Пастырь добрый (Главы 1-16)

— Разумеется, имеешь. Ты это право обрел вместе со Знаком...

— Давай-ка прямо, Бруно, — оборвал он уже нешуточно. — Обвиняешь меня в нездоровой тяге к измывательствам? Если я дал повод — назови, какой, когда и где. Нечего сказать? Зато мне есть, что. Все твое брюзжание — попросту защита перед собою ж самим; тебя самого распирает от удовольствия при мысли о наказании виновного, только разница между нами в том, что ты боишься этим удовольствием увлечься, потому и накручиваешь сам себя. Тебя коробит при мысли о том, что от смерти или страданий человека можно получить удовольствие — потому что ты по натуре добряк. Ты добропорядочный бюргер, часто битый старшими братьями, воспитанный старшими сестрами, университетом и отчасти деревней; ты хорошо знаешь, каково беззащитному слабому, и не желаешь такой участи никому. Ты сострадаешь всем и пытаешься не обидеть никого. Это не плохо само по себе, однако мешает жить.

— Это я слышу от того, кто после своего первого допроса выглядел, как вселенский скорбец?

— Хочешь, чтобы я вслух признал, что мне было не по себе в тот день? Да, было. Потому что тогда — это был глупый, запутавшийся и сам собою наказанный бедолага, которого мне до зарезу нужно было разговорить и лишний раз мордовать которого мне совершенно не хотелось. К сожалению, в равнодушии я еще не натренирован.

— Но как усердствуешь.

— Усердствую.

— Преуспел.

— Надеюсь. Но когда на его месте будет тот, кого мы ищем, будет и иное отношение к ситуации. Равнодушием уж точно навряд ли запахнет.

— Не особенно-то по-христиански, а?

— Грешен, — пожал плечами Курт; подопечный покривил губы в подобии ухмылки:

— Не то слово. Повинен.

— Еще скажи — виновен.

— Может, стоит?

— Может, еще и приговор мне вынесешь?

— Мне казалось, вы примирились после прошлого расследования, — вклинился Ланц, наблюдавший за их перепалкой почти с умилением. — Заткнитесь-ка оба, покуда не подняли старые грешки и взаимные обиды обоих из пропастей забвения... Если Хоффмайер полагает, что его спасение — в сострадании каждому, это его дело, и не стоит корить его за это. Suum cuique[81], абориген.

— А его спасение, — выговорил подопечный хмуро, — в чем? В услаждении посиделками у костра?

— Я люблю свою службу, — откликнулся Курт, скосив нетерпеливый взгляд на дверь. — Я люблю, когда дело раскрыто, когда арестованный — говорит, когда виновный — наказан. Наказан — сообразно преступлению. От этого хорошо мне, и этим, к слову, освобождается от бремени неупокоенности душа жертвы.

— Знать бы, — тихо произнес Ланц, — что такого тебе довелось вычитать в тайной библиотеке святого Макария. Не говори, что тебя туда не допустили после дела фон Шёнборн. Хотелось бы знать, что за тайны хранит Конгрегация для своих избранных, и что за идеи теперь бродят в твоей голове...

Курт замялся, отведя взгляд в сторону, вновь подумав о том, о чем частенько забывал — о своем немалом знании всего того, что оставалось неизвестным его более старшим сослуживцам, и сохранение в тайне этого знания блюлось им жестко и неукоснительно не только лишь из-за полученного на этот счет строгого наказа. Не будь его — и тогда Курт двести, тысячу раз подумал бы, прежде чем приоткрыть завесу тайны.

— Не хотелось бы тебе этого знать, Дитрих, поверь мне, — отозвался он, наконец, сбавив тон. — Но к нашей службе это касательства не имеет: мы делаем то, что должно, и это все. Плевать, почему кто-то убивает соседа или режет кельнских детей, из угоды ли Сатане, иному богу или себе самому — он должен быть уничтожен, и в этом колебаний быть не может. И у тебя быть не должно.

