Эрик, внимательно выслушав все это, делает паузу, точно взвешивает тяжесть выслушанных обвинений, приходит все же к выводу, что состава преступления нет и, наконец, хмыкает:
— Все, приехали. Теперь каждого твоего знакомого буду подозревать: спали ли вы... э-э, делили ли подушку? Параноик я, да.
— А ты просто спроси, — советую я, развеселившись от подобной перспективы. — Мой опыт не так велик — кроме Нару, едва десяток романов не длинней нескольких месяцев каждый и регулярные посещения веселых заведений.
Смех одолевает меня совершенно внезапно.— Ох. Несостоявшиеся любовники входят в число тех, о ком ты хотел бы знать?
— Несостоявшиеся — это те, которые отверг ты или которые проделали это с тобой? — уточняет уже вполне успокоившийся Эрик.
— Знаешь, почему я избегаю стимуляторов? — отвечаю я вопросом на вопрос. — В юности я ими не брезговал. И как-то после примерно десятидневной пирушки очнулся в постели с Пеллом, а тот — любитель исключительно женского пола. Пока я соображал, было ли что-то или нет, и как бы мне потихоньку выбраться из кровати, он проснулся...
Эрик ошеломленно смаргивает, выдает короткое "мда" и хохочет, откинувшись на спинку сиденья. — И никто из вас не успел ехидно поблагодарить приятеля за дивную ночь? — стараясь успокоиться, язвит и закатывается снова.
— Из одежды на нем был только нож, и я как-то не рискнул, — объясняю я развеселившемуся Эрику. Кажется, давнишняя неловкая ситуация сослужила мне хорошую службу: с узкого лица совершенно исчезло неприятное выражение подавляемой ревности, следует закрепить результат. — Я признался как на духу, как видишь. Очередь за тобой, — предлагаю и поддразниваю одновременно. Откровенность сейчас была бы как нельзя кстати.
— А что я? — успешно притворяется наивной невинностью Эрик. — Ты ведь не про девушек спрашиваешь. Ничего у меня такого не было... — пауза, предназначенная то ли для заигрывания, то ли для выбора между честностью и приличиями, повисает дразняще, как краснобокое яблоко. — Почти.
— Почти? — улыбаясь, уточняю я, радуясь многообещающему намеку. — Пару раз не считается?
— Не более, — кивает Эрик, и торопливо буркает: — Сейчас напридумываешь себе! Ничего особенного. Знаешь, как бывает — спьяну, из любопытства, из... из сочувствия, да.
Я привлекаю любовника к себе, позволяя спрятать лицо на собственном плече и выключаю свет в салоне. Темнота располагает к откровенности, жаркое дыхание рядом с ухом возбуждает нервы, и в салоне у нас становится чертовски душно. Может быть, шофер переусердствовал с обогревом — щеки у барраярца так и горят.
— Командование на Барраяре означет личные отношения, — вполголоса говорит он. — "Отец-командир", общее такое понятие. В тот раз была очень длинная ночь, и очень холодная, а разжечь огонь было нельзя...
* * *
Первый выезд предстоящего сезона назначен на будущее воскресенье, и в доме царит умеренная суматоха: портной, выслушав пожелания миледи, торопится воплотить их в материи, младшие дети с гувернером собираются уезжать в имение, Эрик отправился в город, и только супруга, удалившись в свои комнаты подальше от шума, гадает на многоцветной ткани с калейдоскопным переливающимся узором.
— А мне погадаешь, дорогая? — спрашиваю я, любуясь художественным беспорядком ее волос и костюма — для того, чтобы получить подобный эффект, камеристке пришлось кропотливо трудиться не менее получаса.
— Непременно, — улыбается Кинти и немедленно уточняет. — Что за цвет у твоего нового развлечения?
Привычку ехидствовать из этой прелестной женщины не вытравить ничем, да и не нужно.
— Медово-рыжий, — предлагаю. Я слабо разбираюсь в цветовых соответствиях и могу и ошибиться, но именно этот оттенок кажется мне наиболее подходящим, Эрик — явно осенний тип.
