Один человек и один город

— Иначе это сильно бы все упростило, и мир скорее стал бы идеальным. Но в мутной воде удобнее ловить рыбу.

Мари ла Кру рассмеялась. Звонко-звонко.

— Юность видит только прямые линии. И в этом ее счастье, что ни говори!

— А зачем ходить по кругу, если можно пройти напрямик?

Она шагнула ближе и уставилась мне в лицо. Глаза в глаза.

— Нет, это не юность... Не только. Ты всегда так делаешь, верно? И делал всю жизнь.

Не бродил закоулками? Ну да. Жаль было тратить время и силы. А еще омерзительно было притворяться и хитрить. Даже когда было, во имя чего. И насколько понимаю теперь, те мои неумелые притворства все равно никакого эффекта не произвели. Значит, не стоило и стараться.

Впрочем, слушать чужие домыслы о сокровенном тоже не слишком приятно.

— Ты ничего не знаешь о моей жизни.

— Я? Нет. Знают они.

Да неужели? Ерунда. Хотя... Чем черт не шутит, когда бог спит? А мой бог явно взял небольшой отпуск после недавних праведных трудов.

— Точно знают?

Кажется, она чуточку обиделась. Зато попалась на удочку. По самые жабры:

— Это легко проверить. Если не струсишь.

Обращение к медиумам и прочим шарлатанам всегда казалось мне чем-то непотребным и непристойным. Наверное потому, что одно время Элена-Луиза увлекалась визитами к какому-то доктору потусторонних наук. Меня таскала с собой: оставлять дома боялась. В итоге я часами маялся в чужой гостиной, разглядывая жутковатые картины на стенах и гадливое содержимое стеклянных шкафов, слушая доносящиеся из кабинета завывания якобы духов. Мама с таких сеансов выходила, мягко говоря, не в себе, что не добавляло доверия к оккультным действам, а наоборот, прививало отвращение. На всю жизнь, как мне тогда казалось.

Смешно сознавать, что сейчас я по собственной воле собираюсь повторить мамин опыт. Не знаю, какие ответы искала она и нашла ли, но мне терять в любом случае нечего. Если мамбо знает хоть пару деталей о моем прошлом, значит, есть шанс на возвращение. Если опростоволосится... Ну что ж, так тому и быть.

— А чего тут бояться?

Новый оскал. Зловеще-довольный. Неужели любой женщине достаточно для счастья того, чтобы мужчина хоть раз поддался на какую-нибудь нелепую провокацию?

— Пойдем в дом. Там будет удобнее.

Сказала бы честно: бесплатных зрителей там не будет. Явно же берет деньги за свои представления, так зачем манерничать?

На улице была ночь, как ей и положено. Но свет фонарей успешно делал свое дело, давая представление об окружающей среде. В доме мамбо тоже царила ночь, но совсем другая. Беспросветная, несмотря на сотни язычков пламени.

Свечи были повсюду. На столиках, на стенах, кажется, даже на потолке, и конечно, на полу. Так много, что ступить некуда. Только этот свет не освещал ровным счетом ничего: разглядеть лицо мамбо можно было, лишь уткнувшись в него. Ну, почти уткнувшись. А потом зазвучал барабан.

Сначала ритм походил на биение пульса, глухой, мерный и слабый. Но с каждым ударом или шлепком — я так и не смог понять — мелодия менялась. Первый марш был тягучим, как патока. И предельно нудным. Казалось, этой монотонности, сводящей зубы, не будет конца, и вдруг ровное течение разорвалось буйством карнавала, увлекая сердце за собой, все быстрее и быстрее. Круг танца замыкался и размыкался, сбивая дыхание. Тянуло приноровиться, ухватиться за музыку, пуститься в пляс, пока невидимое веселье обнимает тебя... Не успел. Едва подумал, а ритм уже сорвался с прежнего настроения совсем в другое.

