Ихиссе приоткрыл тёмно-синий глаз.
— Ты чего? — спросил он сонно, однако без раздражения.
Миреле судорожно вздохнул. Он не знал, как ему следует поступить — то ли оставить соседа спать и дальше, то ли всё-таки попытаться завести разговор, но, охваченный сомнениями, и сам не заметил, как слова сорвались с его языка:
— Я видел сегодня представление... это было что-то удивительное... Знаешь, мне очень хотелось сказать, что сегодня я впервые открыл вас двоих — тебя и Ксае — как актёров, как очень талантливых актёров. Я раньше этого никогда не говорил, да и не думал так, потому что не знал, но ваша игра по-настоящему пробирает — и когда вы по отдельности, и когда вдвоём в одной сцене. Думаю, что вы прекрасная пара... то есть, прекрасно играете вдвоём.
Он замолчал, задохнувшись от волнения.
— А, — сказал Ихиссе, зевнул и перевернулся на другой бок. — Спаси...
Так и не договорив, он захрапел.
Миреле подождал ещё немного, и, когда сердцебиение слегка унялось, осторожно выбрался из комнаты.
"Сам дурак, — подумал он с тоской. — Ведь я же видел, что он глухо спит, чего полез к нему со своими признаниями? Неужели не мог подождать до завтра? Они оба просто устали после представления... Да, но почему они выглядят так, как будто им всё равно? Если бы это я сыграл так, как сыграли они, я был бы счастлив. Или после того, как начинаешь играть постоянно, ты уже перестаёшь придавать значение каждому отдельному исполнению? Но во время представления они выглядели увлечёнными, живущими своей игрой, как будто никакой другой жизни, помимо сцены, не существует. А теперь такое безразличие..."
Одолеваемый этими противоречивыми мыслями, Миреле заснул и сам.
~~~
Наутро он с трудом разлепил глаза и ощутил панический ужас, увидев солнечный луч, проскользнувший сквозь лёгкие занавески — он чуть было не опоздал на утреннюю танцевальную репетицию. Успев буквально в последний момент, он двигался откровенно плохо, но Алайя то ли решил его не трогать сразу же после вчерашнего выговора, то ли сосредоточил внимание на других актёрах.
Время от времени Миреле смотрел украдкой на Ихиссе. Тот тоже выглядел сонным, однако даже в таком состоянии двигался плавно и не забывал ни одного движения. Миреле пытался по выражению его лица понять, помнит ли он о его словах и имели ли они для него хоть какое-то значение, однако Ихиссе выглядел таким же, как всегда, и ни разу не посмотрел в его сторону.
Вздохнув, Миреле понял, что ему придётся отказаться от своих намерений. Ксае он побаивался, а повторить перед Ихиссе то, что он уже говорил, не смог бы — произносить признание от чистого сердца дважды не представлялось ему реальным. Да и к тому же, если Ихиссе всё-таки не забыл его ночного вторжения, то это бы выглядело более чем глупо.
После окончания репетиции выяснилось, что Андрене — тот актёр, который исполнял вчера роль советницы Энис — устраивает ужин в честь успеха вчерашней постановки. Оказалось, что пьеса была премьерой — и это объясняло усталость Ксае и Ихиссе, однако никак не оправдывало их равнодушия к собственному триумфу в важном представлении.
Впрочем, Миреле больше не задавался этими вопросами — при воспоминании об Андрене у него замерло сердце. Ксае и Ихиссе играли, без всяких сомнений, превосходно, но роль Энис — это было нечто большее. Слова этой героини позволили испытать Миреле чувство, равного которому он до сих пор не знал, и ему казалось важным поблагодарить именно Андрене. Прежде он никогда его не видел и не знал, какой у него характер, но представлялось, что человек, сумевший столь хорошо исполнить роль невероятно мудрой женщины, и сам должен обладать хотя бы частью её мудрости.
Ужин устраивался на открытом воздухе, все обитатели квартала могли на нём присутствовать, и Миреле поспешил воспользоваться такой возможностью.