Тот не ответил, и Курт затылком ощущал взгляд — внимательный, пристальный; ощущал, но не обернулся к этому взгляду, понимая, что сослуживец прочтет в его глазах то, что в мыслях, а именно — чувство вины за то, что обретенными знаниями посеял семена сомнений в его душе. Это было нелогичным, неоправданным; разумом он понимал, что не может отвечать за то, сколь крепки в душе другого его убеждения, принципы, вера, однако чувство жалости к неведению не безразличных ему людей пересиливало все, являясь лишним доказательством того, насколько тяжело и опасно приближать к себе кого бы то ни было...

Молчание давно простерлось за рубеж допустимого, рождая неловкость и напряженность; Курт уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, не имеющее никакого отношения к обсуждаемой теме, даже и вовсе к делу, чтобы рассеять тучи, однако попытку восстановить прежнюю непринужденность пресекло появление отца Юргена с желтой, как старая кость, трубкой пергаментных листов в руке, перевязанных тесьмой во множество оборотов.

— Вот, — сообщил священник, поспешно прикрыв дверь за собою и, приблизясь к столу, замер в нерешительности, не зная, кому следует передать принесенную им семейную реликвию. — Вот, — повторил он, протянув свиток Ланцу. — Полагаю, что мало у вас останется вопросов после прочтения сего труда; однако, как я уже упоминал, я буду готов ответить на каждый, если все же...

— У меня к вам просьба, отец Юрген, — несколько неучтиво, однако с самой благожелательной улыбкой оборвал его Ланц, и тот с готовностью закивал.

— Да-да, майстер инквизитор, все, что угодно, что смогу...

— Мы отвлекли вас от обеда, насколько я слышал; стало быть, особенно суматошиться не придется. Просьба — накормите мой молодняк, мы в пути с ночи, и у обоих с раннего утра ни маковой росины. Только без лишних ушей и глаз в трапезной.

— Конечно... — растерянно проронил святой отец и, спохватившись, закивал снова, попятившись к двери. — Конечно, я сейчас распоряжусь, мигом...

— Это еще одно преимущество, обретаемое вместе со Знаком, — заметил Ланц беспечно, когда дверь вновь затворилась за святым отцом. — Еще минута — и он бы стал во фронт с выражением полного яволь в глазах... Оцените, сосунки. Вы таки получите свой завтрак, и при этом я сэкономил ваши средства.

— Ave, — согласился Курт, молчаливо приняв невысказанное предложение оставить произошедший минуту назад разговор, и кивнул на свиток в руке сослуживца. — Может, выслушаем дедушку? Выглядит внушительно; похоже, история несколько сложнее, нежели известно добрым горожанам.

— Читай, — пожал плечами Ланц, бросив ему пергамент через стол. — А мы послушаем; так лучше, чем втроем толпиться над одним листком.

— Не вскрывали, похоже, давненько, — заметил он, разматывая тесьму. — Не похоже, чтобы вообще хоть раз за последние несколько лет.

— Возможно, и нам перечитывать не захочется? — предположил Бруно мрачно; он не ответил, положив листы перед собою на стол и прижав ладонями концы свитков.

* * *

Benedices mei, Domine[82].

По долговременном и тягостном раздумьи Deo juvante[83] дерзнул я все же изложить содеявшиеся в городе Хамельн, где назначено мне Господом нести свое пастырское служение, события, потрясшие град сей в недавнем времени, и как устно не возможно мне передать никому все сие, то оставляю слова пера моего ad perpetuam rei memoriam[84].

В лето года 1284 Anno Domini[85] приключилась нам великая напасть от крыс, заполонивших собою подвалы и подполы, и хранилища, и домы наши, учиняя порчу снеди, запасам, имуществу и даже самим нам, ибо по неисчислимости своей весьма осмелели и не таились уже, не скрывались в ходах своих, завидя человека близко, а оставались, где были, смотря на жителей, точно бы новые хозяева города, или даже по временам ночами возможно было обнаружить подле себя в постеле или же подле детей своих одну из тех созданий, уже готовую накинуться на жертву свою. Никоим образом извести оных тварей не умел никто, ни ядами, ни капканами, ни какими иными средствами, ибо вскорости яда они брать перестали, а капканов избегали с истинно диавольскою хитростью, внушенной им не иначе как самим отцом лукавства и злобы, и оставалось нам только лишь каждую из них, видя перед собою, изничтожать ручно, ограждая домы свои и имущество, и запасы, и нас самих хоть сколько-нибудь от их посягательств, однако же добиться мы не сумели так ничего, лишь только при встрече с кем-либо из горожан стали они отскакивать несколько в сторону, озлобленно ощериваясь и точно бы грозя расправою.

