Плод молочая

— Иван Георгиевич. — Мужчина приподнялся и с этого момента стал чем-то неуловимо походить на крутолобого мужчину с фотографии, который стоит, чуть подавшись вперед, в пальто с топорщащимися рукавами и который должен перенести тяжесть тела на правую ногу и сделать шаг оттуда — из прошлого, из нашего отчаяния, из своей безнадежности — ко мне навстречу.

И я подумал, что этот человек, в руках которого чувствовалась сила и твердость, как бы трансформировался во времени — настолько было очевидно сходство, хотя в чем-то проглядывало и различие — несомненно, во взгляде, потому что у того человека на фотографии глаза остались веселыми и молодыми, а у этого были успокоенные и внимательные. Но крутолобость не изменилась, и даже добавилась полновесность посадки, разворот плеч и тяжесть в фигуре.

"Они явно похожи, — писал я тогда. — К сожалению, даже не подозревал о существовании родственников. Весьма приятное знакомство!"

Я скинул на пол сумку и сел на колченогий стул с потрескавшимся черным лаком на гнутой спинке. Стул затрещал, подался и принял устойчивое положение. А рыжая женщина стояла и смотрела и, наверное, находила в этом что-то любопытное, потому что смотрела внимательно, словно манекен из витрины куда-то в пространство за вами, сосредоточенно и неподвижно, пока не произнесла:

— Я вас покормлю...

И от этого в ней произошло движение, невидимая стенка пропала, и все гармонично сложилось одно к другому, словно только что вынутое ядрышко абрикосовой косточки легла на место и заполнила недавнюю пустоту, и я уже не находил на ее лице несоответствия скорбных губ и умных глаз.

— Тань, дай нам... что там есть?.. — сказал Иван Георгиевич.

— Что, прямо сейчас? — удивилась она.

Он засмеялся и, полуобернувшись совсем точно так же, как и она минуту назад, сказал:

— Боже упаси... только ради гостя...

И мне почему-то показалось, что сейчас он подмигнет, как бы приглашая в соучастники розыгрыша, и я даже приготовил одну из своих идиотских дежурных фраз, которые ни к чему не обязывают, а призваны продемонстрировать владение таким же оружием. Но ничего подобного не произошло. Он отдавал лишь дань вежливости — ни больше ни меньше.

Что ж, что еще можно было ожидать новоиспеченному родственнику, который к тому же никого из них в глаза не видел лет тридцать.

Я сидел на кухне, пропахшей старой раковиной, в которую капало из ржавого крана, и соображал, как бы побыстрее улизнуть. Мне совсем не льстила роль своего в доску парня, и я даже забыл, ради чего приехал, но по тому, как неслышно двигалась Таня и молчал ее отец, понял, что они к чему-то прислушиваются, что, должно быть, происходило за дверью, которая вела в соседнюю комнату, и впервые обратил внимание, как привычно пахнет лекарством. Потом к этому добавился запах яичницы.

Таня поставила на стол коньяк, тарелки, три рюмки. Иван Георгиевич насмешливо вскинул глаза, но она налила в одну из рюмок и сказала:

— А вы сами...

— Ну вот! А то не буду, не буду, — сказал Иван Георгиевич. — С приездом. Хотя приезд, конечно, приезду рознь. Беда у нас — дед серьезно болен.

— Что же у него? — поинтересовался я.

— Почки... — ответил он.

Ладно, подумал я, это уже привычнее.

Затем бесшумно открылась дверь, и появилась седая женщина, маленькая и худощавая, а за нею — старуха в цветастом байковом халате. И Таня и Иван Георгиевич вопросительно посмотрели на них.

— Иван, Иван, кто это к нам приехал? — заговорила женщина. — Должно быть... Роман? — Она по-утиному, наклонив голову и выказывая едва заметное косоглазие, которое, должно быть, в юности придавало ей особую трогательную привлекательность, рассматривала меня. — Бабуль, узнаешь?

— Вижу, вижу... — Старуха, подволакивая правую часть тела, подошла, и я встал.

И тут они обе вцепились в меня, как в спасательный канат. И я закрутился между вопросами и ответами, вздохами и ахами, сопением и хрипами в бронхах, под бесконечное ощупывание и поглаживание. И наконец нащупал в их тоне брешь, прорвался и сразу все выложил.

— Да все нормально. Мать? Что с нею может быть? И со мной тоже. Нет, в настоящее время не состою и не собираюсь. Сын тоже растет — в пятом классе.

Они сразу успокоились. И женщина (только сейчас я заметил, что сквозь седину пробивается такая же рыжина, как и у Тани) сказала, внезапно изменив тон (так говорят о смерти, о ее торжествующей части): "Я отведу тебя к нему". А старуха, у которой из-под халата выглядывал край ночной рубашки — и от этого было неловко, принялась что-то мне втолковывать. Из чего я заключил, что у нее нарушена речь, вероятно, из-за давнего паралича. Говорила она медленно, тщательно подбирая, словно рылась в памяти, знакомые слова.

