Гонец с золотым флажком мчался по дороге, мощеной ровным булыжником. Никто не осмелился бы задержать такого посыльного, он же мог забрать коня у любого, будь тот хоть главой знатного Дома. Мог, если его собственный скакун ослабел бы, а то и вовсе пал. Но конь был хорош, а вскоре и лошадь, и всадника должен был сменить другой человек, везти дальше на север футляр, помеченный знаком особой срочности...

Птицы летают быстро, им не нужны дороги, но человек был надежней, чем голубиная почта.

Комната из черных и золотистых плиток всегда напоминала господину министру финансов Тома вывернутый наизнанку панцирь черепахи, и немного игральную доску

В плохом состоянии духа он чувствовал себя запертым на такой вот доске, но сегодня оно было хорошим, впервые за много дней, а то и недель: врагам все-таки не удалось под него подкопаться, и двое наконец лишились должности, а один и головы. Что ж, сам он и впрямь допустил крупный промах, но их допускали все: не повод сдаваться.

Вчера и сегодня Солнечный снова улыбался ему.

Это значило, настал удобный момент, хоть риск пока оставался. Только тянуть нельзя.

Он сожалел о промедлении, порой даже винил себя, но не мог ничего поделать. Просить было не просто небезопасно — еще и бесполезно. Однако сейчас, после своей победы, после удачного договора о торговом пути через земли кочевников, после того, как один из влиятельных западных князей — противников объединения был убит в своей спальне кем-то из обиженных ранее слуг, а юная возлюбленная правителя наконец стала признанной всеми фавориткой, потеснив законную жену, он решился.

— Я отказываюсь вас понимать, — сказал Солнечный, все еще благодушно настроенный, тем более после изысканного обеда и вина. — Раньше, по вашим словам, он еще мог быть полезен как противовес брату, его военной силе, но не станете же отрицать, сейчас живой только мешает. Теперь глава Дома все-таки, пусть и не совсем официально. Вы же не думаете, что он снова понадобится? Довольно мне волнений в западных землях.

Взгляд, сопровождавший эти слова, был острым и неприятным, но министр ответил почтительно-скучно, словно речь шла о надоевшей рутине:

— Иногда приходится делать вроде бы ненужное ради будущего, и, как известно, объединять земли можно не только кровью. Младший из братьев Таэна не способен к борьбе против трона, особенно если держать его на короткой цепи. А вот дополнительную славу о своем великодушии снискать можно, и те из Домов Запада, что колеблются, не зная, как с ними поступят, могут счесть это веским доводом. Никто не хочет умирать. Но и воевать там хотят не все.

— Похоже, он был очень вам верен, — отметил правитель, откидываясь на спинку резного кресла. Его взгляд стал еще более неприятным, но опасных ноток в голосе пока не звучало, и министр решился продолжить:

— Я не предлагаю прощать измену, просто... снисходительней отнестись к ошибкам.

Мужчина в одеянии, украшенном солнечной птицей, долго обдумывал эти слова.

— Нет, — сказал он наконец. — Хватит с меня бурлящих котлов на окраинах. И в его покорность я больше не верю, тихони куда опасней открытых бунтовщиков. Та попытка военного договора...

— Призовите его сюда. Проведите свое расследование или сделайте вид. Тут он никому уже не будет опасен, а видимость милосердия сохранится... даже если ни к чему не приведет, — тише добавил министр.

— Его может уже не быть в живых, — пожал плечами Солнечный. — Мое пожелание было высказано вполне ясно. В любой миг может явиться вестник...

— Однако пока новостей не поступало. Вы же, со свойственной вам мудростью, желали и справедливого разбирательства, — министр Тома поклонился, и правитель не видел в тот миг: его губы чуть дрогнули в саркастической усмешке. — Это предостережет северян от излишней поспешности.

— Но если гонец не успеет в Хинаи?

— Лучше бы ему все же успеть. Я пекусь только о благе трона, — министр вновь поклонился низко.

