— Камушек, песчинка, дуновение ветра, в итоге лавина, и вот я здесь. А ведь как спокойно и хорошо я жил до определенного момента! Никаких тебе реинкарнаций!
Хотя... Да пожалуй... Одного несчастного, кричавшего о вселении в него чьей-то души я припомнить все же могу.
— В Городе просто не могло не быть сумасшедшего, вообразившего себя Наполеоном или Марксом.
— Ну таких я не знал, они тихо лечились где-то там. Известных, патентованных шутов у нас два. Ося 'Паровоз', грезящий искровыми передатчиками для всех, и бегающий за пару копеек с членом наперевес от Привоза до Екатерининской. И несчастный бездомный Мотя, вообразивший себя бароном Августом фон Эшевальдом.
А вообще-то, Илья Николаевич, — произнес я внезапно севшим, хриплым голосом. — Как по мне, так лучше было к чертям в ад, чем сюда. Я же вижу! И это — проклятие. Вы представить не можете, сколько вокруг мерзости, грязных мыслей, гнилых душ.
Попробуйте влезть в мою шкуру, и вы проклянете день и час, когда обрели способность видеть мир таким, каков он есть!
— Тогда не могу не задать вопрос. Молодой человек, вы догадываетесь, что ваша деятельность вызывает серьезные опасения? Только вот, пока серьезные люди не определились, что с Вами делать.
Все, что Вам удалось осуществить, произошло лишь потому, что никто не успел опомниться и вычислить источник возмущений. Но, как вы сами понимаете, умных людей у нас более чем достаточно, а после того, что вы уже сотворили...
И вот еще что: сe n'est pas bon, подменять базовые характеристики личностей, с вами соприкасающихся. Чревато, знаете ли. Меня охватывает ужас от одной только мысли, что вот так, легко и просто можно стереть с лица Земли что личность, что народ, и заменить его чем-то иным, искусственным, не имеющим истории развития. Неужто по-другому — никак?!
Я ответил ему цитатой.
— Говорилось: 'Оставь нас и дай нам идти своей дорогой'. И был ответ: 'сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать'. Такие дела, профессор.
— Je veux vous inviter... к себе, в Питер. Вы же понимаете...
— Понимаю.
— Едем немедленно.
Часом позже.
— Вера! Как тебе не стыдно! Тебе не говорили, что подслушивать нехорошо?! А в ментальном пространстве, так и неприлично!
— Ни капельки, братик! Я с детства знаю — тебя только оставь без присмотра, потом убирать замучаешься. И что из того, что ты вырос? Как был разгильдяем, так им и остался. Даже не удосужился заметить, что за тобой присматривали! Так я им магнитофон сожгла — здесь им не тут!
— Гулять с щенком будешь?
— И гулять, и кормить — куда же я денусь... Только возвращайся скорее, мы ждать будем.
— Обещаю!
— Салон-вагон? — удивленно протянул я, войдя вслед за Ильей Николаевичем в правую дверь внешне ничем не примечательного вагона. — Да кто ж вы такой, на самом-то деле, а?
— Не берите в голову лишнего, Юрий Михайлович, — отмахнулся Вельяминов. — Вагон перегоняют в Ленинград, а то, что мы в нем едем, всего лишь дружеская любезность хорошего человека.
Профессор явно лукавил. Судя по подобострастно выпученным глазам одетого в новую, с иголочки униформу проводника, все было намного интереснее.
Неопределенно махнув в воздухе тонкими пальцами аристократа, Илья Николаевич распорядился:
— Тимофей, голубчик, сообрази нам чего-нибудь ...эдакого. А то у молодого человека маковой росинки во рту с утра не было.
— Будет исполнено, — произнес наш проводник, после чего скрылся в недрах вагона. Он так напрягался, изображая усердие, что приобрел несомненное сходство с сосредоточенно гадящим котом. Терпеть не могу лакеев по жизни!
— Пока не принесли ужин, мне надо немного поработать, — сказал я своему спутнику.
