыв рты, и судя по бессмысленным выражениям их лиц, совершенно ничего не понимали в этой красивой, наполненной цветастыми фразами речи.
Однако Миреле всё прекрасно понимал, и в груди у него был холод.
"Он публично признал себя принадлежащим к сословию актёров, — думал он, и руки у него дрожали. — Великая Богиня! Но то, что он собирается сделать..."
Хаалиа, тем временем, дал знак, и слуги, отделившиеся от толпы придворных дам, принялись сооружать в центре площади переносную сцену. Простолюдины послушно теснились, не отрывая выпученных глаз от кучки пышно разряженных аристократов, и когда Миреле смотрел на их лица, то его охватывало жуткое ощущение, что он находится в окружении животных — коров и овец, только что пережёвывавших часами траву, и оторванных от своего занятия слишком ярким блеском чьего-то платья.
Когда все приготовления были закончены, Хаалиа отделился от своих спутников и — сбросил все свои пышные одеяния прямо в грязь, оставшись в тонком белоснежном халате и штанах, открывавших его стройное, гибкое тело прирождённого танцора.
Это произвело невообразимое впечатление: если прежде, пышно разодетый, он казался во главе толпы аристократов павлиньим царём, то теперь на ум приходило сравнение с белоснежной лебедью, прилетевшей в райский сад и затмившей своей простотой и грациозностью всех прочих птиц, каким бы экзотическим и красивым окрасом они не отличались.
Вторая Принцесса стояла, скрестив на груди руки, и внимательно наблюдала за Хаалиа и переменой в его наряде; в пристальном взгляде её светлых глаз сквозили одновременно возмущение и восхищение.
Миреле понимал, в чём истинный смысл этого представления, и сердце у него болезненно ныло.
"Нет, Энсаро никогда не выдержать с ним сравнения, — с горечью думал он. — Милосердный! Ведь даже я сам не могу сейчас отвести от него взгляда... Даже я... Что уж говорить о других. Зачем он так поступает со своим братом, которого любит?!"
Оказалось, что гости из дворца привели с собой и музыкантов: девушки выступили из толпы и с каменными лицами расселись на ткани, постеленной для них на мостовую. Однако, настраивая музыкальные инструменты, они постепенно позабыли, что находятся среди грязи Нижнего Города, и лица их приобрели одухотворённое, возвышенное выражение.
Хаалиа распахнул свой веер и махнул рукой.
Грянула музыка.
Танцор легко вскочил на сцену — будто и в самом деле вспорхнул. Что было дальше, трудно описать словами, как трудно описать переливы оттенков света, переходящих один в другой, в северном сиянии — так же был и Хаалиа, всем своим существом обратившийся в музыку, в танец, в цвет.
Но оторопелые выкрики "Волшебник!" неслись отовсюду, даже от тех, кто не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Хаалиа.
Внимание толпы было всецело приковано к зрелищу, и проповедник Энсаро, утешавший и ободрявший простолюдинов на протяжении нескольких лет, был совершенно позабыт.
Миреле хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не видеть этого представления, не слышать звуков музыки, разлившейся над Нижним Городом подобно звёздному сиянию, и не понимать, что любой из зрителей волшебного танца сейчас продаст душу за то, чтобы эта феерия никогда не заканчивалась.
Если бы дворцовым стражникам пришло в голову попытаться схватить Энсаро именно в этот момент, то они не встретили бы никакого препятствия — никто из его прежних защитников и не подумал бы броситься бы ему на подмогу.
Миреле вдруг пришло в голову, что, быть может, Хаалиа именно этого и добивается, и что его танец — лишь отвлекающий манёвр. Похолодев от ужаса, он развернулся к сцене спиной и принялся пробиваться сквозь толпу в попытках разыскать Энсаро. Его отталкивали, кричали, что он мешает смотреть, осыпали самыми грязными ругательствами и пытались пробиться поближе к сцене.
В дальнем конце площади столпотворение было не таким сильным — хотя людей вокруг становилось всё больше, они всё новыми и новыми волнами вливались в человеческое море сквозь рукава улиц, прилегавших к площади. Судя по всему, слух о невиданном представлении распространялся по кварталам Нижнего Города с необычайной скоростью.
Миреле выбрался в ту часть площади, где, по крайней мере, можно было свободно вздохнуть, и остановился, вытирая рукавом взмокшее лицо. В то же самое мгновение перед ним мелькнул край потрёпанного бледно-розового одеяния, и он испытал невероятное облегчение — в его воображении Энсаро уже был схвачен, брошен в темницу и подвергнут пыткам.
Пророк Милосердного стоял позади всех, позабытый всеми, отводя взгляд куда-то в сторону и прикрывая рукавом лицо.
Миреле бросился к нему.
— Я знаю, что вы думаете, — проговорил он тихо, стиснув локоть Энсаро. — Это выглядит, как его победа, но на самом деле, он проиграл. Подумайте сами... он пришёл сюда и устроил всё это только лишь для того, чтобы показать, что он сильнее вас. Это не поведение человека, которому всё равно, и который уверен в собственном превосходстве. Он... он жаждет вашего признания. Вот что это такое. В конце концов, вы — старший брат, а он — младший, и это всегда бывает так.
— Нет, нет, — проговорил Энсаро каким-то странным, чужим голосом, продолжая отворачиваться.
