— Вот и славно, — сказала Анна. Я загривком чувствовал разделяющий нас провал, видел его как туго натянутый грязно-белый шнур. — А я о тебе думала... видишь ли, в чем дело, мне надо объяснить...

— Анна, — перебил я. — Анна, послушай. Прости меня.

Показалось ли мне, или же Анна действительно охнула?

— Кирилл, ты... Конечно!

Я закрыл глаза. Мимоходом подумал о балансе своего счета.

— Я псих, Анна. Воспринимай меня как психа, а на дураков не обижаются. Тогда у меня не было права так себя вести. Ты же не виновата в том, что произошло. Прости.

Горячее ласковое солнце. Радость. Радуга.

Ампула в кармане.

— Кирилл... Мы снова друзья?

Висок опять начало колоть. Придется доставать аккуратную упаковку таблеток, глотать капсулу и капсулу и стараться не думать о том, что...

— Конечно. Как насчет кофе?

Два часа до нашей встречи я провел на прудах в парке. Крошил уткам белую булку, щурился на солнце, размышлял о том, что прогуливаю работу, и Милена сейчас в одиночку корпит над сводками аналитиков, когда ей лучше бы съездить на Адриатическое море, поправить здоровье. А потом мысли как-то сами по себе перескочили на Ирину; я вспомнил, как мы ездили в Спасское-Лутовиново по весне, как на следующий день подтвердился диагноз врачей, в который я не хотел верить, а Ирэн знала точно, даже без бумажек.

Она сгорела за двадцать семь дней. Из красивой молодой девушки превратилась в обтянутый серой кожей скелет. Химиотерапии лишили ее волос, и Ирина, обвязывая голову алой косынкой, шутила, называя себя пиратом.

Я чувствовал ее боль как свою. Двадцать семь дней огонь, испепелявший Ирину, жег и меня тоже; если ад существует, то вряд ли там смогут выдумать большую муку. А обреченности, какую я видел в глазах остальных обитателей хосписа, соседей по палате, у нее почему-то не было. Спокойствие и смирение; держа Ирэн за тонкую, почти нематериальную руку, я с суеверным страхом ощущал, что моя девушка, моя женщина уже не здесь, что каждую минуту я теряю ее навсегда и никогда не смогу догнать. А она ждала неминуемого без паники и истерик, полная странного умиротворения и внутреннего достоинства.

Если вдруг допустить, что Джибрил прав, и у каждого свой срок, то, прижав подушку к лицу Ирины, я стал орудием судьбы.

Ты все сделал правильно, сказал мир голосом Ирэн. Спасибо, и не вини себя.

— Ты всегда была ко мне снисходительна, — произнес я вслух. — Каково это: умирать?

Мне не ответили. По верхушками деревьев босыми ногами пробежал ветер. Утки перебирались на другой берег.

— Был ли я прав? — спросил я напоследок и задумчиво побрел к выходу из парка.

"Яrus" был одним из моих любимых заведений. На это уютное кафе, где собиралась в основном интеллигенция, я наткнулся совершенно случайно, когда однажды бесцельно шатался по городу, а в итоге очень полюбил за ненавязчивый сервис, лучшее в городе кофе и приятную обстановку, узнав впоследствии, что именно тут Аскольд Каменюк, тогда еще не отец Серапион, познакомился с Мариной. А самым большим плюсом было то, что здесь не подавали спиртное, и, посещая "Яrus", я не опасался запить по новой.

Анна опаздывала.

Я выбрал самый дальний столик, сел лицом к двери и заказал две чашки кофе. Ожидая официантку, вертел в пальцах ампулу, понимая, что скоро все закончится, и от этого понимания было вовсе не больно, а светло и грустно. Вот она, положительная сторона логически приятно решения: говоришь себя, что так надо и не мечешься. Просто сидишь на удобном деревянном стуле, разглядываешь фрески на потолке — рыцари, мерлины, кентавры, феи — и знаешь: через часа с небольшим по экрану побегут титры.

— Что-нибудь еще?