— Да ради бога! Вот, располагайтесь. Как видите, письменные принадлежности в зажимах. Чувствуйте себя как дома, Юрий Михайлович.
— Ну, дом у меня нескоро будет — пробурчал я, вытаскивая из зажима лист бумаги.
Минут через пятнадцать, Илья Николаевич, глядя на бесконечные столбцы цифр и знаков, соединяемых тонкими, толстыми, прерывистыми линиями и стрелками, не утерпел и поинтересовался:
— Стесняюсь спросить, но что это?
— Расшифровка того самого послания, что вы так тщательно перерисовали на кальку.
— Так Вы же его еще в больнице прочитали?!
— Да нет, Илья Николаевич, то был первый слой понимания.
— А подробнее нельзя?
— Если интересно, можно и подробнее. Серьезные вещи пишутся обыкновенно в пять уровней.
— Почему именно в пять?
— Дань традиции. Не более того. При желании, можно и в семь, и в 'n+1'. Однако, традиционно выделяется именно пять уровней понимания текста.
— Мне известно лишь четыре, — задумчиво произнес профессор. — Пшат, то есть уровень прямого понимания, ремез — аллегорическое осмысление, драш — толкование с совмещением логических и софистических построений и сод — тайный, мистический смысл.
— С Вами приятно разговаривать, профессор! Добавьте к перечисленному пятый, אמת, и все станет на свои места. Буквальный перевод звучит как 'истина', однако, это скорее синтез всего существенного, извлеченного внимательным читателем на каждом из уровней. Без пятого, последнего звена, все предпринятые ранее усилия пропадают втуне.
— Да, это понятно, — задумчиво пробормотал мой визави. — Как же я раньше не предположил такой возможности?!
— Ваш покорный слуга ничем не лучше. — заметил я. — Привык тут, понимаешь, существовать в окружении плоских, как ленточные черви, текстов, и расслабился.
Хаккам не имел привычки зря переводить пергамент! У него все, что он хотел сказать, всегда паковалось плотнее, чем вьюк у бедуина!
— Ну, раз так, не буду Вам мешать.
Карандаш легко скользил по бумаге. Цифры, знаки, линии выстраивали законченный в своем совершенстве узор.
Илья Николаевич без видимого смысла рисовал в блокноте абстрактные фигуры. Тимофей, старая казаться бесплотным духом, споро накрывал на стол. Одышливо выдыхая пропахший махоркой воздух, он расставлял на свободных местах тарелки, судочки, вазочки, рюмки и графинчики.
Судя по обилию спиртного, о детской диетологии представления у него были своеобразные. Никакой Гаргантюа, даже с помощью пары вокзальных грузчиков, не справился бы с той батареей спиртного, которая уже выстроилась на столе, и за неделю.
Проводник занудливо суетился у стола, норовя, если не услышать хоть что-то, так заглянуть из-за моего плеча в записи. Не выдержав, я выдал:
— Тимофей, если ты такой любопытный, подслушивай под дверью или смотри в дырочку, а не воняй тут свой махрой. Утомил уже!
— Да-да, голубчик, — поддержал меня Илья Николаевич.— Иди себе. Мы тебя потом позовем.
После того, как за проводником закрылась дверь, вагон слегка дернуло и поволокло. Поезд набрал ход, с каждым ударом колеса по стыкам, приближая нас к Ленинграду. В салоне царило молчание. Мы даже не притронулись к изобилию, расставленному на столе.
Закончив, я встал, подошел к окну, и долго смотрел на уносящиеся назад серой лентой перелески, слегка припорошенные снегом. На мокрые хлопья, тающие на стекле, на тяжелое, сизое от снеговых туч небо, нависшее над нами.
— Вам нехорошо, Юра?
— Да нет, Илья Николаевич, со мною все нормально. Просто чувствую себя как тот страус, думавший спрятать голову в песок и нечаянно заглянувший в катакомбы.
Собеседник коротко хохотнул.
— Да, я слышал этот прелестный анекдот про ваш городской зоопарк еще до исторического материализма, как модно нынче выражаться. И все-таки, не стоит так расстраиваться! Давайте хотя бы пообедаем!
