Сгоревшие сказки

Сезаму хочется верить, что это так. Ещё совсем недавно ему было бы всё равно. Это немного странно, но, возможно, всё дело в Иване, который всё ещё никак не умрёт. Он держался, пока был нужен, но совсем скоро никакой нужды в нём не будет. Сезаму нужно было всего лишь не промахнуться и отыскать Дверь в Башню — а кто мог ему помочь с этим лучше, чем её владелец? Или Сторожевой Башней никто никогда не владел, и она была госпожой сама себе?

Будет ли кто-то тосковать по самому Ивану? Наверное, да. Его дети. Его друзья. Так ведь всегда происходит. Но разве все его родные и близкие — не часть Башни? Той самой, по которой идёт Открывающий Закон, тот, что положит конец войне и сделает так, чтобы всё снова стало так, как прежде? Нет... Даже лучше, чем прежде.

Все истории тогда пойдут так, как им должно. Без всяких сломанных Законов, тяготеющих над ними. Открывающий знает, что и сам сломан. Таково положение вещей. Но когда они соберутся вместе... тогда они перестанут быть сломанными, ведь так? Они вновь будут едины.

Что станет с теми, кто спит сейчас под сводами Сторожевой Башни?

Что происходит с тем, что больше ненужно?

Что случается с волшебной избушкой на курьих ножках, если из неё вдруг пропадает всё волшебство?

Ножки не выдерживают.

Вряд ли выдержат и стены Сторожевой Башни, ведь на самом деле её не может быть на свете.

Что ж, не бывает войны без потерь.

* * *

Ему было страшно.

Феникс чувствовал, что они собрались вместе, оставшиеся Сломанные Законы, но не думал, что они все — под одной кожей, в одном сознании, в чужом сне. Он не думал, что может существовать ещё хоть кто-то, так похожий на него самого.

Но он был. Стоял прямо здесь, улыбался недобро — неужели и сам Феникс когда-то так улыбался? — и избавился от стоящего на пути Ключника.

Феникс оглянулся, одновременно распахивая крылья. Синие. Он не слышал ни треска костей, ни болезненного стона, но рассудок подкинул знакомую картинку, с чёрной кровью изо рта, с бьющейся под рёбрами птицей... Феникс не мог не оглянуться, и это стоило ему слишком многого.

Рука этого второго собирателя Законов была холодной, и этот холод отличался от зимней стужи, которая слетала с пальцев Ключника. От этого холода веяло безумием. Тем самым, от которого за своё долгое путешествие избавился Закрывающий Закон.

Феникс затрепыхался в чужой хватке, пытаясь высвободиться, но Сезам держал его крепко.

— Я вижу твои помыслы насквозь. Знаешь, мы ведь собрали их все. Все озлобленные, жаждущие мести и сломанные. Они все здесь, бурлят под моей кожей, и под твоей тоже. Мы держим их, как бы ты ни убеждал их в том, что вы все равны. Мои дрожат от страха передо мной — а ведь я всего лишь открываю Двери, и больше ничего.

Пальцы Ивана сжались крепче, и где-то близко, в нескольких шагах от них, и в то же время далеко, в другом мире и в другом столетии, сквозь сжатые зубы выдохнул Кай.

— Я ожидал вас всех в другом теле, — Иван скользнул взглядом по Ключнику. — Но так... так гораздо легче.

И Сезам ударил. Кровь — огненная, красная, фэнхуановская — заструилась по его руке, по одежде, обагрила рубашку и заставила Безымянного бога покрепче вцепиться в Кая, не давая ему сдвинуться с места.

Законы, закованные в смертное тело, испугались. Дрогнули.

Из их пристанища по капле утекала жизнь. Стоит ей закончиться... канут ли они в небытие тоже? Они не хотели проверять.

Глаза Феникса то вспыхивали золотом, то белели до стали.

Пока не потухли совсем.