— Спасибо, нет, — кивнул я, отсылая официантку (очень милая девушка, наверняка студентка, подрабатывает на каникулах), и, помедлив несколько секунд, отломил ампуле верхушку. На мгновение испугался, что расплескаю, но — обошлось, и я вылил содержимое в чашку до капли. Еще и помешал для верности.

Безболезненная смерть через четыре часа после приема.

Остатки ампулы я бережно убрал в карман. Потом где-нибудь выброшу потихоньку.

Гарантированное качество. Потекаев профессионал.

В окно я увидел, как Анна выходит из маршрутки. За ушедший год она повзрослела, стала чуть выше и слегка поправилась, не потеряв при том памятного мне изящества и хрупкости. Густые кудрявые волосы стекали по ее плечам огненной волной, и, судя по всему, Анна забыла о футболках с жуткими рожами и потертых портках; легкое летнее платье с яркими цветами очень ей шло.

Преображение свершилось. Год назад это была пацанка и соплячка. Сейчас же в кафе входила девушка. Красивая девушка.

А вот улыбка ее совсем не изменилась. Та же искренность и радость, то же сияющее солнышко... Мне хотелось запомнить Анну именно такой: молодой, яркой, летящий. Мне хотелось запомнить...

— Привет.

— Привет, — я встал, усадил Анну за столик. Ее волосы пахли степью, терпким вином кочевников, солнцем; мне хотелось запомнить.

— Как дела?

— Идут, — ответил я. — Давим ересь.

Анна понимающе улыбнулась.

— Ко мне позавчера пристали двое свидетелей Иеговы. Ты делаешь нужное дело.

Да, подошли ребята поболтать с Богом о Боге... Интересно, если Анна способна видеть суть вещей, помешает ли она мне или нет?

— Стараюсь. Как твоя учеба?

Анна неопределенно пожала плечами.

— Сегодня с утра сдала историю религий. В пятницу русская литература, и каникулы.

— Как на новом месте живется?

Анна улыбнулась снова.

— Классно. Мы с Марусей месяц назад переехали, до института пять минут пешком. И очень уютно.

Я взял чашку. Сделал глоток.

— А музыка?

— Чудесно! — просияла Анна. — Я диск записываю, возможно, поеду в Питер на фестиваль классической музыки. Слушай, ну что я все о себе, — ее глаза блеснули. — А ты?

Кофе горчил. Мне казалось, что все идет не так, неправильно, но ошибки я не видел.

В глазах Анны светилась надежда, которую я не мог оправдать.

— Да потихоньку. Скоро отпуск, возможно, соберусь в Питер. Я ведь там жил раньше.

— Послушай, — сказала Анна. — Я действительно не хотела, чтобы это произошло с тобой. Потому что ты не просто песчинка из миллиардов песчинок, что бы по этому поводу ни говорилось. Потому что ты мне и в самом деле дорог. И не думай, я тебя очень прошу: не думай, что Вселенной правят кровожадные идиоты. Мир не такой, каким ты его видишь и те такой, каким вижу его я.

— Анна... — начал было я.

— Подожди. И если я делаю свой выбор, то это не значит, что за него будут отвечать другие. Никто, кроме нас, не несет ответственности за то, что с нами происходит. И не верь Джибрилy, конца света не будет. Никогда. Это метафора... ах!

Задетая ее рукой чашка кофе сорвалась со стала и отправилась в свободный полет. И словно при замедленной съемке я увидел, как взрывается от удара о пол фарфор, взлетает волной коричневая жидкость и падает на мраморные плиты.

Моя полугодовая зарплата выброшена в мусорное ведро. Почему-то я подумал об этом с облегчением. Анна смотрела на меня с совершенно детской растерянностью.

— Я такая неловкая, жуть, — печально промолвила она. А меня вдруг забил внутренний озноб, и кровь бросилась к щекам.

— Да не обращай внимая, — попытался я ее успокоить: Анна и вправду казалась расстроенной. — Я тебе другую чашку закажу.

— Дело не в этом, — вздохнула Анна, глядя, как официантка убирает осколки и вытирает отравленную лужицу. — Ужасно трудно объяснять словами то, что ясно мне самой сути, без всяких слов, да еще и так, чтобы ты понял. Я сумбурно говорю?