После того, как проводник собрал со стола, я заметил:
— А ведь Вы были правы, профессор. Частично, мои нынешние способности возникли и оттого, что писавшие о многочисленных смертях организовали достаточно длинную цепь перерождений, фактически, загнав в подсознание тысяч людей сказку о ежедневно возрождающемся и умирающем Семецком. Учитель предполагал, что письмо будет получено много позже...
— Ну да, общественное Сознательное таких терминов, как 'понарошку', не воспринимает. А если цепочка перерождений очень, очень длинная, и в промежутках Вы нагрешить просто не успевали, то... Я так понял, что у Вас открылись новые возможности?
— Пожалуй, — криво усмехнулся я, из чистого озорства заставляя стакан с подстаканником растечься бесформенной лужицей стекла и металла. Заплясали робкие язычки пламени. Пахнуло паленой тканью. Илья Николаевич, беззвучно шевеля губами что-то нецензурное, проворно вылил на стол графин воды.
— Теперь главное — ими не воспользоваться!
Салон заволокло паром. Тут же прибежал встревоженный Тимофей. С его помощью мы быстренько навели в салоне порядок, убрали немилосердно воняющую скатерть и выкинули в мусор черную спекшуюся массу, только что бывшую хрустальным стаканом, оправленным в витое серебро.
Захлопывая окно, я обратился к проводнику:
— Будешь подслушивать — спалю.
Тимофей внимательно посмотрел на впечатляющих размеров горелое пятно, и дематериализовался, не произнеся ни слова.
Илья Николаевич долго смотрел на меня, закусив губу, а потом произнес:
— Единственное, что мне осталось сделать, это доставить вас к выбранному Вами вокзалу. Какой предпочитаете, Юрий Михайлович?
— Пожалуй, Финляндский.
— Хорошо, я распоряжусь.
И мы разошлись по купе.
Письмо от Сета Хаккама было не только якорем, активизировавшим память, оно оказалось своего рода спусковым крючком. Добравшись до пятого смыслового слоя, я запустил процесс трансформации, уже непонятно какой по счету.
Было ли больно? Пожалуй, да. Очень и еще немного сверх того, что можно пережить, оставаясь в сознании. Под утро я очнулся, посмотрел на пятна крови, запекшиеся в волосах, на постельном белье и подушке, после чего пошел умываться. Завершив утренний туалет, вышел в салон.
За кофе, попросил Илью Николаевича на всякий случай принести аптечку и, желательно, иголку с ниткой. Ни слова не говоря, он вышел и вернулся с объемистой брезентовой сумкой защитного цвета.
Взяв на кухне поварской нож, я нанес длинный и глубокий разрез на предплечье. Ткани, уступая остро отточенному куску металла, послушно разошлись. Но вот крови не было. Совсем. Рана вспыхнула серебром и затянулась.
Сидящий напротив рафинированный, бог весть в каком поколении интеллигент, забыл французский, на одном дыхании выдал Малый Петровский Загиб и восхищенно закончил:
— Эль-Ихор?!
— Да что хотите, но это только со стороны смотреть интересно!
02 декабря 1952 года.
Вокруг комплекса зданий, сложенных в 1890 году из красного кирпича производства артели братьев Стрелиных, стояло усиленное, тройное кольцо оцепления.
Движение по Арсенальной набережной было перекрыто.
В кабинете бывшего начальника знаменитых на всю страну 'Крестов', вдруг ставшим тесным, работала спешно собранная комиссия. Представители партийных, советских органов, милиции и госбезопасности скрупулезно протоколировали картину происшедшего, оставив все попытки понять, что послужило причиной драмы.
Сам начальник ни участвовать в работе комиссии, ни отвечать на ее вопросы не мог. Он лежал в переполненном тюремном морге, намертво зажав в окостеневшей ладони осколок граненого стакана, и улыбался миру широкой рваной раной, опоясывающей горло. На его лице навсегда застыла причудливая смесь страдания и надежды.