Холод пронзил своды Башни. Под ногами Сезама затрещал лёд, пластами и пиками растущий прямиком из пола, из старого советского ковра и каменной кладки Башни, из лакированного пола и терновых ветвей. Ветер, такой морозный, что ему не стыдно было бы дуть на девятом круге ада, ударил Сатоена по лицу, по груди — всюду, куда только смог дотянуться.

Безымянный бог свивал тёмные кольца, пытаясь остановить вырвавшуюся мощь зимы, но лёд, чистый и острый, рассекал его дымное тело, а постепенно набирающая силу вьюга смешивалась с темнотой и отбрасывала её назад.

На секунду Кай почувствовал сжимающий лоб обруч чёрной, давно рассыпавшейся в пыль, короны, и призраки льдинок, кольнувших его в глаз, а потом и в сердце.

Глаза Бена, сверкнувшие рыжим пламенем и потухшие.

Только не снова.

Только не в самый последний раз.

Вьюга превратилась в снежную бурю. Белые волосы, вновь отросшие, вновь полные северной магии, под порывами ветра казались живыми, действующими вне зависимости от своего хозяина.

Зима — это маленькая смерть. Стоит ей вырваться, разбушеваться, потрясти оковами и завыть огромным белым волком, и её практически невозможно остановить.

Сезам закован в ледяные цепи. Его обвивают снежные змеи. Его избивают холодные северные ветра.

Зима не отпустит его. До тех пор, пока Безымянный бог не заглянет в глаза тому, кто собрал почти все сломанные Законы. Пока Закон Башни не встретится лицом к лицу со своими собратьями.

Какой прок от снежного гнева, если он — ничто против целого сонма Законов? Голосов, которые когда-то так легко управляли, так легко убеждали, были такими заботливым.

И как только Кай, наконец, понял это — сам, или это был Голос, похожий на те, что давно исчезли, голос Безымянного бога. Который никогда не разговаривал? — ветер стих и остался бушевать только глубоко внутри него.

* * *

Фэнхуан открыл глаза. В его груди зияла дыра, и в ней были видны сломанные рёбра. Он к такому не привык — кто поднимет руку на внука Ди-цзюзя, правителя востока? — и потому смотрел на капающую в снег кровь немного отрешённо, словно не понимая, зачем она покидала его тело.

Он снова был маленьким мальчиком, спешащим к своему дедушке, потому что его попросила мама. Теперь она, наверное, разозлится. Теперь он, наверное, не дойдёт.

— Эй, поднимайся! — мимо него пронеслась, чуть ли не теряя туфли, девушка с самыми зелёными глазами, которые он только видел в своей жизни.

— Бежим! — закричал всадник на чёрно-бело-рыжем коне, бряцающий следом, и целый хор голосов вторил ему.

Бежать? Куда? Зачем?

Фэнхуана задевали локтями, поднимали, тащили за собой, потом снова роняли в снег, отряхивали и снова тащили — казалось, никому дела не было до того, что он истекает кровью. Упав в очередной раз, птенчик закашлялся перьями и пеплом вперемешку со сгустками чего-то алого. Снег колол его кожу. Холод проникал внутрь, глубоко-глубоко, и это притупляло боль.

Мама говорила, что зима — это маленькая смерть. Но она ознаменует начало новой жизни. Она холодная и прекрасная, недостижимая и далёкая. Снег зимой — не то же самое, что снег в горах.

Фэнхуан очень хотел однажды увидеть настоящую северную зиму. И сияющие сполохи, которые покрывают тёмное небо. И, если удастся, покататься на настоящем северном олене... И посмотреть зиме в лицо.

Его подхватили за плечи и подняли, так легко, словно он ничего не весил. Может быть, он и в самом деле уже ничего не весил.

Рёбра вдруг закололо, дыхание перехватило, и вовсе не из-за разреженного воздуха — перед глазами Фэнхуана заплясали синие язычки пламени.

Пламя Феникса исцеляло раны. Даже смертельные.

Он легонько подтолкнул Бена между лопатками, и тот смог выпрямиться в полный рост.

На снег больше не капала кровь.