Кинти наливает мне чашечку чая и садится рядом.
— Ты выбрал чудный оттенок. А твой по-прежнему черный? — она встряхивает полотнище и, не глядя, кладет ладонь на середину ткани, чтобы термочуткий материал отреагировал. — Мне он показался серым с редкими алыми искрами. Впрочим, после твоих прежних рассказов я подозревала худшее, и мальчик меня приятно удивил.
— Худшее? — вздергивая бровь, уточняю я. — Кинти, с каких пор я дал повод подозревать меня в дурном вкусе?
— Вкус у тебя безупречный, Иллуми, но ты был всегда слеп к цветам характера. Не помнишь? — безмятежно переспрашивает она.Разглаженная ладонью ткань демонстрирует бледнеющую с краю черную спираль с оранжевым окаймлением.— Вы дополняете друг друга, — говорит Кинти, расшифровывая узор. — Сближение. Опасность. И повторение. Видишь?
— Повторение? — проводя пальцами по постепенно исчезающей спирали, переспрашиваю я. — Это намек на Хисоку или указание на новый цикл отношений?
— Не знаю, — роняет она. — Ты же знаешь, что я никогда не гадала на твоего сводного брата.
Отношения Хисоки с Кинти были всегда действительно прохладными. До недавних пор я не знал, чем это объяснить — теперь знаю. Должно быть, интуиция женщины подсказывала ей, что с Хисокой не стоит иметь дел.
В моем отношении к гаданиям есть немалая толика здорового скептицизма, объясняющаяся просто: это занятие не хуже любого другого развлечения, но воспринимать его результаты всерьез для человека культурного несколько смешно хотя бы потому, что в ответ на свой вопрос получаешь еще дюжину.
— Не будем о драконах, — предлагаю я. — Не хочу тебя расстраивать.
— Не будем, — улыбается Кинти. — Поговорим о принцах. В этом мальчике действительно есть нечто особенное?
— А ты сама не видишь? — удивляюсь я. — Эрик весь особенный, от головы до пят. Я бы списал это отношение на свою... увлеченность, если бы не то, что он с самого начала производил такое впечатление.
— Необычный. Потому что барраярец? Или, полагаешь, Хисока тоже разглядел в нем что-то особенное? — спрашивает Кинти, и я вздрагиваю от того, как точна ее мысль.
— С Хисокой ему просто не повезло, — отвечаю я, поднося к губам чашку, — но Эрик необычен и в своей естественной среде. Я в этом убежден.
— Женитьба на чужеземце — невезение? Да, но для кого? — рассеянно замечает супруга. — Правда, твой брат тогда еще не заслужил жены, но вряд ли его положение было столь отчаянным.
— Отчаянным, — возражаю твердо. — Этот брак был нужен Хисоке, прими во внимание сей немаловажный факт. Эрик и узнал-то о своем, хм, замужестве далеко не сразу.
Кинти смеется чуть нарочито. — Разве такое бывает? Этого не встречается даже в романах.
— Да, — соглашаюсь я. — Правда иногда невероятнее плода бурной фантазии сочинителя. Добровольного союза не было. Эрик был пьян, и Хисока обманом получил его подпись под контрактом, прикрывая свои грехи. За которые он вылетел бы не только со службы, но, вероятнее всего, и из приличного общества.
— Звучит неприглядно, — сухо резюмирует Кинти, — И если эти отношения были отнюдь не безоблачными... ты прав. На тебе ответственность за нового родича, и если твой Эрик таков, как ты говоришь, — есть основания тревожиться.
— О чем ты, дражайшая? — уточняю я, не слишком радуясь расчетливым ноткам в прелестном голосе.
— О неуравновешенности, обычае мести, варварских привычках, — объясняет она. — О невежестве. О том, что, как ты и и сказал, юноша себя не контролирует и может принести опасность даже неумышленно.
— Эрик вполне владеет собой, — возражаю я. — Я предоставил ему формальную возможность отомстить за позор, он ею не воспользовался — это ли не аргумент в пользу его благонамеренности?
