| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Ксения. 1939, 12 мая
Мне уже пятнадцать... Мы переехали из Ленинграда под Москву — Мише дали новую работу. Живем мы очень дружно, семья наша мне ужасно нравится. Миша такой замечательный человек! Я полюбила его, как старшего брата, он мне всегда и во всем помогает. Счастливая Катька! Какой у нее замечательный муж!
А я тоже влюбилась. Мама говорит, что эти нормально для моего возраста. Мальчик из нашего класса, на полгода моложе меня, но очень высокий, физически развитый и очень красивый. Зовут его Константин. Они с братом занимаются
какой-то японской борьбой, а это требует очень хорошей физической подготовки. Костя — чемпион по гимнастике в Мытищах. Говорят, его на следующий год пошлют выступать на первенство Московской области. Он может выполнить на кольцах "крест", что не все спортсмены-гимнасты могут сделать. Он умеет колоть грецкие орехи, зажав их между большим и указательным пальцами. А когда в школе у нас делали медицинскую проверку и просили нас сжимать динамометр в ладони, то он сжал его так, что тот сломался!
Я тоже хочу стать гимнасткой, а еще лучше — балериной. Мы с Костей выступали однажды на школьном вечере, где он меня держал на ладонях вытянутых вверх рук. Он все пытался научить меня делать "стойку" на его руках, но я не смогла. Струсила — очень уж высоко! А ведь на полу у меня стойка получается очень хорошо. Ну, да потренируемся, на следующий год, может, и получится!
У Кости еще есть старший брат, его тоже Миша зовут, как Катиного мужа. Он-то и увлек Костю заниматься японской борьбой. Дело в том, что Миша с детства немножко хромает, переболел чем-то, поэтому его часто обижали мальчишки. Тогда он решил стать сильным. И теперь он хоть иногда и с палочкой ходит, но его лучше не тронь! Они с Костей каждый день чуть ли не по часу стучат ребром ладони по камню или по дереву. Им ничего не стоит резким ударом руки разбить деревянный брусок или даже кирпич.
А однажды была такая история. Три хулигана вечером подошли к Михаилу и хотели снять с него часы — видели, что человек хромает да с палочкой идет. Он двоим ударил по предплечьям и сломал руки, те завыли и убежали, а третьему завернул руку за спину и отвел в дежурное отделение милиции! Вот такой у Кости брат!
Костя мне очень-очень нравится. Я думаю, что когда мы вырастем, мы обязательно поженимся.
Михаил . 1939, 25 июля
Сегодня вызвали к военкому нашего института, который сообщил, что меня направляют с ответственным заданием на Халхин-Гол. Я последнее время занимался так называемым "акустическим оружием" — звуковой имитацией движения танковой колонны в темноте, целью которой является спровоцированный огонь вражеской артиллерии по пустому месту. Идея примитивная, но оказалась очень эффективной: из двух динамиков расположенных на грузовиках на относительно большом расстоянии друг от друга транслируют запись шума от танковой колонны, меняя громкость и создавая иллюзию приближающихся танков, а меняя громкость в динамиках создается эффект перемещения танков, например, справа налево.
А направляют меня туда под видом командира орудийного расчета.
"Маньчжурская кампания", как ее иногда называют, уже идет более двух месяцев. Вот и мой черед наступил... Поеду заниматься "наукой" на фронте!
Катерина. 1939, 27 августа
Михаил уже почти месяц на фронте — воюет с японцами на Халхин-Голе. Мне стыдно признаться, что я даже обрадовалась, когда он объявил о том, что его посылают в Монголию. Нехорошо, конечно, — мужа на фронт, а жена радуется. Но я почему-то уверена, что с Михаилом ничего на войне не случится: он ведь направлен командиром орудийного взвода. Насколько я понимаю, пушки всегда стоят за линией фронта и палят оттуда по врагу.
Михаил пишет бодрые, иногда даже забавные письма. Как я и предполагала, его служба вполне безопасная, хотя в газетах много пишут о зверствах японцев и об их издевательствах над военнопленными. Но ведь сначала нужно в плен попасть! А Михаил как он пишет, служит в безопасном месте.
А то, что Михаила нет дома, упрощает мои отношения с Павликом, которые зашли уже очень далеко. Мы стараемся быть очень осторожными, но Павел совсем потерял голову. Иногда он ночью потихоньку, чтобы — не дай Бог! — никто ничего не услышал, приходит ко мне. Конечно, никто в мою спальню никогда не войдет, но все же ко всему примешивается какое-то дополнительное будоражащее волнение...
Правда, однажды Сережа проснулся, наверное, сон страшный приснился, и прибежал ко мне, а Павел-то был как раз у меня. Хорошо, что он лежал у стенки, Сережка ничего не заметил, уткнулся в меня и тут же засопел, засопел и глубоко заснул. Отнесла я его обратно в его кроватку, но с Павлом уже больше ничего в эту ночь не получилось...