Актёры начали собираться в юго-западной части сада, возле дерева абагаман, ещё до захода солнца — разодетые в свои лучшие наряды, выспавшиеся и отдохнувшие. Многие принесли с собой трубки, наполненные какими-то невообразимыми смесями, и в воздухе плыл разноцветный дым. Ароматы экзотических благовоний смешивались с запахом цветов, дождя, прелой листвы, а также кушаний.
Угощение было расставлено на больших столах, с которых каждый мог брать, что ему захочется, и Миреле долго ходил вокруг них кругами, однако не решался к чему-то прикоснуться. Блюда выглядели слишком необычными — он едва ли мог догадаться о компонентах хотя бы одного из них, и боялся попасть впросак, не понимая, как их следует есть: руками или с помощью приборов.
Ароматы еды, судя по всему, приготовлявшейся где-то неподалёку, дразнили аппетит; Миреле чуть подташнивало от волнения и голода, но он боялся, что, съев или выпив что-то, почувствует себя ещё хуже.
Вдруг он увидел Андрене — тот стоял в кругу обступивших его собратьев и с довольно равнодушной улыбкой принимал сыпавшиеся на него со всех сторон похвалы. Миреле сразу же понял, что ему не стоит туда даже соваться — Андрене явно и без него знал о том, что выступил превосходно, привык к поклонению и лести и был уже даже слегка пресыщен ими. Что могли для него значить слова невзрачного мальчишки, одетого в тёмное и даже не имеющего собственного образа? Ничего.
Глядя на Андрене, Миреле вспоминал вчерашнюю пьесу и лицо Энис — её взгляд, наполненный горькой мудростью и светлой печалью, её тихую полуулыбку, ни к кому не обращённую — разве что, может быть, к небесам. Это было то же самое лицо, те же самые глаза — очень светлые, золотисто-медового цвета, отчего казалось, что они пронизаны солнцем, те же бледные, красиво очерченные губы. И всё же от Энис не осталось и следа — теперь это был просто самодовольный юноша, наслаждающийся своим триумфом, привыкший быть в центре внимания и свысока взирающий на всех своих поклонников.
"Неужели актёр не имеет со своей ролью ничего общего? — задавался мучительным вопросом Миреле. — Неужели возможно сыграть такие чувства, которых ты сам никогда не испытывал? И разве можно столь проникновенно говорить о каких-то вещах, если ты с ними не согласен, если они не являются частью твоего мировоззрения?.."
Стемнело, и сад наполнился разноцветными огнями.
Веселье продолжалось, и Миреле думал о том, как бы незаметно ускользнуть пораньше. Скорее всего, в этих предосторожностях не было никакого смысла — никто не обращал на него внимания, никто не заметил бы его ухода, и всё же он не мог заставить себя уйти в открытую, на глазах у всех присутствующих — признавая своё поражение, своё одиночество, своё неумение стать одним из них.
Вдруг все разговоры стихли, как будто бы дело происходило в павильоне для представлений, и на сцене появились актёры.
Обнаружив это, Миреле поднял взгляд — и увидел Хаалиа.
Тот стоял возле дерева абагаман и, весело улыбаясь, говорил о чём-то с актёрами. Сейчас, день спустя после первой встречи, он также потерял некоторую часть своего волшебного очарования и уже не казался каким-то неземным существом — просто очень красивым мужчиной, одетым в дорогую одежду. И всё же в нём по-прежнему было что-то, что заставляло замереть на месте и растерять всё — мысли, эмоции, дар речи. Вместо этого оставалась лишь странная боль — смесь благоговения и тоски.
Кто-то из актёров преподнёс Хаалиа трубку с благовониями и тот, ничуть не смущаясь, закурил. Изумрудно-зелёный дым окутал его фигуру; он закашлялся и как-то шутливо прокомментировал это. Миреле не смог расслышать его слов, зато увидел, как все с готовностью рассмеялись — не ради того, чтобы польстить высокопоставленному лицу, а из искреннего желания сделать ему приятно.