— Да, — кивнул я, отчего-то ощущая странное чувство, которое плясало внутри и стучало в виски.

Пару минут мы молчали. Я смотрел в окно на то, как льготники штурмуют социальный автобус, Анна размешивала сахар в новой чашке. Почувствовала ли она яд или разбитая посуда просто случайность?

— Миссия будет? — спросил я. Анна сделала аккуратный глоток, осторожно промокнула губы салфеткой.

— Нет. Я сделала выбор и не думай, пожалуйста, что это было легко. Но отвечать за него перед Управителем придется только мне. Ты ведь говорил с Джибрилом?

Я кивнул.

— Говорил. Еще и бил.

— Зря, — сказала Анна. — Лизе пришлось пойти на крайние меры, а Джибрил закатил скандал. Архангелу прибегать к магии слова не по рангу. Ты знаешь, я только недавно поняла,что он из себя представляет. Древнейший дух, повелитель темной бездны вод, по сути нелогичная, абсолютно иррациональная сила. Не верь ни одному его слову, он всегда играет по собственным правилам и раздавит тебя походя, не задумываясь.

Мне искренне хотелось ей поверить. Но я не мог.

— Значит, конец света не для нас? — уточнил я. Анна кивнула.

— Конца света и быть не может. Это все выдумки.

Где-то на самом краю сознания шевельнулся клочок серого тумана. Я вспомнил, как на моих глазах рушились земля и небо, и мне стало совершенно ясно: я втянут в игру великих сил, не понимаю ее правил и могу, в общем-то, только одно: постараться уцелеть самому — во всех смыслах. Или даже это уже не в моих силах?

— Ты меня успокоила, — произнес я.

— Нам следовало поговорить раньше, — промолвила Анна. — Тебе было бы гораздо легче.

Возможно. Только будет ли это иметь значение, когда через девятнадцать лет небо свернется в свиток и мертвые восстанут из гробов? Что будет иметь значение тогда?

А с другой стороны, почему я должен верить Джибрилу? Или все они друг друга стоят?

— Спасибо, — сказал я. — Прости, что наорал на тебя тогда.

— Это было год назад, — отмахнулась Анна. — Не стоит и вспоминать.

Меня не обыграли, думал я. Просто так не сдамся.

Охота на бога объявлена.

— Спасибо, — повторил я. Анна улыбнулась, взяла меня за руку, прикосновение обернулось легким разрядом электричества.

— Не волнуйся, — сказала она. — Все будет в порядке.

Мне искренне хотелось ей поверить. Но я не мог.

Минут через десять мы вышли на улицу, и там мое противно-неустойчивое настроение испортилось окончательно. Почти у дверей кафе я увидел смуглого оборванного ребенка, который сидел в пыли перед плошкой для милостыни и орал во всю глотку, требовательно и настырно. Меня перекосило от гадливости, словно это было не дитя человеческое, а отвратительное насекомое. Виноват ли в том был его визгливый крик, не знаю, но мне было противно до тошноты, а еще хуже от стыда за свое омерзение.

Анна сжала мой локоть, и мне стало немного легче. Мы пошли вниз по улице; голос ребенка оседал за спиной, таял, таял... Пальцы Анны были неожиданно сильными; казалось она способна сломать мою руку, как спичку.

— Кто такая Лиза, — спросил я. Анна вскинула голову.

— Интересно? Член Совета, патронирует равновесие вселенной и по совместительству любимая женщина Джибрила. Была, кстати, смертной.

— Я должен поблагодарить ее.

Анна кивнула и совершенно серьезно ответила:

— Думаю, она знает о твоей благодарности.

На душе было гадко. Будто бы яд для Анны стал моим. Давило ощущение неизбежности, неотвратимости финала, кружилась голова, и как никогда хотелось напиться.

Был ли я прав тогда, Ирэн? Прав ли сейчас?

Ирэн не могла ответить; Ирэн давно стала землей и травой, истаяла в сером тумане. Даже ее фотографий у меня не осталось, и я не уверен, точно ли помню ее лицо. И почему, зачем она вдруг вспомнилась сегодня?