— Какую именно возможность? — незамедлительно уточняет Кинти, и я на короткий миг опаздываю с ответом — ровно настолько, чтобы недоумение в глазах супруги сменилось тревогой.
— Клятву долга, — приходится ответить. — Я до сих пор убежден, что она послужила самым эффективным лекарством, хоть Эрик ее и не принял.
Взгляд Кинти становится ошеломленным, почти паническим. — Ты отдал ему себя? И... погоди, как это не принял?
— Вот так,— развожу я руками. — Позволь, я лишу тебя радости слышать, куда конкретно он меня послал?
— Меня не интересуют подробности барраяского лексикона, — холодно отвечает леди, — но что не знает по своему невежеству он, ты ведь должен понимать? Беспокойство вынуждает Кинти оставить ткань и приняться мерить комнату шагами.— Клятву долга он может востребовать с тебя в любой момент, несмотря на все свои слова, — размышляет она вслух. — Ты ведь и сам это понимаешь?
— Разумеется, — отвечаю я, раздраженный подобной реакцией: словно я несмышленое дитя, бездумно тянущее руку в огонь. — Я не стал бы приносить обещания такого рода, не убедившись в том, что иначе нельзя. Но иначе было нельзя. Кинти, ты должна понять. К ней и детям случившееся имеет лишь опосредованное отношение, и я ничуть не сомневаюсь в том, что Эрик не примется требовать моей крови.
— Он — барраярец, — медленно, точно пробуя это слово на вкус, произносит Кинти. "Фанатик, вояка, варвар, человек чужой культуры, любитель снимать скальпы и пить спирт..." — все это богатство эпитетов не звучит вслух, но подразумевается. — Он дал мне обещание не вредить семье, но, оказывается, прежде ты дал клятву ему...
Упрек миледи обоснован.
— Мне следовало сказать тебе раньше, — соглашаюсь я. — Прости. Но, в любом случае, раз так случилось, что он оказался в нашей семье, следует радоваться наличию взаимных уступок.
— Ты доверяешь ему, — недоверчиво констатирует Кинти. — Так на тебя не похоже.
— Я достаточно осторожен, чтобы не пропустить ни явные несостыковки, ни подозрительные действия, — уверяю я. — Пока что таковых нет. И я не намерен позволять кому бы то ни было в доме сводить старые счеты. Ты мне не веришь?
— Верю, супруг, — поправляет жена нежным и холодным голосом, — но стараюсь не забывать, что этот милый мальчик много лет воевал против Империи и имеет к нашей семье личные счеты. Что ж, надеюсь, это не помешает ни ему, ни нам повеселиться на рауте. Он достаточно здоров, чтобы выдержать весь вечер?
— Достаточно, — облегченно меняя тему, отвечаю я. — На спаррингах он держится, раут не может быть тяжелей тренировок.
— Ты гонял его на спарринге пять часов подряд? — смеется Кинти так, будто звенит тонкий фарфоровый колокольчик. — Жестоко.
Ну, если расширить понятие спарринга... я усмехаюсь. — Эрик выдержит, — подытоживаю весело. — У тебя боевое настроение, милая, это внушает оптимизм.
— Разумеется, — отвечает леди. — Я ждала этого приема достаточно долго, чтобы встретить его во всеоружии, неесмотря на любые неожиданности.
— Какие могут быть неожиданности на приеме? — отмахиваюсь я. — Скука смертная — те же лица, почти те же разговоры.
— Неожиданности потому так и зовутся, что приходят со стороны, откуда их не ждешь. Надеюсь, они хоть немного помогут развеять всегдашнюю скуку. — Кинти разводит узкие ладони. — Первый вечер сезона. Наша семья представляет сразу двух дебютантов, что же отставать прочим?
Я расплываюсь в улыбке.— Ну, наши-то вне конкуренции, согласись.
— Один самый очаровательный, а другой самый необычный? — переспрашивает Кинти с усмешкой. Кажется, тревога ее отпустила. — Несомненно.
— Мне полагается чувствовать некоторую тоску романтичного свойства, вспоминая свой первый выход, — отвечаю, откровенно любуясь женой, — но опыт этому не способствует. Могу только посочувствовать беднягам.