Звук стал намного глуше. Как шепот. Его еле удавалось разобрать, скорее получалось лишь ощутить движение воздуха от ладони, поднимающейся и падающей на натянутую кожу барабана, но почти не слышный, он доставал до костей. И был в несколько раз быстрее предыдущего, хотя это казалось невозможным. Ускорял бег, пока не взорвался канонадой, после которой захотелось прочистить уши. Особенно когда, наконец, наступила благословенная тишина.

— Кого будем убивать сегодня?

Говорила мамбо, совершенно точно. Своим собственным голосом. Вот только таких интонаций у чернокожей ведьмы не могло появиться ни за что и никогда. Вообще вряд ли хоть один живой человек не смог бы вложить в эти несколько слов столько бесстрастной ненависти и вожделения одновременно.

— Цель определена?

Может, в африканских традициях это считалось нормальным, но я подсознательно ожидал чего-то более туманного. Невнятно-романтического и абсолютно бездейственного. Пустой говорильни, то есть. А чтобы вот так, сразу, с места в карьер...

Ее ладонь легла мне на плечо. Странно тяжелая. Но мысли о том, чтобы сбросить ее прочь, почему-то даже не возникло.

— Ты звал меня.

— Вообще-то, не я. Женщина.

— Ты звал. Я уже слышал твой голос. Вчера. Или тысячу лет назад.

Вот уж чем-чем, а вызовом духов никогда не занимался. Ни в шутку, ни всерьез.

— Ты что-то путаешь. Я не мог тебя звать. Я понятия не имею, кто ты.

— Тогда мы квиты. Я тоже забыл свое имя. Давным-давно. Или минуту назад. Но главное неизменно: когда ты зовешь, я прихожу убивать.

Теперь в мое плечо упирался уже подбородок, а губы шептали совсем рядом с ухом.

— Здесь скучно, не находишь? Немного крови и криков пришлось бы кстати.

— Никакой крови.

— Можно взять шнур. Самый лучший — из человеческого волоса, конечно, но это ведь такая редкость... Только если самому сделать. Вложить немножко души. И немножко меня.

Наверное, мне должно было стать страшно. Но не получалось. Никак.

— Что тебе нужно?

— А что нужно тебе? Не я бросил клич. Ты.

— Ведьма обещала рассказать о моем прошлом. А вместо рассказа явился...

— Убийств не будет? Не будет криков? Не будет тел, корчащихся в лужах крови? Не будет пальцев, неспособных разжаться?

Я повернулся, но не смог даже дотронуться до мамбо, одержимой духом: чертовка отпрянула назад мгновением раньше. Как будто наизусть знала, что собираюсь сделать.

— О чем ты говоришь?

— Не знаю. Это было. И это прошло. Чтобы однажды вернуться или никогда не возвращаться. Решаешь ты. И зовешь тоже ты. А я слушаю, слышу и прихожу.

— Ты можешь назвать мое имя?

— Разве оно имеет значение? Желание, воля, действие — вот что важно.

— Ты говоришь о смерти. А кто умер? Знаешь?

— Человек. Они всегда умирают, рано или поздно. Одинокие, несчастные, отверженные и больные. А я веду счет их смертям. Когда становится скучно.

— Как он был связан со мной? Тот умерший?

Мамбо зевнула.

— Слова, слова, слова... А где же веселье?

— Отвечай!

— И ты разрешишь мне повеселиться?

Что сказать? Да или нет? Чем я рискую? А впрочем, чем бы ни рисковал... это шанс.

— Да.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Одержимая духом вплотную приблизилась к морю огненных язычков, становясь похожей на черную тень.

— Он никогда не хотел говорить о тебе. Ни сразу, ни потом.

Похоже на отца. Очень похоже.

— А ты спрашивал?

— Не помню. Должен был. Не мог же я упустить хоть капельку веселья? Но все это было так давно... Прошлой ночью. В другой жизни.

— И он совсем ничего не сказал?

— О, он говорил. Твердил без умолка, одно и тоже тысячу лет.

— И что именно?

— Моя кровь. Моя кровь. Моя кровь. Моя... кровь!

Голос сорвался на визг, а в следующее мгновение мамбо обернулась, кокетливо склонив голову на одну сторону.

— Ты обещал, помни!