"Помнит ли он меня? — думал Миреле, сиротливо стоя в сторонке ото всех. — Он вчера взял меня за руку и показал мне нечто необыкновенное, что изменило мой мир... Но я для него, вероятнее всего, лишь один из многих".
Поведение Хаалиа подтверждало, что это так: он был приветлив и внимателен абсолютно к каждому, но в то же время ничуть не казался всеобщим другом. Он снисходил — о да, и это было очень заметно. Снисходил до тех созданий, которые другим аристократам казались немногим лучше экзотических птиц с красивым оперением, но в то же время это ничуть не обижало и не вызывало отторжения.
Как это ему удавалось?
Миреле понимал, что он не одинок в своём восхищении — все актёры смотрели на Хаалиа с собачьей преданностью во взгляде. Однако это было не то, что могло бы стать поводом к сближению, о чём можно поговорить в кругу друзей — это было чувство, которым не хочется и невозможно делиться, что-то глубоко личное, что необходимо тщательно оберегать от посторонних взглядов. От того, что Миреле видел своё самое глубоко интимное чувство на лицах многих, ему казалось, что он стоит обнажённым в толпе таких же голых людей. И вместо того, чтобы подарить ему желанное чувство общности, разделённая с другими актёрами любовь к Хаалиа только заставляла его ещё сильнее ощущать своё одиночество.
Не в силах выносить этого, он развернулся и ушёл.
В павильоне, в который он вернулся, было пусто, темно и холодно.
Забравшись с головой под одеяло, Миреле с силой сцепил пальцы рук — так, что стало больно.
"Снова неудачи, — думал он, стараясь дышать глубоко и ровно. — Но я знал, что будет так. Это не помешает мне отступиться от моей цели. Что бы ни произошло, я всё равно стану актёром. Настоящим актёром. Лучшим из них".
Но проще было сказать, чем сделать: Алайя больше не приглашал его на вечерние репетиции, по всей видимости, поставив на нём, как на актёре, крест.
"Что ж, тогда я буду репетировать один", — решил Миреле.
Он отправился в библиотеку.
Ему впервые довелось побывать в этом огромном павильоне, заставленном полками с книгами и свитками, и он долго бродил между ними, вдыхая запах пыли, бумаги и краски. Здесь почти никого не было, но чувство одиночества волшебным образом исчезло — как будто все герои, о которых рассказывалось на пожелтевших страницах книг, вдруг ожили и оказались, как один, друзьями Миреле, жаждущими его понимания и сочувствия.
Он приходил сюда по вечерам, когда остальные актёры репетировали, играли или развлекались, и сидел в полном одиночестве, подперев голову рукой, над тяжеленным томом, скрывавшим под невзрачной обложкой очередную печальную или весёлую историю никогда не существовавших людей.
Актёр обязан был быть образованным и сведущим в искусстве, если только лелеял когда-нибудь завести отношения с высокопоставленной дамой. Также его кругозор должен был быть достаточно широк, поэтому в библиотеке можно было найти и философские трактаты, и серьёзные драмы, и фривольные пьесы, и образцы так называемого "площадного юмора" — что угодно на любой вкус.
Однако цели Миреле были далеки от того, чтобы угодить какой-нибудь начитанной госпоже, желающей вести беседу о литературе; он искал ту роль, которая станет его главной ролью.
В прошлый раз его основным препятствием стало недоверие к тем словам, которые ему следовало говорить. Вероятно, это можно было преодолеть, но Миреле решил пойти другим путём — найти другие слова, которые покажутся ему правильными и истинными и которые ему захочется произнести вслух.
Он проглатывал страницу за страницей в их поисках.
Не найдя ничего подходящего среди пьес, предназначенных для постановки, он углубился в литературу, которую никому никогда бы не пришло в голову исполнять на сцене.
"Это ничего, — думал он порой, когда его захлёстывали сомнения. — Для тренировки сгодится и так, всё равно мне придётся репетировать в одиночестве. Главное — чему-то научиться, чего-то достигнуть, сделать хотя бы первый шаг".
