Ловец человеков

Курт открыл глаза и увидел над собой каменный потолок. Снова.

Он рванулся встать, снова не сумел и застонал от боли, упавши затылком — но не на камень пола, а на что-то мягкое.

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь.

Справа и слева от себя он более не видел стен коридора. Он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть... или могло?

Стало быть, не померещилось все это — солнце, зеленый склон, знакомый сумрачный юмор следователя Конгрегации, прибывшего по его просьбе, наставления лекаря — 'не спать'... Значит, привиделось, напротив, все остальное — пламя, полыхающее в нем, чаша, голоса... Значит...

Все верно, удивляясь ясности мыслей, понял Курт с облегчением. Голос лекаря у своей постели он и слышал; лекаря и еще кого-то, кто справлялся о его самочувствии. Лекарь поил его водой, которая в бреду и горячке казалась ему кипящей. И, похоже, дал снотворного, когда выяснилось, что ему стало лучше — та самая чаша горечи, которая ему пригрезилась. Все просто.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке — в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта — нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности — иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь...

— Как вы себя чувствуете?

В голосе курсанта был трепет, во взгляде — восхищение. Он видел следователя, пострадавшего в праведной борьбе с врагами Церкви; он и сам в его годы так же смотрел бы, пытаясь вообразить, через что прошел этот человек, на котором бинтов больше, чем собственной кожи...

Через что прошел...

Через ад; по крайней мере — через чистилище...

— Дай воды.

Голос был хриплым, и в горле отдавался болью. Курсант метнулся к столу, вернулся с наполненным стаканом; опираясь спиной о его плечо, Курт выпил все до капли, едва не захлебываясь, думая о том, что ничего вкуснее никогда в жизни не пил — по сравнению с этой водой знаменитое пиво Каспара было болотной тиной...

При воспоминании о пивоваре и своем позоре стало дурно; откинувшись снова на подушку, он прикрыл глаза, переводя дыхание, чтобы успокоиться, и почувствовал, как ладонь курсанта снова коснулась плеча — осторожно, ненавязчиво.

— Вы в порядке? Я должен отойти, позвать лекаря, мне сказали, если очнетесь...

— Я знаю, — не открывая глаз, отозвался он. — Иди. Я в норме.

Поспешные шаги, стараясь слышаться негромко, прозвучали к двери, а уже по коридору курсант, судя по топоту, побежал. Курт улыбнулся, снова открыв глаза и глядя в стену напротив, где замер светлый косой прямоугольник солнца, втиснутого в раму распахнутого окна; улыбка, однако, тут же пропала. Недолго осталось, прежде чем этот мальчишка поймет, что такое работа следователя на самом деле. Хотя, может, и нет. Может, это будущий лекарь, потому и здесь. С другой стороны, именно в этом случае он и составит о работе инквизитора самое верное представление; когда он перевяжет с десяток таких Куртов, да потеряет столько же, а то и больше, вместо восхищения в его глазах поселится усталая жалость...

Уже неторопливо, осторожно Курт приподнял голову, осматривая себя. Руки были забинтованы от локтей до пальцев, ребра все еще перетянуты, однако повязку с головы уже сняли, и тошноты он больше не ощущал. Значит... сколько он был без сознания? Не меньше двух суток, раньше разбитая голова не заживет, уж это он знал по опыту. Простреленные бедро и ключица тоже были перевязаны, но уже не стягивающей повязкой, а в пару оборотов, чтобы просто прикрыть раны. Стало быть, в горячке он провалялся дня три, а то и четыре...

Шаги по коридору — гулкие, явственные — дали понять, что лекарь идет не один, и когда вместе с ним вошел седой священник, он приподнялся с усилием, улыбнувшись.

— Лежи, лежи! — строго прикрикнул тот, и Курт улегся, с готовностью откликнувшись:

— Слушаюсь, отец Бенедикт.