— И снова, когда он окажется здесь, вы с военным министром начнете рвать мое терпение на части, — проворчал Солнечный, но было ясно, что туча прошла стороной. Хотя вернуться ей ничто не мешает.

Так и решаются человеческие жизни, думал министр Тома, возвращаясь к себе по скользкой от дождя мраморной галерее; таких, из заморского камня, во дворце было всего три. Капли падали на камень, соединялись, переливались тонами от серебряного до тускло-серого. Вода не имеет своего цвета, принимает оттенки того, что вокруг...

Пожалуй, на сей раз действительно сделано всё, что возможно. Дальнейшую поддержку оказывать будет неумно. Разве что предоставить немного сведений. Вот и останется смотреть, сумеет ли бывший ученик выиграть в одиночку: что-то сказать в свое оправдание ему, во всяком случае, позволят.

Кэраи всегда был ему симпатичен, но сейчас, пожалуй, впервые Тома испытывал к нему уважение. Он не внял доводам разума и все-таки попытался сделать то, что считал нужным. Война то ли помешала ему, то ли помогла, как посмотреть. Но во всяком случае кое-чего он достиг: мятежа в провинции не было, генерал Тагари умер не изменником, и его маленькому сыну вряд ли придется проститься с жизнью. Пусть не вернуть прежнего положения, у этого ребенка есть будущее, у крови Таэна есть будущее. Потому что другой человек принял весь удар на себя.

В дороге Лиани не сказал девушке ни слова упрека. Он вообще почти ничего не произнес с того часа, как она поведала о прошедшей ночи. Только кивнул сдержанно — хорошо, мол, посмотрим, что будет теперь в пути и что за реликвия в монастыре. Помогал монаху идти, и был бы совсем как раньше — ведь не всегда же они беседовали... но словно что-то погасло в нем.

Да и Нээле не говорила, не только из-за Лиани, и сама не особо хотела, кажется — и брат Унно тоже молчал, подавленный и растерянный, и куда больше не потерей стрелы, а тем, как все обернулось у молодых его спутников. Так и добрались наконец до Эн-Хо.

Никто из сторонних не сумел бы прочесть выражение лица настоятеля — на коре столетнего дерева и то отражается больше чувств. Но брат Унно видел, как жестоко тот разочарован.

— Я упал ночью в овраг с водой, и потерял стрелу, пока выбирался, — ложь далась Лиани настолько легко, что ему поверили. И не только эта — он придумал также, будто сам вспомнил про древний клинок, а легенду слышал в старом святилище подле озера Трех Дочерей.

— Что ж... значит, Небесам так было угодно, — наконец произнес глава братства.

Молча, чуть шуршащей походкой настоятель проследовал наружу, к черному дереву, и велел поднять плиту у его корней. Все братство видело это, но ни одного постороннего, даже Нээле и Лиани сейчас не пустили сюда.

Оружие казалось сделанным для ребенка — не сабля и не анара, нечто среднее, тонкое, легкое. Деревянная темная рукоять и золотой знак на клинке возле нее. Солнце сразу нашло его, прыгнуло, заиграло.

Настоятель пальцем показал на узор, и его руки дрожали, он, казалось, мог уронить святую реликвию, но не доверил ее никому:

— Вот этот знак... метка храма с горы Огай. Не думал недостойный, что сам будет держать его, и в такой грустный час... Что ж, неудача — наказание братству за то, что плохо помнили о святом даре...

Неудача, подумал брат Унно. Он лишь неудачу видит...

Хотя и он тоже прав.

Потом, в монастырском дворике, он рассказывал молодым спутникам про этот клинок. Они так и ждали его возвращения молча; было по лицам видно, что молча. Девушка теребила сумку, то распускала завязку ее, то снова затягивала, то принималась вязать какие-то петли. И наконец уронила, открытую.

Листы — их было больше десятка — рассыпались по траве и плитам. Бумага не самая лучшая, но пригодная для туши и кисти. Какие-то контуры, иногда короткие подписи.