И раздался крик.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, кто и почему кричит. А потом еще столько же, чтобы вырвать ладони Мари ла Кру из пламени свечей. Или все-таки чуть больше?

— Со мной все будет хорошо.

Так она сказала минуту спустя. Даже не посмотрев на руки.

— Вы уверены?

— Я умею лечить ожоги, если ты об этом.

Ну да, наверное, умеет. А на крайний случай всегда можно вызвать врача. Вон, того же Вегу: судя по препаратам, которые рекомендует больным, и по вечной ароматной папироске в зубах, он и сам не чужд народных практик, и собрату... то есть, сестре в помощи не откажет. Но спрашивал-то я о состоянии душевного здоровья.

— А можно было до ожогов дело не доводить? Или для пущего эффекта непременно требуется членовредительство?

Мамбо вопросительно приподняла брови.

— Зачем вы сунули руки в огонь?

— Я не... — Ее взгляд окончательно прояснился. — Это кто-то из Петро. Что само по себе очень странно, потому что мой зов обычно не в силах долететь до того края мира духов.

В принципе, такого поворота и следовало ожидать. Разе она признается в шарлатанстве? Да никогда! Уже придумала объяснение. Ни черта не понятное мне, зато очень удобное для себя самой.

— Думаешь, я лгу?

Даже думать не хочу. Есть такая штука, как аутотренинг. Или, говоря попроще, самовнушение. При подходящем складе психики можно, если постараться, конечно, и ангелов видеть, и чертей гонять.

— Что он сказал тебе?

— Кто?

— Лоа, который ответил на зов.

Я что, должен пересказать всю ту ерунду? Нет уж.

— Ничего конкретного.

— Духи не говорят 'конкретное', юноша. Они не называют имен, не устанавливают сроков, не назначают места. Только главное. Только то, что имеет значение.

Вот в это, пожалуй, поверю. Тот, кто шевелил губами Мари ла Кру, не разменивался по мелочам. И упомянутые детали, относящиеся к моему прошлому...

Все было именно так. Если пассаж про пальцы еще мог оказаться удачной догадкой — предполагаю, что многие случайные убийцы испытывают похожие ощущения — то о словах мог знать лишь свидетель. Очевидец. Тот, кто присутствовал в комнате. Трое людей: я, Элена-Луиза и, собственно, убитый. Перед тем, как умереть, он про кровь и прохрипел. Причем, глядя на меня, а не на рану.

Что ж, учитывая мою нелюбовь к пустой болтовне, остается грешить только на маму. Хотя вряд ли. Она бы молчала еще тверже, чем я сам. Ведь рассказать кому-то о последних словах первого мужа, значило бы признать себя свидетелем. А может, и невольным соучастником случившегося.

Нет, она не могла. Разве что на исповеди?

— Ты получил то, что хотел?

— Хотели, вообще-то, вы. Доказать, убедить, заставить поверить.

— И? Удалось?

Надежда. Торжество. Снисходительное сожаление. Искреннее любопытство. Как много всего может выразить взгляд!

— Кое-какое доказательство явлено было, сеньора. Но его слишком мало для того, чтобы поверить.

Мамбо вздохнула. И улыбнулась.

— А на чем тогда держится твоя вера в бога? Ты же веришь, не отрицай! Он часто являет чудеса? Может быть, приходит в твою жизнь по воскресеньям? Дари ли он тебе хоть раз свою благодать? Карал ли огненным мечом?

Хорошая провокация. Не знаю, заготовленная или спонтанная, но пожалуй, именно при таких обстоятельствах люди и меняют свои убеждения. Колдовство же тут, рядом. Вон оно, родимое, с песнями, плясками, барабанным боем, от которого дуреешь, с дымом пахучей травы, приносящей видения. Все, что хочешь. Все, что нужно твоему телу для ощущений. Да, именно так заблуждения и проникают в разум. Посредством плоти — самого слабого места системы, именуемой 'человек'.

У церкви свои ухищрения. И те же свечи, и монотонные молитвы, и купола соборов, взлетающие под небеса. Но к богу можно прийти безо всего этого. И, что главное, Он тоже приходит по-простому. Правда, сначала нужно остаться одному. Совсем-совсем.