Курсант остался за порогом — Курт видел в закрывающуюся дверь его любопытствующую физиономию; ректор академии, он же духовник выпускника номер тысяча двадцать один, присел рядом с больным, лекарь деловито занялся осмотром. Эскулап был прежний, все тот же, что, бывало, врачевал спину курсанта Гессе после воспитательных бесед во дворе академии, вправлял вывихи и заживлял ссадины после дружеского общения с сокурсниками...

— Как будто ничего и не было, — невольно произнес он, и наставник тяжко вздохнул.

— Каким ты был, мальчик мой, таким и остался... Без неприятностей — никуда.

— Я ни в чем... — привычно начал Курт и осекся, помрачнев; духовник посмотрел на него пристально, помедлил, ожидая продолжения, не дождался и вздохнул.

— Жара нет, — сообщил лекарь и, заглянув Курту в лицо, поинтересовался: — Ну, Гессе, как себя чувствуешь?

— Мерзко, — ответил он почти шепотом; тот похлопал его по локтю:

— О твоем душевном благополучии будет заботиться отец Бенедикт. А я хочу знать, в каком ты состоянии телесно.

— Слабость, — нехотя отрапортовал он; былая радость от пребывания в родных стенах улетучилась, и взгляд духовника теперь казался изничтожающим. — Головокружения нет. Раны на голове не ощущаю. Бедро, ключица и руки болят... — Курт подумал и добавил: — Хочу есть.

— Это хорошо, — кивнул тот, но лицо было недовольным; встретившись с наставником глазами, лекарь вздохнул. — Тогда я пойду. Скажу, что очнулся и в себе.

Проводив эскулапа взглядом до двери, Курт настороженно посмотрел на невеселого духовника и опасливо спросил:

— В чем дело? Я что-то не то сказал?

— Нет, — улыбнулся отец Бенедикт и тут же посерьезнел. — Ты ведь понимаешь, что такие гости, как ты в своем состоянии — нетрадиционны, так скажем, для стен святого Макария?

— Почему я тут? Кто так решил?

— Братья из Штутгарта. Был бы у тебя иной дом, ты очнулся бы там, а так... Что — недоволен?

— Что вы, отец Бенедикт, — невольно он улыбнулся снова. — Это лучшее лекарство. Но что происходит, почему...

Он запнулся, закрыв глаза, и сжал зубы. Господи, ну конечно! После того, что он сотворил в Таннендорфе, около его одра должна увиваться стая голодных до информации светских и церковных служителей. Им-то и намеревался лекарь сообщить о состоянии больного. И вполне понятно, что служителям академии неприятен тот факт, что их курсанта, пусть и бывшего, собираются...

Ему стало холодно.

— Я... — Курт посмотрел на наставника, помедлил и договорил с усилием: — Я под следствием?

— Пока нет, — духовник помолчал, давая ему переварить это 'пока', и продолжил: — Здесь постоянно дежурит солдат герцогского человека. Как только ты очнешься... а именно — сейчас... он поедет в...

— Таннендорф, — подсказал он обреченно, незряче глядя в стену.

— В Таннендорф. Сейчас там ведут дознание комиссар от обер-инквизитора Штутгарта и герцогский человек; оба ждут, когда с тобой можно будет поговорить. Я не имею права в их отсутствие ни о чем тебя спрашивать...

— И мне отказано в исповеди, — уже шепотом договорил Курт и посмотрел наставнику в лицо. — Верно?

— К сожалению. А она необходима тебе именно сейчас?

Курт ответил не сразу. Он спрашивал не поэтому. Просто теперь стало ясно — он еще не арестован, ему пока ничего не предъявлено, однако сейчас он, что называется, 'под подозрением'. Следователь, наделавший столько шуму, не может говорить ни с кем о том, что произошло, пока его не допросят, и не имеет права исповедаться, чтобы тайной исповеди не стала важная информация.

Нужна ли ему исповедь...

Курт вспомнил свое почти молящее 'добей', чувствуя, как щеки заливает краска, и краснея еще больше оттого, что это видит наставник, все так же шепотом ответил:

— Боюсь, да...