— Что это? — опешив, Нээле нагнулась к сумке. Лиани оказался быстрее — выхватил лист, проглядел.

— Карты предгорий и гор Юсен и Эннэ... Вот эти названия мне знакомы. Откуда они?

— Не понимаю, — растерянно сказала девушка. — Они были вот здесь, но я не оставляла сумку без присмотра весь этот день, только если здесь, в Эн-Хо...

— Что это такое? — подоспел святой брат Унно. — Много каких-то меток...

— Проходы в ущельях. Похоже, помечены опасные места, Лиани всмотрелся в рябь значков. — Броды, где можно перейти реку... а вот пещерные ходы, — он отделил от прочих еще один лист. Что с тобой? — спросил, подхватывая девушку под руку — но она отстранилась и мягко не то упала, не то сама села на траву.

— Я уже видела... подобный рисунок.

— Где?

Девушка молча указала на строчку внизу, на обороте — крупнее, чем все остальное, неровный почерк, то ли ворох стеблей, то ли птичьи следы на снегу.

"Это и моя земля тоже".

— Погоди, Нээле, ты хочешь сказать... — начал монах.

— Я ничего не хочу сказать. Просто однажды видела, как он рисует подобные карты. Только там было море и берега.

— Тогда настоятель, возможно, посоветовал бы лучше бросить всю пачку в огонь, — задумчиво произнес монах.

— Нет, — Лиани свернул бумагу. — Я отдам ее командиру Асуме в Сосновой, пусть перешлют кому надо, и разведчики проверяют. Не верю ему ни на волос, но вслепую отказываться нельзя.

— Если это правда, с рухэй мы справимся и при новой войне; нет, не так: не пропустим их, — так же задумчиво добавил брат Унно. — А ты, значит, снова в Сосновую? И не передохнешь?

— Попробую опять попроситься на службу, вдруг...

Он не спешил уходить сей же час; Нээле видела, что тень с лица Лиани сошла, и он был задумчивым, даже грустным. Больше не избегал ее, обращался, как раньше, и все-таки что-то было иначе; но, может, это от нее исходило?

Девушке все были рады здесь, а она затосковала. Разговор с братом Унно утешил ее немного; когда Лиани нашел ее, Нээле сидела на лавочке в дальнем дворике, смотрела, как стрижи пытаются расписать закат черными штрихами.

— Ты знаешь, я все сделаю для твоего счастья, все, что смогу. Но я хочу, чтобы ты от души ответила мне, хочешь ли стать моей женой.

— Обними меня, — попросила, вставая. — Крепче.

Прижалась, как никогда раньше, ощущая целиком его тело и не совсем понимая уже, где бьется чье сердце.

Потом отстранилась.

— С тобой я теперь всегда буду только честной. Ты — человек, встреча с которым для женщины подобна чуду. Ты мне дороже всех, я с радостью бы согласилась. Но я не могу, потому что дважды я подставила под угрозу твою жизнь — и один раз честное имя твоей семьи, и понимала это. Нет, не тогда, когда ты сам меня увез, тогда решал только ты. А когда я согласилась на подлог, зная, что будет, и что люди погибнут, когда выбросила стрелу и когда сбежала за вами следом. Но в побеге я не обвиняю себя, лишь в том, что он мог принести. Ведь Энори нашел меня первым. И я рассказала всё.

— Он...

— Нет, он не тронул меня. Не пытался испугать, применить силу. Я сама, только сама.

— Ты хотела помочь нам выжить, — хвала Небесам, догадался, и не пришлось говорить то, что звучало бы жалким оправданием. — Но почему ты настолько не верила?

— У меня всегда было плохо с тем, во что верить...

Глупо было упорно смотреть в землю, и она отважилась поднять глаза. Непонятным было застывшее в его чертах выражение. Чего-то он все еще ждал, но она не понимала, чего.

— Ты останешься здесь? — спросил. Все еще слишком близко стоял, но не пытался снова обнять или хотя бы взять за руку.