— Лучше позавидуй. — Рука, соперничающая белизной с фарфором, подносит чашку к губам. — То, что для тебя скучная рутина на весь вечер, для твоего сына — неизведанное занятие и дразнящий вызов, — наставительно произносит Кинти.
— Мальчик нервничает, как я погляжу, — констатирую я, поднимая соскользнувшую с колен леди ткань. — Лишь бы не извелся ожиданием, перебирая в памяти правила этикета. Я его навещу.
— Надеюсь ты не станешь его по-отцовски ободрять или делать тому подобную неразумную вещь? — строго переспрашивает Кинти. Глаза ее почти серьезны, лишь в углах губ таится улыбка.
— Юноша должен проявлять самостоятельность в заранее обозначенных пределах, — серьезно заявляю я. — Так пусть проявляет. Кстати, о пределах. Я еще не не знаю, накидка какого оттенка подойдет к цветам в твоих волосах. Просветишь меня относительно этой и остальных немаловажных вещей?
— Кобальтово-синий, — отвечает она. — Я знаю, что ты не любишь яркости, но на этот раз уступишь? А немного официоза не пойдет тебе во вред, раз уж с тобой буду не я одна. Этот намек весьма прозрачен.
— Ты предчувствуешь настолько глобальные проблемы, что ни в чем, кроме официоза, спасенья не найти? — подсмеиваюсь я. — Пусть будет кобальт. Эрик будет выделяться, но он будет выделяться в любом случае, ничего не поделаешь.
— Цвета, которые любит он, невозможно надеть не только на празднество, но даже на ночную прогулку по лесу, — неодобрительно отзывается Кинти. — Попробуй его уговорить одеться хоть немного наряднее, не то он будет привлекать к себе внимание сильнее твоего Фирна. И подбери ему хоть какие-то украшения, а то как бы гости не приняли его за телохранителя.
— Прости, дорогая, но что ты ему предлагаешь украшать? — хмыкаю я. — Перстни он не наденет под угрозой расстрела, прическа вообще не предполагает подобных излишеств...
Кинти слегка морщится.
— Браслеты? — предлагает. — Декоративные пряжки на эту его странную обувь или на ремень? А то, что ты называешь его прической, меня просто пугает, — договаривает она жалобно.
— Это просто короткая стрижка, — пожав плечами, отвечаю я. — Практично.И приятно на ощупь. Эрик уже дважды требовал себе парикмахера, к ужасу слуги заставляя стричь себя едва ли не под корень.
— Я равно не желаю двух вещей: чтобы он выглядел чужаком, пыжащимся быть своим, и чтобы выглядел чужаком, безразличным к местным нравам, — объясняю я.
— А я не хочу, чтобы о нас подумали, будто мы обращаемся с новым родственником, как со слугой, — твердо произносит Кинти. — Сделай, что сочтешь нужным, Иллуми, но не дай ему выглядеть низшим, который принес записку кому-то из гостей, а теперь слоняется без дела.
Я, разумеется, обещаю приложить все усилия.Вот она, особенность первых выходов: напряженное ожидание чужого пристального внимания изводит новичков, доводя иногда до срывов. Лери переживает, Эрик опасается, а я должен позаботиться о них обоих. Эйри достаточно натерпелись от слухов, чтобы позволить себе даже самую малую толику несовершенства.
Лерой занят делом вдвойне полезным: заняв руки мелкими тщательными движениями, успокаивается и готовится к предстоящему вечеру, каллиграфически выписывая стихотворение на свиток шелковой бумаги. Это занятие требует сосредоточенности и глубины погружения, потому я тихо жду, пока сын закончит строку и заметит мое присутствие.
— Отец? — удивляется он, подняв глаза от бумаги. — Я полагал, что ты сейчас слишком занят.В мягком баритоне отчетливо звучит едва заметная колкость, не переступающая, впрочем, границ вежливости.
— Перед твоим первым выходом в свет? — чуть насмешливо парирую я. — Разве я мог так тебя обидеть? Позволишь полюбопытствовать?