Тот вздохнул, смягчив взгляд, и осторожно накрыл его руку сухой морщинистой ладонью.

— Я только об одном могу и... хочу спросить, это не нарушит правил, — сказал он мягко, — и ты просто ответишь, да или нет. Я знаю, что ты не солжешь мне. Ты совершил что-то, чем мог бы... заняться человек герцога или Конгрегации?

— Нет! — невольно привстав, тут же отозвался Курт. — Ничего! Я...

— Тогда, — перебил наставник, — не унывай. Все будет хорошо.

— Я ничего не сделал...

— Верю. Успокойся. Выздоравливай, и чем скорее ты придешь в себя, чтобы ответить на все их вопросы, тем скорее все это закончится; посему не волнуйся, ешь, спи и набирайся сил. Два-три дня у тебя на это есть. Можешь скоротать время за молитвой, — улыбнулся духовник. — Поблагодари нашего лекаря, Бога и свой крепкий организм за то, что остался в живых. Мы уже начали готовиться к погребению, ожидая твоей смерти со дня на день; пока еще ты кричал и бредил, мы надеялись, но когда ты перестал даже принимать воду... Лекарь сказал...

Курт вздохнул.

— Что я сдался. Знаю. Я слышал.

— Правда? — задумчиво переспросил наставник. — Вот как... Стало быть, он был прав, отгоняя меня с подобными разговорами от твоей постели...

— Постойте-ка, отец, — вдруг полностью осознав его слова, спохватился Курт, — вы сказали 'со дня на день'? Сколько же я был... вот так?

Тот пожал плечами.

— Ну... если б ты пробыл в беспамятстве до завтрашнего утра, была бы ровно неделя. Ты был очень плох; считай, что родился второй раз.

— Третий, — возразил он и улыбнулся. — Второй раз это было десять лет назад, здесь же.

Наставник молча улыбнулся в ответ, ничего не сказав. Слова о собственном обращении напомнили ему вдруг о Бруно; чуть приподнявшись, Курт поймал взгляд духовника.

— Скажите, а человек, который был со мной у замка...

— Он здесь, — кивнул тот назад и вниз. — В карцере. Следователь из Штутгарта передал нам твою просьбу — взять его под защиту. Поскольку это было фактически просьбой умирающего... Как ты понимаешь, я не могу рассказывать тебе деталей...

— Понимаю. Как он?

— Спрашивает о тебе — по пять раз на дню. У меня чувство, что его совести есть о чем беспокоиться в этом отношении. Просил увидеться, но...

Курт понимающе кивнул, вздохнув. Разумеется, до того, как их обоих допросят, им не дадут перемолвиться ни словом. Да и после этого... если его, Курта, обвинят...

Он закрыл глаза, проведя перевязанной ладонью по лицу, и почувствовал, как рука наставника чуть сжалась на его локте.

— Тебе плохо? Я тебя утомил...

— Нет, — ответил Курт глухо, не открывая глаз. — Я просто хотел сказать — что бы кто ни говорил, чем бы все ни кончилось... Верьте вы мне: я ничего не сделал.

— Я ведь сказал, что верю, — наставник поднялся, и он открыл глаза, глядя в усталое лицо. — Сейчас тебе принесут поесть, а потом — спи. Не тревожься. Я тебя в обиду не дам.

— Спасибо, — уже в спину прошептал Курт тихо, снова опуская веки.

Почти сразу же после ухода духовника пришел лекарь, собственноручно напоил бульоном, после которого Курт уснул — без снов и до вечера. Лекарь осмотрел его вторично и пораженно покачал головой — когда прошла горячка, организм взялся за восстановление на удивление споро, и на следующий день Курт уже смог есть сидя, даже делая попытки подняться с постели. Невзирая на уговоры эскулапа, он все же встал на второй день и дошел до окна, глядя на знакомый двор с тоской и думая о том, что произойдет, когда сюда приедут те, кто будет решать его судьбу. Не случилось бы так, что его выхаживали для того, чего удалось избежать десятилетие назад...