Но скоро все это кончится... Говорят, что самураев вот— вот вышибут из Монголии. Как мне быть дальше? Я так привыкла к этой жизни с Павлом...
Что же я наделала? Неужели не судьба мне жить так, как все живут? Все понимаю, что не так, что не по-людски... Но жизнь-то она одна! Что же так ее и жертвовать постоянно?
А ради чего жить, ежели не жить?
Елена Степановна. 1939, 5 сентября
Сегодня я была свидетельницей ужасного! Но все по порядку, а то собьюсь. С утра Ксения пошла в школу, а Сережу Катя отвела в садик. Потом она вернулась, и они с Павликом сели за стол заниматься, как всегда. Я взяла продовольственные карточки и пошла в каптерку отовариваться, да с полдороги вернулась — очки забыла. А за этими жуликами глаз да глаз нужен — чуть что и выстригут лишний купон.
Я вошла в нашу комнату, посмотрела на тумбочку около кровати, где обычно кладу очки, не нашла их там, а потом вспомнила, что вчера я на ночь сказки Сереже читала, наверное там и оставила. Я влетела в Катину комнату и застала там Катерину на кровати с Павлом, когда они... Нет, я это даже не могу вымолвить! Они моментально вскочили и разбежались, в спешке приводя себя в порядок. Я, конечно, ничего не сказала Павлу, все же он не сын мне, а вот с Катериной имела долгую строгую беседу.
Она мне честно сказала, что "это" у них началось уже давно, еще в Ленинграде, что она так и не полюбила Михаила, а вот с Павлом ей очень хорошо. И Павел по-настоящему любит ее.
Я прямо растерялась и не знала, что даже сказать... Это же все ужасно! С одной стороны, мне Катерину жалко, а с другой, — это же полный разврат: спать с братом мужа! Я
сказала ей, что презираю ее за это, за предательство Михаила, за совращение молодого еще Павла. Но ведь она моя дочь, ее не проклинать надо, а постараться как-то помочь... Да и что делать с Михаилом? Если он не знает и не догадывается об истине при всем его простодушии, может, лучше попытаться все свернуть и прекратить?
Катя вся в слезах умоляла меня ничего не говорить Мише. Обещала, что она поговорит с Павлом, что они попытаются прекратить свои ненормальные взаимоотношения.
Боже мой! Что же творится-то? Какой срам! Ведь все это происходит, когда Михаила нет дома — он на фронте, воюет с японцами на Халхин-Голе!
Что же мне делать? Покрывая Катерину, я становлюсь ее пособницей, а раскрыв все Мише, я только сломаю их семью! Может, положиться на волю Божью? Дай-то Бог, образумятся неразумные!
Павел. 1939, 5 сентября
Какой позор... Я не знаю, как мне теперь смотреть в глаза этой святой женщине — Елене Степановне! Да и она избегает меня. Ну, что же я этого заслужил...
Нет, что-то не так! Катерина не права, думать только о себе нельзя. Я не имею права поступать так по отношению к Михаилу! Ведь он на фронте, воюет с японскими самураями, а я тут предаюсь, черт знает чему, с его женой!
Мне уже почти двадцать один. Я должен сам отвечать за свои поступки. Я должен сам решать, что делать. Может, пойти в военкомат и попроситься добровольцем в Монголию?
Михаил. 1939, 22 сентября
Лежу я в госпитале с контузией. Домой ничего не пишу, чтобы не волновать зря домашних: ведь все обошлось!
А произошло вот что.
Вот уже больше месяца я был на фронте. Наши "акустические эксперименты" оказались не такими успешными, как мы ожидали. Был я прикреплен к одному орудийному расчету со своей акустической установкой. И вот однажды японцы начали сильный артобстрел, видимо, перед атакой. Мне в таком случае было предписано сворачивать установку и ехать в штаб, но под таким шквальным огнем это было немыслимо. Так и оказалось, как мы ожидали: муравьиная масса врагов уже катилась на наши позиции. Наши дрогнули и начали отступать.
Соседние расчеты замолчали, может, их поубивало, может, просто побежали, не знаю, некогда было интересоваться. Оставшись одни, мы продолжали огонь, даже ускорив темп стрельбы. Вдруг какая— то шальная пуля сразила командира расчета. Я остался единственным из комсостава — времени на раздумье не было, и я принял командование, благо, что за этот месяц насмотрелся, как надо действовать, и многое уже понимал. Самураи были все ближе и ближе. Уже послышался их истошные вопли: "Банзай!" Тут упал и подносящий. Я бросился на его место и стал подавать снаряды.
В это время со стороны наводящего разорвался снаряд, и он аж взлетел в воздух, рухнув бездыханным. Меня, к счастью, загородило орудие, а то бы и меня постигла та же участь. Но в ушах загудело, видимо, взрывной волной и меня хорошо шибануло.