После долгих сомнений, Миреле сделал выбор в пользу одной из книг, героиня которой вызывала его симпатии своей добротой, самоотверженностью и благородством. Ему хотелось быть на неё похожим, и это оказалось лучшим стимулом для того, чтобы попытаться воплотить этот образ на сцене.
"Понятия не имею, правильно ли я делаю, и так ли обучает актёрскому мастерству Алайя, — думал он, стиснув зубы. — Очень может быть, что актёр сначала должен научиться изображать то, что ему совершенно не близко. Но мне всё равно. Для меня больше подходит тот путь, который я выбрал, и я буду делать так, пусть даже все остальные хором говорят, что я ошибаюсь".
Впрочем, никто ничего ему не говорил — никто даже не знал, что он проводит вечера в библиотеке. Соседи относились к его отсутствию как к чему-то само собой разумеющемуся и ни разу не сделали попытки поинтересоваться, где он пропадает. Все они были заняты собственными делами, и жизнь "малявки", которым убедительно окрестили Миреле, не представляла для них особенного интереса.
Однажды вечером он вернулся в павильон, прижимая к груди толстенный том — библиотечные поиски были закончены. Теперь начиналось самое главное — долгие изнурительные репетиции, которые должны были стать первой ступенькой на пути к признанию и славе.
"И что мне делать дальше? — беспомощно подумал Миреле. — Я же не могу просто выучить наизусть текст книги... Это ведь не пьеса, а роман".
Преодолев момент первой растерянности, он несколько вечеров корпел над книгой, выписывая на отдельные листы все реплики героини, которую он хотел сыграть. Кое-что он решил исправить, кое-что добавил сам, и под конец так увлёкся, что перестал замечать что-либо вокруг себя.
— Любовное послание строчишь, м-м-м? — рассеянно поинтересовался один раз Ихиссе. — Вот вам и малявка. Может, ты и покровительницу уже нашёл?
Но пока Миреле судорожно подыскивал слова для ответа, Ихиссе уже выскользнул из комнаты, тем самым продемонстрировав, что в нём не было даже особенного любопытства по отношению к судьбе своего маленького соседа.
Закончив свою работу, Миреле собрал все исписанные листы и отправился на "репетицию".
Проходила она своеобразно — в самом запущенном уголке сада, вдалеке от всех. Декорациями служили огромные платаны, привольно раскинувшиеся на заросшей высокой травой лужайке. Освещением — лучи вечернего солнца, пробивавшиеся сквозь густые кроны деревьев и ложившиеся на землю причудливыми золотыми узорами. Зрителями — птицы, щебетавшие в ветвях...
Миреле читал слова своей первой роли — тихим голосом, боясь, что его кто-нибудь услышит, но всё же его наполняла радость. Эта одинокая репетиция была далека от шумного успеха, от грома аплодисментов, которым награждали Андрене, и всё же это был результат — плод длительных усилий, первая ступенька вверх.
И, исполняя свою роль, Миреле так увлёкся, что почти перестал чувствовать самого себя — это странное ощущение подарило ему чувство почти невыразимого блаженства и беспредельной лёгкости.
Он закончил, решив, что для первого раза хватит — но на самом деле им двигало желание удержать своё счастье; остановиться в тот момент, пока оно ещё не превратилось в пресыщение или не улетучилось, как дым от благовоний.
Предзакатные лучи окрасили небо над купами деревьев в золотой и багряный цвет; на несколько мгновений в саду воцарилась звенящая тишина, как перед дождём. Миреле стоял, прижав руку к сердцу, и смотрел на солнце с ощущением необъяснимой благодарности. Ему казалось, что время остановилось в этот миг, и мир застыл, превратившись в прекрасную хрупкую картинку, которую может разрушить любое грубое движение — даже просто слишком громкий вздох. Поэтому он старался сдерживать дыхание, и даже сердце, до этого колотившееся слишком быстро, казалось, подчинилось его желанию и успокаивалось.