Он не продумывал свои ответы на будущие вопросы; уж кто-кто, а эти люди знают, как звучат заготовленные фразы, и это не будет способствовать доверию. Курт спал, ел, снова спал — вовсе без снов; но однажды вновь привиделись полыхающие стены, и на его крик примчался курсант, который и в самом деле оказался учеником лекаря. Выпив какую-то дрянь, присоветанную полусонным эскулапом, он снова провалился в блаженную пустоту без видений.

Горящий коридор замка снился потом еще не раз, и в конце концов медик академии заявил, что снотворного больше давать не станет, чтобы мозг научился бороться с кошмарами сам. Обучение мозга этой премудрости проходило довольно безуспешно; видения повторялись с незавидной регулярностью, а когда, проснувшись, Курт обнаружил на столе у стены горящую свечу, ощутил, как к кровати его прижимает невидимая сила, не давая ни пошевелиться, ни вдохнуть как следует воздуха. С невероятным усилием он заставил себя подняться и приблизиться к крохотному трепещущему язычку пламени. Затушить свечу, как когда-то, просто сжав фитилек пальцами, он не смог — все казалось, что, стоит ему протянуть руку, и она вспыхнет; наклониться и задуть ее Курт тоже не сумел — в воображении рисовалось, как в один миг вспыхивают волосы, и огонь охватывает его... Оттого, что он сам понимал всю глупость своих страхов, было лишь хуже; он все понимал, но ничего с собой поделать не мог, а заснуть снова при горящей свече казалось чем-то невероятным. В конце концов, взяв оставленный для него кувшин с водой, Курт просто вылил половину на освещающую комнату огненную бабочку и лишь после этого снова лег.

Утром лекарь посмотрел на дело его рук, покосился в его сторону, но спрашивать ничего не стал, и Курт был ему за это благодарен.

Наконец, однажды утром, когда чередование еды, сна и смотрения в окно стало уже донимать, во двор с грохотом копыт по каменным плитам ворвались всадники; они въехали единой толпой, при этом парадоксальным образом умудряясь держаться порознь — люди в одинаковых солдатских куртках во главе с надменным кряжистым воином и — легко узнаваемые братья Конгрегации. Глядя на них, Курт в очередной раз подумал о том, что почему-то все, чья служба исчисляется стажем больше полугода, постепенно начинают склоняться к черному цвету в одежде; курсанты шутили, что это траур по сожженным еретикам...

Отвернувшись от окна, он уселся на постели, глядя на то, как подрагивают сложенные на коленях руки. Хуже всего было то, что Курт наизусть помнил наставление по ведению допроса, и в нем нашлось по крайней мере четыре пункта, в соответствии с которыми его можно было бы... спрашивать несколько настойчивее. Он почти не сомневался в том, что оба прибывших на дознание поверят в его честность; однако же оставалась угроза обвинения в нерадивости, в некомпетентности, в недобросовестном отношении к делу и преступной небрежности, что тоже может иметь серьезные последствия...

Когда лекарь, явившийся сделать перевязку, хмуро сообщил, что его желают навестить для беседы, как только он будет в силах выдержать долгий разговор, Курт решительно поднялся.

— Я вполне могу отчитаться как положено, — сказал он тихо, чувствуя, что голос начинает подрагивать. — Если мне принесут одежду, я в состоянии явиться для допроса сам. Сегодня же.

— Это не допрос, — начал лекарь, и он перебил:

— Да бросьте. Я все понимаю.

Тот лишь покачал головой и вышел. Он вернулся спустя полчаса; если Курт готов, сказал он со вздохом, то его ожидают через час в ректорской зале. Он поморщился. Полутемный зал, с двумя вытянутыми крохотными окошками под потолком, сам огромный, с высокими сводами, в дни особых церемоний освещаемый сотнями свечей; для того, чтобы допрашиваемый почувствовал себя маленьким камешком, случайно попавшим под ногу, лучшего помещения в академии не найти. Разве, кроме подвала... Но Курт от души надеялся, что до этого не дойдет.