Бен больше не был маленьким мальчиком, потерявшимся в толпе и мечтающим о северном сиянии. Он снова был собой, разведчиком Песочного отряда Сторожевой Башни, носителем огня и когда-то бессмертной божественной птицей.

В его снежном сне осталось двое: он сам, пробующий на вкус морозный воздух, распахивающий пламенные крылья, чтобы удостовериться — они ещё при нём — и Феникс, Закрывающий закон, с которым заключали слишком много сделок. Феникс, который побывал человеком и больше не мог судить так, как прежде, в самом начале своего пути.

Испугавшиеся Законы исчезали из сна, в котором был заперт Бен, и появлялись рядом с Сезамом. Перетекали в другое тело, чтобы не раствориться и не исчезнуть. Туда, где уже было столько Законов, что и не представить. Туда, где в вихре сломанных историй уже почти исчез Ванька Сезамов, любопытство которого когда-то стало силой более разрушительной, чем иная ослепшая любовь. Туда, где Открывающий Закон растворялся в собственном безумии и безумии остальных и уже представлял, какой порядок наведёт по ту сторону Башни. Как станет Единым, таким, чтобы его боялись, чтобы слушали и не смели перечить. Законом в железных рукавицах. Законом, которого никто и никогда не сможет остановить. А сломанным ли... Так ли уж это важно?

Феникс поднял голову. Его отражение высилось над ним, сидящим в снегу и распластавшим свои синие крылья, и это было так привычно — смотреть на кого-то снизу вверх.

Теперь он видел их — маленькие детали. Различия. То, что они не делили на двоих. То немногое.

Например, шрам над левым глазом. Он — что-то уникальное, потому что у сидящего в снегу Феникса его нет. Как Бен его получил? В какой потасовке?

Обрезанные рыжие пряди не растут. Нет парочки царапин.

Конечно, цвет глаз. Или даже что-то большее. Что-то неуловимое.

Феникс понял теперь, что он никогда не станет человеком. Даже если убьёт Фэнхуана. Особенно, если убьёт его.

Быть человеком — не просто носить по земле кожаный мешок, наполненный костями и кровью. Это нечто гораздо большее.

Закрывающий сделал всё, что только мог: наблюдал, копировал, принимал чужое за своё. Может быть, это своё и появилось, но его всё равно недостаточно.

У Феникса нет настоящей жизни. Есть только её отражение.

Есть только один путь.

Выбор, который теперь не так уж и сложен.

— Ты... боишься? — спросил Фэнь, чьи крылья сияли ярче, чем когда-либо. Так же ярко, как синие перья Феникса.

— Боюсь, — ответил сломанный Закон, хотя вряд ли представлял, о чём именно его спрашивают. О всемогущем едином Законе, который не пощадит ни один мир? Об этом нелепом страхе перед человечностью? О чём-то ещё? — А ты умираешь. Но мы с тобой хотя бы не одни.

Где-то в тумане Безымянного бога Кай оттаскивал тело Бена подальше от Сезама и старался не вспоминать кучку пепла, однажды лежавшую на его шубе.

Феникс открыл свою последнюю дверь — ведущую прочь из сна, прочь от сложных людских мыслей и этого странного чувства, разбивающего грудную клетку — и навстречу хорошему концу.

Это было единственным, что он мог для них сделать. Это и ещё...

— Я кое-что узнал о тебе, Бен, — произнёс Феникс, взмахнув нервно своими синими крыльями. — Кое-что очень важное.

Лицо Фэнхуана вытянулось в непонимании и сделалось вдруг таким смешным, что Феникс, теперь совсем не похожий на Бена и впервые похожий на самого себя, рассмеялся, по-настоящему, открыто.

— Ты не хочешь быть бессмертным не потому, что готов умереть. Ты всё ещё хочешь жить. Так живи.

И Феникс исчез за дверью.

* * *

Безымянный бог был немного злом — злом необходимым. Но всякое зло, которое полюбило, готово сделать всё, чтобы защитить то, что ему дорого.

Сторожевая Башня была его домом. Он появился здесь, в этих стенах, под этой крышей и не помнил, откуда. Единственное, что он помнил — злость, и зависть, и обиду. А ещё — привязанность, и тревогу, и... И смерть.

