Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось — цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении — длинный, во всю торцовую стену, стол.

За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старичишка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много... Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?

Громоздкий стол был несомненно велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом — и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет...Страшненький был этот старичок, ядовитенький... вроде осенней поганки.

Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.

Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?

Лица толпы сливались в какую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятье, суд еще не начался, а дышать уже нечем... Не удивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец — на несвежего утопленника...

Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:

— Ну, сначала мелочь...

Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.

— Газар по прозвищу Полпальца, — прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом, — обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою...

— Не по морде, а по личности, ковыряло! — брезгливо поправил судья и пожевал губами, — учишь тебя, учишь, бестолочь... Ну давайте сюда Газара этого...

Один из деревянных стражников утопал куда-то за приделы видимости. Вскорости он снова появился, волоча за отрывающийся ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.

— Газар Полпальца? — тускло выплюнул судья в человечка.

— Никак нет, — тоненько отозвался тот, — Рагнар я, господин судья. Только не брал я эту утку, вот чем хотите — не брал!

— Мда, — не удивился судья, — а где же тогда Газар? А?

— Да кто ж их, сударь, разберет, — честно ответил стражник, — может, и помер уже...

— Ну если помер, то дело закрыть, — распорядился судья.

— А деньги-то, деньги? — заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы... — Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!

— Родню ищи, — равнодушно посоветовал судья. — С них и взыскивай....

— Какую родню? — взвыл горшечник. — Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать...

Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.

— Не видишь паромщика?

Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша...

— Долго тут? — постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.

— Как повезет, — ответили через плечо, — иные по неделям дожидаются.... Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две...

Ага, подумала я. Это мысль.

Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:

— Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас... — а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть — туда я монету и уронила.

— Имя, дура! — одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.

— Ратер, — сказала я тоже вбок, — Кукушонок...

Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.

Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:

— Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы "У Лисицы".

Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.

Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.

Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:

— Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.

Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.

— Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией... э-э... инкустарцией перламутром.

— Истец здесь? — судья закрыл глаза.

— Истец! Истец?! Нету истца... Не пришел, видать...

Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:

— Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а она и упади...

— И тебе за пазуху, — зевнул судья, не глядя на обвиняемого. — Двадцать плетей. Следующий....

Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:

— Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в... в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса...

Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая... не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят... там и полстолька не было... не стала бы я с собой такую тяжесть таскать...

Судья проснулся.

— Я ж тебе велел зачитывать мелочь, — судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:

— Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул...

Судья засомневался, но спорить ему было лень.

Один из стражников ушел... потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного... Кукушонка?

Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.

— Ратер Кукушонок? — уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.

— Да, господин судья, — ответил тот неживым голосом.

— Ты срезал на рынке кошелек с золотом?

— Нет... — Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство, — Я его нашел...

Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие — эдакая кочка на накатанной дороге.

— Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?

— Здеся я, господин судья! — из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. — Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними...

У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить...

— Кошель где? — нахмурился судья.

Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.

— Это что? — брезгливо поинтересовался судья.

— Кошель вот, — доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. — И деньги — особо.

Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.

— Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? — удивился он маловыразительно. — Ну подойди сюда и еще раз запихай....

Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.

— Как же, как же! — охотно закивала истица, — вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю....

— Тут больше десятка не поместится, — судья тоже оживился.

— Куда! — всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. — Да здесь и три, и четыре, говорю же — было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так...

— Пятнадцать, — решительно отрезал старикашка. — А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть — пятьдесят пять авр.

За спиной у меня послышались перешептывания — сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал... В толпе раздались возгласы — и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд — паромщик.

— Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне... У меня уже почти половина! Я думал — только пятьдесят потребуется...

Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:

— Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.

— Чего? — испугался паромщик. — По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой...

Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.

Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.

Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть...

Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:

— Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.

— Как?.. — потеряно переспросил паромщик.

— У тебя деньги есть?

Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.

— Есть... шестнадцать авр, вот... пятнадцать и три архенты...

— Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.

Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:

— Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.

— Этого мало, — судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. — Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.

Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.

— Постойте! — это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы, — Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, — чуть потише, пробиваясь вперед, — господа, разрешите пройти...

Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.

— Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.

Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.

Зал ахнул.

Пауза.

У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе — и снова принялся обшаривать ее глазами.

Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.

— Хорошо, — заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на йоту не изменился, остался таким же скрипучим и скучным, — Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка, — поднялась сухая, искалеченная атритом рука, — Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?

Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой — народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.

Фу-у... Мокрая, как мышь... Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги... и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду...

Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.

— Тссс! — Амаргин прижал палец к губам, — Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой... Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.

— Амаргин...

— Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его этому твоему приятелю.