— Нет, в монастыре мне больше нет места. Брат Унно — или, может, теперь он возьмет другое имя — намерен вернуться к сестре, как поправится. Пока мы уйдем вместе, позаботимся друг о друге, раз оба плохо знаем этот мир, а там...

— Что же ты будешь делать?

— Вышивать. Это я умею, и это никому не приносит зла. В конце концов, я ехала в Хинаи за этим.

— Я могу... надеяться, что ты передумаешь?

Она грустно улыбнулась:

— А разве то, что я сделала, перестанет таковым быть?

Была благодарна за то, что облегчение не отобразилось на его лице. Хотя, может, он и сам еще не был уверен... Одно Нээле знала твердо — той безоговорочной веры в нее у Лиани больше нет. Он принял ее разной — и полубезумной, и подозреваемой в воровстве и убийстве, и ловкой особой, якобы выбравшей роскошь, и монастырской пророчицей, но последних поступков принять не хотел и не мог.

И все-таки был готов прожить с ней всю жизнь, и можно не сомневаться — заботился бы до конца. Вот поэтому уже она не могла.

Что ж... одну сказку она выбрала и отпустила, теперь наступила очередь и второй.

Когда Тайрену передали подарок, родня, которая теперь под угрозой смерти отвечала за наследника Таэна, долго думала, как поступить. Они дрожали за себя каждый день, хотя их родство с Домом мальчика было дальним, и сами никогда не мешались ни в политику, ни в войну, занимаясь торговлей.

А сегодня Тайрену, несмотря на обычную замкнутость, неожиданно рассказал няньке свой сон.

— Мне снился большой белый зверь с крыльями, я не помню точнее, — задумчиво сказал мальчик. — Но, кажется, понимаю, кто это мог быть...

Его здоровье с каждым днем улучшалось, понемногу, но ощутимо, и это удивляло людей — словно павший Дом отдал всю надежду мальчику-наследнику.

А Тайрену кого-то ждал, упорно, даже когда говорил с другими, чувствовалось, что готов в любой миг оглянуться на некий голос или сигнал. Но ничего не случалось.

И вот явился посыльный....

Имя женщины-дарительницы было им, конечно, известно. Но из письма, которое она прислала, не совсем ясно было, от нее эта вещь или лишь передана по просьбе. Сама же она просила передать мальчику лучшие пожелания, словно хорошо знала его.

В шкатулке лежала белая морская ракушка, большая, колкая, торчащая лучами, словно снежинка; весьма недешевый дар. В ней, как во всех ей подобных, жил далекий размеренный гул, дыхание моря. Вряд ли ее могли отравить или задумать иное зло, и, поколебавшись, подарок отдали Тайрену.

Тот долго смотрел в шкатулку, не касаясь, и неясно, что в этот миг думал: его чувства давно никто не мог прочитать. Потом осторожно взял, будто опасаясь сломать, приложил к уху, слушал долго-долго. Наконец опустил руку.

— Он говорил правду всегда, — сказал мальчик. — Значит, я вырасту и буду здоровым, — и добавил, глядя куда-то в свет: — Я хочу увидеть море...

Юная женщина сидела на кушетке, по-детски поджав под себя ноги. Водила глазами по строчкам — жизнеописание трех сестер, прославленных одна искусством живописи, другая стихами, а третья любовными подвигами; но мыслями была не здесь. Прислушивалась к голосам в саду, из нескольких больше всего выделяя один, звучный, немного отрывистый, словно человек разучился говорить плавно, времени не было на гладкие долгие речи. Рииши объяснял садовникам и управляющему, что делать со старым мостиком и зарослями вокруг него, вчера делился этими планами с Майэрин.

...Ее мужу трудно здесь, в загородном поместье, но им недвусмысленно намекнули пока никуда не высовываться. И на сей раз Рииши подчинился. И вроде бы не так уж тяготился тем, что она здесь, постоянно, и Майэрин не избегал.