Долгое время он не помнил, что она была его собственной.

Сезам, с бурлящей под кожей силой, отныне Закрывающий и Открывающий, был так ослеплен своим сломанным могуществом, так занят ледяными цепями, которые легко рвутся, <i>и это смешно</i>, что не сразу заметил притаившееся рядом зло. Последний Закон, который он должен был поглотить.

Сонное проклятие рушилось вместе с Башней, дрожащей от оснований до своих пиков, от подвалов до балконов. Законам не было никакого дела до запертых между реальностями беженцев и обычных людей, всё, что им хотелось, всё, что они знали — это открыть Дверь, что перед ними высилась. Ту самую, с которой всё началось.

Безымянный бог был когда-то завистливым вором, и потому украсть чужой контроль было для него привычным делом. С другой стороны, удержать этот контроль было практически невозможно.

Где-то далеко, под слоями Законов, умирал Иван Сезамов, та его часть, которая не умерла вместе с другом, вместе с женой, вместе с осознанием собственной ошибки. Где-то близко, в толпе Законов, Феникс пытался удержать исчезающую человечность и привести историю, в которую так бесцеремонно ввязался, к хорошему концу. Где-то на поверхности Безымянный бог, Закон Сторожевой Башни, пытался спасти тех, с кем так долго жил под одной крышей.

Глаза Сезама сделались чёрными, непроницаемыми и немного злыми. Только и нужно было теперь, что открыть последнюю дверь.

Светлая Дверь с золотыми прожилками вдруг вспыхнула пламенем — ярко-бирюзовым, почти ядовитым. Она выгорела быстро, так быстро, что за считанные секунды от неё остались только капли расплавленного золота.

В наступившей тишине было слышно, как трескается штукатурка, как раскалываются стены и трещат опорные балки. В наступившей тишине было слышно дыхание спящих, готовых вот-вот проснуться, и стучащий в висках пульс. Не только свой. Но и чужой.

Кай не успел даже поднять головы — рука его, та, что обхватывала грудь Бена, прикрывала рану, которой больше не было, вцепилась покрепче в клетчатую рубашку — как вдруг потерял всякую опору.

Рука Закона, который так и не стал Единым, опустилась в открывающем жесте — пол в рушащейся Башне исчез, и все отряды, от Песочного до Гранитного, провалились внутрь истории, которая сама по себе была истоком <i>всех историй на свете</i>.

Дверь в Башне закрылась в последний раз. И если глаза Сезама и сверкнули сквозь черноту серым — этого уже никто не увидел.

То, что было однажды сломано, уже никогда не станет прежним.

Может быть, иногда это даже к лучшему.

Только и нужно было теперь, что открыть единственную оставшуюся дверь.

Подъездную.

* * *

— И это правда случилось? В самом деле?

Мальчик и девочка, похожие друг на друга так сильно, как только могут быть похожи близнецы, сидели в красном уголке, под плакатами "Спасём природы, мать вашу!", и лица их вытянулись в одинаковом неверящем выражении.

— Да ну, глупости всё это, — заключил мальчишка первым, потому что он во всём старался быть первым. Его сестра опередила его при рождении, и он чувствовал себя обязанным обогнать её во всём остальном. В оценках, в спортивных достижениях, даже на нелюбимых уроках музыки — и уж тем более в реакциях на глупые истории.

Баба Глаша хмыкнула, продолжая своё вязание. С некоторых пор это занятие успокаивало её гораздо лучше, чем чтение утренних газет. И, если подумать, вечерних тоже. Зачем ей читать о катастрофах в печати, если она и сама знала довольно много ужасных историй? Например, ту, которую она только что рассказала детишкам. Их отправили в Музей естественной истории в награду за прилежную учёбу, но, глядя на то, с каким кислым видом дети рассматривают пыльные чучела и кусочки костей под стеклом, баба Глаша решила, что чай с конфетами поднимет им настроение. Чай и небольшая история, которыми она любила изредка делиться с миром.