Из непрерывно поступающих докладов вырисовывалась достаточно странная картина. Событие случилось вскоре после полудня. Оставшиеся в живых вспомнили, сначала все как будто впали в странное оцепенение. Некоторые слышали Голос, но никто не помнил слов.
Неожиданно для всех, в больничке сами по себе исцелились безнадежные. Затем, сначала заключенные, а потом и персонал, впали в глубокую задумчивость. Через недолгое время, многие из них твердо решили лишить себя жизни, что и было проделано с переменным успехом тем, что оказывалось под рукой.
В ход было пущено табельное оружие, осколки стекла, ножи, бритвенные лезвия, ложки, карандаши. Особо одаренные умудрялись применять каустическую соду, бензин, снотворное.
Те, кого впоследствии удалось спасти, и кто мог говорить, слабым голосом материли эскулапов, но на вопросы отвечать не отказывались. Заключенный Попков так вообще заявил:
— Зря это вы, ребята. Все одно, руки на себя наложу.
— Почему?!
— Не смогу я жить, граждане. Я со вчера чувствую, как она умирала. Она же любила меня, а я... Каждый ее миг, каждую секундочку чувствую! Я зверем был, она долго умирала... Доктор, у тебя ж скальпель есть! Резани меня, а? Ну сделай милость...
Выжившие после пережитого ужаса тюремщики, тряслись от страха и охотно признавались в мелких прегрешениях, таких, как воровство из продуктовых передач, побои и издевательства.
При более детальном опросе, все выжившие, как один, начинали нести форменную чушь. Получалось, что они вновь и вновь переживают страдания, принесенные ими людям, как свои.
И все, тоже как один, просили смерти. Делайте что угодно, граждане, но прекратите ЭТО!
У молоденького сержанта не выдержали нервы. Благо сумели вовремя скрутить. А то упокоил бы кого парень из жалости, и сам бы пошел по этапу.
Члены комиссии обоснованно предполагали применение каких-то неизвестных боевых психотропных веществ.
Несмотря на наличие партбилетов, многие украдкой крестились, шепча:
-Есть Господь, однако, есть! Вон оно все как поворачивается...
Камеры были открыты настежь. Но никто не бежал. И никто не мешал бывшему бухгалтеру Канцелевичу неприкаянно бродить по территории, распевая нечто непонятное и заунывное, будто посвист пурги над снежной пустошью.
ОКБ — 172, расположенное на территории тюремного замка, совершенно не пострадало. Более того, в шарашке даже не заметили ничего странного, кроме двухчасовой задержки обеда.
Видимо, у содержащихся там конструкторов, скелетов в шкафах не оказалось. В отличии от ответственных товарищей, которые, знакомясь с ситуацией подробнее, начинали зябко ежиться.
Члены комиссии отчетливо понимали что все, запачканные тяжкими, непрощаемыми грехами, уже либо в мире ином, либо на его пороге. И то, лишь в том случае, если поторопились или выбрали неправильный способ самоубийства.
Как ни бились, как ни старались, причины происшедшего выявить не удалось. Последняя надежда на химиков, и та не оправдалась. Лучшие специалисты, привлеченные в помощь из Университета и НИИ Оргсинтеза, наличие психотропных, отравляющих, наркотических вещества в воздухе, воде, продуктах, категорически отрицали.
Оставалась лишь чистая метафизика. Отдельные безответственные личности распространяли слух, что, дескать странность была: в толпе женщин, ожидавших вестей под стенами, долго стоял мальчишка. Стоял, не смешиваясь с толпой, смотрел куда-то вдаль, шевелил губами, будто говорил с кем-то. А потом — повернулся и ушел.
Ни примет, ни роста. Как зовут — неизвестно. Да и был ли мальчик?
Страшно, граждане — товарищи, страшно...
... Поздним вечером следующего дня я со вкусом ел чебуреки в зале ожидания Казанского вокзала. Ныли плечи, болела голова, тело было залито по самое горло тяжелой, будто свинец, усталостью. Позади оставались старая Таганская тюрьма, Бутырка, Лефортово — как было пройти мимо?