Когда за край апрельских туч

Уходит мартовская кома

И запыленный воздух дома

Пронзает одинокий луч,

Когда теряют зеркала

Мое лицо на острых гранях,

Когда любовь почти не ранит

И вдаль направлена стрела,

Когда сонеты в облаках

Рисует ангельская стая

И, получив билет до рая,

Над городом ликует птах,

Тогда я верю: в небесах

Нас ждут. Нас помнят. Нас узнают.

Я не сразу понял, что это стихи и их прочитала Анна — казалось, они выбились ледяным ключом из меня самого, хотя стихов я не писал, десять лет не писал. Пришлось закрыть глаза, чтобы Анна не разглядела их выражения. Пришлось делать каменное лицо, чтобы скрыть все, что сейчас прорывалось наружу.

— Катя Семенова, — сказал Анна. — Та девочка, которая покончила с собой после визита к гадалке. Это ее последнее стихотворение. Верь мне, Кирилл, просто верь: это на самом деле важно.

Сильные пальцы разжались. Я открыл глаза: мы стояли на углу улицы Пирогова, возле аккуратного дома сталинских еще времен.

— Я здесь живу, — продолжала Анна. — Вон там, на третьем этаже, это Марусина кошка в окне. Зайдешь?

— Нет, — наваждение уходило, оставляя меня усталым, измученным, но — прежним, все с тем же планом и решительностью его выполнить. — Спасибо. Пойду работать.

— Привет отцу Серапиону, — улыбнулась Анна и снова коснулась моей руки. — Верь мне, пожалуйста. Ладно?

— Ладно, — улыбнулся я в ответ. — Удачи на экзамене.

— А, ерунда, — махнула рукой Анна. — Гоголь-моголь; все уже прочитано. Ну, пока?

— Пока.

И она скрылась в подъезде. Щелкнул кодовый замок.

Я с силой сжал переносицу, помотал головой и пошел на автобусную остановку. Непременно зайти на этой неделе к врачу; эх, Андрюшка, нам ли жить в печали...

— Ой, да ладно тебе, работает он, посмотрите на него! — заголосил мой телефон фразочкой Масяни (для звонка Серапиона установлено было знаменитое "Директор? Иди ты в ж*пу, директор!"). Определитель номера указал: "Милена".

— Привет.

— Привет. Серапион рвет и мечет. Тут опять сектанты.

Я промычал что-то невнятное, но выразительное.

— Я сказала, что тебе стало плохо, и ты ушел к врачу. Обещал вернуться после двух.

— После двух — растяжимое понятие, — сказал я, забираясь в "газельку" маршрутного такси. — А ты просто золото. С меня шоколадка.

— Ой, — промолвила Милена. — Я краснею. Так тебя ждать?

— Минут через десять, — ответил я. — Have a kiss, my precious.

— Gollm-gollm, — рассмеялась она, и я явственно увидел перед внутренним взглядом картину Милениной свадьбы. Она была в сногсшибательном платье, с изящным букетом в руке. Рядом стоял я.

Над городом собирался дождь.

* * *

Квартира была убрана. Еще недавно на окнах болтался восхитительно серый тюль, мебель покрывал слой пыли, на котором беспечный палец начертал номер телефона ЖЭКа, на спинках стульев и кресел висело самого неприглядного вида шмотье, а по углам громоздились стопки книг и газет. Раковина на кухне хвасталась горой посуды, а в пепельнице на столе гордо вздымалась куча окурков. Разорванный пакет из-под кофейных зерен валялся в углу, а турка успела позабыть о том, что такое водные процедуры. Затоптанная ковровая дорожка, напоминавшая дохлое складчатое насекомое, явно собиралась уронить того, кто отважится по ней пройти. Я довольно огляделся. На уборку ушли сутки, и теперь чистые окна украшали изящные занавески, пыли, окурков и мусора в помине не было, вымытая посуда красовалась на полке, а дорожка, выстиранная и проглаженная, так и излучала радость и уют. На кухне пахло свежим кофе, а из плиты тянулся умопомрачительный аромат пирога.