Слова как будто давались ему через силу.
Музыка, тем временем, стихла, но, отделённый от сцены огромной толпой, Миреле не мог видеть, что на ней происходило.
Тогда Энсаро вдруг отнял у него руку и сделал шаг вперёд. Он, наконец, перестал закрывать лицо рукавом, и Миреле был потрясён его взглядом, а также голосом, пронёсшимся по площади громовым раскатом.
— Хватит, Хаалиа, хватит! — крикнул он, стиснув зубы. — Ты слишком увлекался в детстве игрой в куклы, спектаклями и переодеванием в женские наряды. Но теперь ты уже перестал быть ребёнком!
Голоса толпы стихли, однако снова появился звон — тот самый звон в ушах, о котором Миреле почти успел позабыть.
Спасаясь от самого себя и одновременно пытаясь спасти Энсаро, он вновь схватил его за локоть и потащил куда-то прочь.
Когда они оказались вдалеке от площади, на одной из пустынных узких улочек, Энсаро, до этого момента подчинявшийся движениям Миреле, остановился и мягко высвободился.
— Спасибо вам, Миреле, — сказал он своим прежним, негромким голосом. — Но теперь мне хотелось бы побыть одному. Я позволил себе то, что не должен был позволить — мне потребуется какое-то время, чтобы прийти в себя.
Взгляд его был печальным.
Миреле всё ещё помнил его громовой голос и ярость, которой было искажено его лицо на площади — чувство, на которое, как ему казалось, Энсаро был не способен в принципе.
— Каждый может оступиться, — попытался утешить он, зная, что больше утешает сам себя.
— Долгие годы скитаний и одиночества научили меня быть сильным и безжалостным, — произнёс Энсаро, глядя в сторону. — Если вы этого не видите, это не значит, что этого во мне нет. Но если я позволю вырваться этому на волю...
Он грустно усмехнулся.
Миреле вновь взял его под локоть.
— У каждого есть своя тёмная сторона, наверное, — сказал он.
— Вы всё понимаете правильно, — последовал ответ.
Энсаро снял со своей груди подвеску со знаком Милосердного и надел её Миреле на шею.
— Но у меня уже есть одна, — растерянно сказал тот.
— Я знаю. Но пусть будет ещё и от меня.
Миреле больше не пытался возражать и замер, стиснув в руке цепочку. Его терзали самые нехорошие предчувствия, но так как страх, что Энсаро схватят, преследовал его уже на протяжении нескольких лет и каждый раз не оправдывался, то он старался не слишком поддаваться панике.
Но даже и без этого, он ощущал себя прескверно.
Попрощавшись с Энсаро, он побрёл в противоположную сторону, чувствуя себя почти так же, как когда-то, когда появился в Нижнем Городе впервые, уйдя из дома Кайто.
"Простолюдины... Кто сказал, что я и сам не родом отсюда, не из этих зловонных мест, где люди обращают внимание лишь на то, что ярко блестит, и готовы предать ради этого зрелища всё остальное? — вертелось в его голове, и он испытывал отчаяние и злость. — Ведь я и сам не мог оторвать от него взгляда. Несмотря ни на что, я столько лет не в состоянии побороть влечения к нему. Хоть я и избежал искушения остаться в его павильоне навсегда, его магия действует на меня всё так же, как прежде. Я родом из этих мест, и если бы я развернул моё предсмертное послание, то обнаружил бы в нём именно это".
Он случайно бросил взгляд на собственные ладони и обнаружил в одной из них записку, которая должна была быть спрятана в рукаве, хотя совершенно точно помнил, что не доставал её.
Это напомнило Миреле давнишний сон, когда его руки действовали отдельно от его тела, и его бросило в дрожь; он едва удержался от непроизвольного вскрика.
"Он же обещал, что я попадусь в его ловушку, — думал он, остановившись и отведя руку с зажатой в неё бумагой как можно дальше от себя. — Дело не в том, что означает эта игра, и что написано в моей записке , а в том, что если я поддамся, то я действительно проиграю, раз и навсегда".
Переждав наиболее тяжёлый момент, когда по вискам у него катились крупные капли пота, а ощущение реальности совершенно потерялось, Миреле двинулся дальше — осторожно, как человек, который только что поднялся с постели после продолжительной болезни и ещё не вполне доверяет собственным ногам.
"Нужно только выбраться отсюда, — приказывал он сам себе. — Когда я окажусь в квартале, мне станет легче. Ну же, ещё один шаг..."
Однако он совершенно ясно понимал, что заблудился. Среди запутанных узких улочек Нижнего Города, похожих друг на друга, как в лабиринте, и впрямь, было сложно не потеряться. Можно было бы спросить дорогу у проходивших мимо людей, но Миреле знал, что не услышит ответ — на фоне вернувшегося звона в ушах терялись все остальные звуки, и он был всё равно что глухим.
Вдруг он увидел по правую сторону от себя распахнутые двери храма.
Не вполне отдавая себе отчёт в том, что он делает, Миреле метнулся туда, как преследуемый человек, ищущий укрытия.
Внутри было темно и тихо; сладкий запах цветов и благовоний витал в воздухе и, должно быть, дурманил, однако Миреле он, наоборот, избавил от ощущения кошмарного сна. Растолкав других людей, тот рухнул на колени и прижался пылавшим лбом к прохладному подножию статуи.