Сознаюсь, меня обуял страх, но рассудок подсказывал: бежать уже поздно, без защитного щита орудия меня изрешетят пулями... Я стал судорожно впихивать снаряды в орудие, закрывать замок и палил, палил по врагу, практически не целясь. Они были уже буквально в нескольких шагах, но почему-то вдруг дрогнули и побежали назад. Я продолжал стрелять им в след, как ненормальный. Я уже не чувствовал тяжести снарядов, потерял счет времени. И тут я пропал... Последнее, что я помню, это взлетавшую к небу землю...
Очнулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я, видимо, попытался сопротивляться, но услышал: "Браток, браток! Очнись! Это свои! Спасибо, что продержался! Без тебя не знаю, что и было бы!"
Ну, а потом госпиталь. Сегодня пришел командир
артполка и сказал, что меня представили к медали "За отвагу". Я в ответ пошутил: "Да я просто струсил и не побежал, как все!" "Все бы так трусили!" — Ответил он мне и потрепал по плечу. Оказалось, что Вася, мой подносящий, был ранен в грудь и лежит в том же госпитале, а вот наводящий, погиб...
Ну, вот теперь и письмецо домой можно написать, хотя голова и не совсем еще хорошо варит...
Павел. 1939, 17 декабря
Сегодня пришла повестка из военкомата. Забирают в армию, посылают воевать с белофиннами. Я даже рад. Может, когда вернусь, кончится это сумасшествие с Катей. Я уже извелся: и с ней очень хорошо, люблю я ее, и в то же время Михаилу в глаза смотреть стыдно, а Елена Степановна меня, по-моему, просто презирает...
Катя, узнав, что меня забирают, просто с ума сходит.
Уже и Михаила всего издергала — "сделай что-нибудь" да "сделай что-нибудь". А что он может? Вон и сам только вернуться с войны контуженный...
Да и чем я лучше других? Нет, надо идти! Да что я, собственно, рассуждаю? Можно подумать, что у меня есть другой выход!
А вот приду из армии, когда война кончится, то обязательно начну жить отдельно.
Михаил. 1940, 8 января
Кажется, сбывается моя мечта! После возвращения из госпиталя в военный исследовательский институт, где я работаю, вызвали меня к начальству и сообщили, что меня, как уже "понюхавшего порох", рекомендовано направить на важный участок — преподавателем-инструктором в летное училище по самолетному оборудованию при Военно-воздушной академии.
Я, конечно, согласился, размечтался, что, может, хоть вторым пилотом полетаю. Но не тут-то было. Классы, классы, классы... Учу будущих пилотов на примитивных тренажерах пользоваться радиоаппаратурой и прочими приборами. Да и сама аппаратура тоже примитивная: высотомер, измеритель топлива, радиосвязь да, пожалуй, и все. Курсанты меняются, не успеваешь к лицам привыкнуть...
Явно готовимся к войне... С кем? Ведь с японцами все закончили, с финнами тоже, с немцами — Пакт о ненападении...
Но кроме немцев, на горизонте врагов не видно.
А полетать на самолете ужасно хочется. Но боюсь, что и здесь медкомиссия не пропустит: у них очень жесткие критерии отбора.
А работы много, устаю. Да и в училище приходится из Мытищей ездить на электричке. Как-то не люблю я преподавать — руками или головой работать привычнее, чем языком воздух сотрясать...
Катерина. 1940, 28 января
Вот уже почти два месяца, как Павел на фронте... Я очень за него боюсь. Хоть его и назначили каким-то вестовым при штабе, но ведь в Финляндии так опасно. Это не открытые враги, а всякие финские "кукушки": идешь себе с конвертом в штаб, а тебя снайпер с дальнего дерева — бабах! — и наповал! Такие страсти даже наши пишут в газетах! Вон какие-то белофинские шюцкоры незаметно забрались на крышу дома, где располагался наш штаб, бросили в трубу связку гранат, а сами, как с трамплина, сиганули с крыши и скрылись в лесу...
Павел часто пишет, но пишет, конечно, нам всем. Хорохорится. Видно, у них у всех порода такая макаровская — никогда не покажут, что им трудно. Присылает Сережке вырезки из фронтовой газеты — рассказы в картинках про Василия Тёркина. Ну, в газете-то армейской все замечательно обстоит: красноармеец одним махом чуть не сто белофиннов убивахом. На бумаге все всегда отлично. А вот в соседнем доме уже похоронку получили...
Господи! Да я тебе свечку поставлю: огради Павлика от смерти! И верить начну, как мама: она вон сначала, когда Михаила отправили на войну с самураями, поставила свечку на комоде в углу, хоть у нас, конечно, никаких икон отродясь не
бывало.
Вернулся бы! Я даже оставлю его, откажусь от своей любви... Лишь бы жив остался!..
Елена Степановна. 1941, 22 июня
Сегодня утром Левитан объявил о нападении на нас фашистской Германии... Встала я по "тарелке", как всегда утречком. Сегодня воскресенье, все еще спали... И тут: "Говорит Москва! Сводка Главного командования Красной Армии... С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря..."
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