Теперь же должно мне сделать некоторое digressio a proposito[86] в моем повествовании, дабы описать того, чьи деяния переменили житие нашего многострадального града, сделав неузнаваемым лице его и поселив неизбывную печаль в душах наших. Сей человек звался Фридрихом Крюгером, чей дом отстоял весьма вдалеке от прочих, не оттого, однако, что был он изгой или же нелюдимый по сути своей, ибо, хоть и не отличался оживленностью характера, а все ж никто не чуждался его и он никого также; жилище же его занимало место столь отдаленное, под самою стеною, ибо был он по делу своему углежогом, и работа его была, где и дом, и таким отведенным своим расположением он не досаждал жителям Хамельна. Жена его отошла ко Господу, credere volo[87], в зиму 1280 Anno Domini, оставив его одного с дочерью Хельгой, и никто не мог заметить его в ненадлежащем исполнении отеческого долга или же пренебрежении им, и во все время, что знали сего человека все мы, бывал он учтив, занимался делом своим и никогда не имел обыкновения принимать участия в чьем-либо бытии более, нежели это потребно было по необходимости.

В шестнадцатый же день месяца июня Фридрих Крюгер, явившись к магистрату, объявил пред всеми, что в его воле избавить город от одолевших его тварей, житья от которых уж не стало и вовсе, и если сбудется по слову его, то пускай магистрат из казны своей либо же жители совокупно, каждый с своей долей, уплатят ему, сколько он скажет. Никто из горожан наших не стал раздумывать над тем, должно ли им принять сей договор, а тотчас дали свое согласие, затем чтобы он извел крыс, как ему угодно, и платить условились, ибо мочи не стало уж их выносить никоим образом.

Все мы помышляли и убеждены были, что смешал он какой-либо особенно сильный яд, который погубит их всех разом, не оставив ни единой, и выдумал, как это сделать, чтобы дать его им, либо же иное что, весьма хитрое, чего нам в ум войти не могло, однако же сотворилось нечто иное. Тем же утром, тотчас, как отошел он от собрания жителей, Фридрих Крюгер вышел на улицы города, и имел он в руке своей деревянную флейту, звучащую весьма благозвучно и сладкогласно, и — eho miraculum![88] — крысы выползали из нор своих, выходили из домов наших и из подвалов, и из подполов, от мала до велика, и с потомством своим, и шли за ним, слушая его. И так, идя по всем улицам, собрал он округ себя их всех и повел их к восточным воротам и, пройдя мимо стражи, отправился далее, покуда не пришел на берег Везера, где, как видели те немногие, что отважились пройти следом, стал он у каймы крутого берега, а крысы все, точно бы серый поток, лились мимо ног его в воды реки, и воды поглотили их.

Confiteor[89], и я со всеми купно возрадовался в тот день, и я также нисколько не помышлял задумываться над его силою, и что он делал; а когда и задумался, то (ne inters in judicium cum servo Tuo, Domine[90]!) решил в сердце своем умолчать о мыслях своих, даже и перед собою самим, ибо такова была радость наша и моя от свершившегося.

Случилось же так, что, когда сей человек потребовал плату свою, некие из жителей Хамельна отреклись от своих обещаний, попеняв ему, что оглашенная им цена велика, но и меньше не хотели дать, возбудив и прочих на противление, убедивши, что платить не следует; а как изничтожил он крыс бесспорно и несомненно колдовством, то и должен быть в благодарности уже хотя за то, что его никто не предает в руки братьев Святой Инквизиции, от коих он и обрел бы плату свою согласно заслугам своим. Так сказали виднейшие люди города, и так повторили прочие все, расторгнув договор свой с Фридрихом Крюгером и не отдавши ему обещанного. Тот же отошел от них, не став спорить ни с кем, и всеми полагаемо было, что он свою участь принял и с ответом таковым смирился, чего ожидать возможно было бы, потому как, хотя и дурно сие — ибо сказано во Второзаконии "non negabis mercedem[91]" и "sed eadem die reddes ei pretium laboris sui[92]"— а истина в сих словах была немалая. О, как обманулись они в чаяньях своих, и град наш оказался пред лицем беды своей; воистину, изречено не о сем ли было — "Lacrimosa dies illa[93]"?