— Ваш дух... приходивший не сказал ничего уникального. Все изложенные факты могли стать известны третьей стороне. С небольшой долей вероятности, но могли. Так что...

— Я не слышала ни слова из вашей беседы. Но одно я знаю точно: Петро не приходят к невинным агнцам. В твоем прошлом была кровь. Большая кровь.

Прозвучало сильно. То ли обвинительно, то ли угрожающе.

— Если и так, что дальше?

Она могла ответить все, что угодно. Например, припугнуть полицейским расследованием. Потребовать прекратить общение с Лил. Вообще начать шантажировать. Но я с удивлением услышал:

— Ничего. Это твой путь, не мой.

Длинные жилистые пальцы сдавили свечной фитиль, гася огонек.

— Уже поздно. Мне надо отдохнуть.

Приказ проваливать восвояси? Понял, исполняю.

* * *

Я вспомнил, что так и не забрал мусор, только когда увидел машину. И Хозе у кабины, нервно подкидывающего на руке монтировку.

— Кто кричал?

— Забудь.

— Она?

— Просто обожглась. Бывает.

— А орала так, будто с головой в костер окунулась.

Очень может быть. Однако если напарник слышал крик, то и все соседи в округе должны были насладиться коротким ночным концертом. Высыпать на улицу, начать задавать вопросы... А никого ведь не видно. Тишина, покой и всеобщая благодать. Ну, тут одно из двух: либо местные давно привыкли к образу жизни мамбо, либо пошло и примитивно боятся встревать в чужие неприятности.

— У женщины не все в порядке в черепке. Рано или поздно покалечится. Или вообще убьется. Куда смотрит социальная служба, интересно?

— Куда-куда... В сторону. Здесь все отводят глаза: так надежнее.

— Веришь в колдовство?

Хозе сунул монтировку под сиденье и поднялся в кабину.

— Да залезай уже! А то на обед не успеем. Лично я не хочу с пустым животом еще полночи шататься.

— Тебе и не придется.

Новость о смене режима работы напарник воспринял неоднозначно. Возможность проводить больше времени с девушкой его, конечно, порадовала, но факт нежданно свалившегося муниципального заказа насторожил. Казалось бы, какая разница простому работяге, где, что и когда делать, а вот поди ж ты...

Я невольно задумался, пока шел домой. О странном, почти необъяснимом, но стойком недоверии к действиям высокого начальства. Этому ведь должна быть причина, правда? Тому, что простое поручение, спущенное с уровня городских властей, вызывает не желание добросовестно его исполнить, а наоборот, тормозит мыслительные процессы.

Саботировать никто не пытается, слава богу. Хотя бы потому, что это все-таки чревато наказанием. Но энтузиазма нет. Если бы Эста принес свои бумажки не из-за меня, а просто в силу обстоятельств, скажем, в рамках общей разнарядки, Долорес явно не торопилась бы пускать их в работу. Тянула бы весь возможный срок. Весь вопрос, почему.

Что-то нелепое и неважное, на что никогда нет желающих? Вряд ли. Общегородские нужды не могут быть совсем уж бессмысленными. Только казаться таковыми, как вещь, равно необходимая всем. Когда проблема конкретная и персонализированная, она, конечно, более понятна. По крайней мере, не возникает вопросов, решать ее или нет. А вот если речь идет о общественно значимых вещах, отношение мигом становится другим. Меня же лично это не волнует, не затрагивает, не мешает, не отвлекает, не приносит убытков, не раздражает? Ну и бог с ним. Само как-нибудь наладится.

Плохой признак, кстати. Подобные настроения говорят о хрупкости существующего общества. Если народ начинает воспринимать обращения властей враждебно...

Точно. Так и есть. Отсюда и настороженность, и медлительность, и отсутствие энтузиазма. Потому что власть — враг. Ну, на худой конец, просто неприятный сосед, от которого невозможно избавиться, но и от помощи которому почти всегда удается отвертеться. Или помочь так, чтобы лишний раз не обращался.