Миновала неделя и еще три дня, и тогда вновь увидали его на улице с флейтою, и вновь заиграл он мелодии свои, и — o misericors Dei![94] — не твари бессловесные, дети шли за ним, точно купность агнцев безропотных, послушных воле пастыря, каковой воистину был не пастырь, но наемник, как сказано у Иоанна, и никто не мог воспрепятствовать ему вести их за собою, ибо все прочие поражены были неведомым трепетом и оцепенением, кое сбросить с членов своих не возможно было никак. И стояли мы каждый, где был, у дверей домов своих и в домах своих, и на торжище, и кто где был в тот час, тот остался там, видя, как отдаляются чада города нашего все, от самого мала, на руках у прочих несомые, до двунадесяти лет, и не умея ничего сотворить в противудействие. И долго весьма пребывали все мы в таком онемении, и никто не может даже и по сей день сказать, сколько так минуло времени; когда же смогли мы подвинуться с места, то немалая доля горожан бросилась в домы свои и затаились там, сокрушенные всем приключившимся и точимые ужасом и плачем, а отцы же и матери, и большие братья, и прочие сродники ушедших чад устремились вослед за Фридрихом, надеясь настичь его и отнять детей своих; и я с ними был.

Фридрих же Крюгер, вышед из восточных врат Хамельна, направил стопы свои прочь, и видели стражи, столь же пораженные нечувствием телесным, как и все мы, что шел он, ведя чад наших за собою, к Везеру, и поняли мы в тот миг, что присуждено детям нашим следовать за сгубленными им тварями в воды реки, дабы так отмстить хотя не всякому, но большим. И точно, дойдя до Везера, где видели некогда падающих в волны крыс, погоняемых флейтою, узрели мы у края того берега Фридриха Крюгера, и был он один, и не было подле него чад города нашего, ни отрока, ни младенца, и вид его был утомленным и изможденным, и диавольская флейта его лежала у руки его в траве, молчаливая и страшная. Тогда устремились к нему все, и мужчины, и женщины из пришедших на реку, и, схватив, повалили его, и связали, и стали бить, находясь в исступлении и неистовстве; я же (peccavi![95]) стоял в отдалении, не имея силы вмешаться, ибо было бы мое слово, quasi vox clamantis in deserto[96], а кроме того, сколь сие ни прискорбно носителю сана, не имел такового и желания, пребывая также в немалой горести и скорби, и даже (bis peccavi![97]) во гневе.

Горожане же, напитав первую свою жажду отмщения и несколько ею утолившись, стали допрашивать Фридриха Крюгера, где дети наши и что он сотворил с ними, грозя ему муками и страшною смертью; тот же нисколько не боялся, глядя на всех на нас взором надменным и даже снисходительным, словно были мы младенцы или ж вовсе даже животные, яко псы, слышащие все то, что говорит их обладатель, но исполняющие, не разумея, и сами ничего выговорить не могущие. Долго он молчал, не отвечая, снося новые побои с улыбкою, от коей меня, говорю, не тая в душе, оковал холод и страх; ни единожды не приводилось мне видеть лице его столь ужасно переменившимся. Наконец, когда сил не достало у него терпеть, или же возжелалось ему продлить мучения наши, так повествуя с детальностями и красками совершенное им, стал он отвечать нам, и мы слушали все, словно бы вновь пораженные окаменением, но сие было теперь не от колдовского действия, но от того, сколь ужасны были слова его и то, как говорил он их нам. Страшную проповедь его, как сумел я уяснить и запомнить, изложу здесь для тех, кто ex officio[98] сумеет, быть может, когда-либо прочесть написанное; я, как и все, потрясен был событиями, исполнившимися столь стремительно, и сотворившеюся в Фридрихе Крюгере переменой, а посему зане прошу меня простить за, может статься, изложение не всецелое либо же путаное, но дабы не пристало обвинить меня в неправде, то того, чего не запомнил явственно или что не сумел уразуметь вовсе, миную в рассказе своем.