— Ты меня не помнишь... Ромочка, — сказала она, и вдруг сквозь старость, сквозь годы и морщины, сквозь подагрические руки, ухватившие меня выше запястья, и налегающее всей тяжестью полупарализованное тело блеснуло совсем другое лицо, которое вы когда-то знали, но забыли, и оно снова всплыло в памяти, как давний сон, как старая мелодия, как тонкий аромат с клумбы, мимо которой вы куда-то спешите, и вы силитесь вспомнить, а когда вспоминаете, то на мгновение теряете дар речи, потому что увидите свое начало и свой крест, и вам станет горько от одиночества и собственного бессилия, ибо вы прикоснетесь к такой запредельности, куда смертному хода нет.

— Ты у меня жил вместе с Манюней. — Она улыбнулась и посмотрела на Таню. — Полазун был. После обеда никак спать не хотел, а ее укладывала к себе в постель, она возьмет вот так прядку и крутит, крутит на пальчик. Так и уснет. Долго спит. Я уже все уберу и еду приготовлю, слышу — топ-топ-топ, идет в рубашонке. Залезет на руки, и ты знаешь, вздохнет вот так — горестно-горестно и еще минут десять досыпает.

— Ну баб... — вздохнула Таня.

— У меня голова кружится, Ромочка. Прямо все кружится. Я и хожу по стеночке до двери. — Она ухватилась за створку узловатой рукой и показала, как она ходит. — А вчера у телевизора закружилась. Меня всю как развернуло, и я смахнула эту... как... — Она беспомощно запнулась и пошевелила в воздухе пальцами.

— Антенну... — подсказала Таня.

— Антенну, — повторилось эхом, — и вырвала с мясом провода. Так что одному плохо. Дедка как лежал в больнице, так совсем плохо, — произнесла она задыхаясь, и глаза ее наполнились слезами и провалились темными впадинами, но речь лилась равномерно, словно одно событие не проистекало из другого. — Я о смерти не думаю. Все равно умрем. Но одной страшно, Ромочка, ты даже не представляешь.

Да, тогда я не представлял. Я не представлял, что встречу Анну и на самом деле брошу работу. Я не представлял, что узнаю почти все о своем отце и матери и о нашем дружном семействе, и куда это меня заведет. Счастливое заблуждение. Хотя все можно было предположить с той или иной степенью достоверности, с которой вы приобщены к тайнам мироздания — если, конечно, дано. Увы, дано мне не было.

Женщина взяла меня за руку.

— Меня зовут Александра Васильевна, — сказала она.

И мы вошли в комнату.

Здесь пахло еще сильнее. У тумбочки, на которой блестел стерилизатор, а в блюдечке — использованные ампулы, стояла медсестра в халате. Я поздоровался.

На диване, напротив окна, лежал больной.

Как только я взглянул на него, я понял, что он безнадежен.

Серая кожа в старческих пятнах обтягивала высокий тяжелый череп. Складки вдоль носа, скул, шеи превратились в застывший хаос трещин и морщин. Отросшие волосы сбились над ухом. Видно было, что болезнь изнурила его, но руки, такие же крупные, как и у всех Савельевых, с толстыми венами, просвечивающими сквозь кожу, и широкими крестьянскими ладонями, словно у спящего, покоились поверх одеяла. И хотя мы находились рядом, он не прореагировал на наше появление. Мне показалось, что он в состоянии ступора.

— Егор, — позвала Александра Васильевна и, словно извиняясь за его немощность, украдкой взглянула на меня.

Казалось, глазные яблоки в мутной склере со скрипом повернулись и навелись на нас, однако выражение в них не изменилось, словно они уже не воспринимали мир по эту сторону грани.

— Боже! — прошептал кто-то за спиной.

Я обернулся и увидал Таню. Она терзала полотенце.

И тут у него начался приступ стенокардии.

Сестра подошла и сделала укол.

А мы вышли на кухню.

— Что? — только и спросила Таня.

Черт бы побрал такие вопросы, на которые заранее известен ответ, черт бы побрал залатанные души и крики в глазах, черт бы побрал этот мир, в котором ты должен отвечать женщине.

Но я ответил и тут же пожалел, как жалел уже не раз в просторном вестибюле, где пахнет кухней и где тебя перехватывают взволнованные родственники, или в тесной ординаторской, когда там никого нет, или в кабинете главврача, куда ты их заводишь в надежде, что это не выбьет тебя из колеи на остаток дня. Но, как правило, это выбивает, почти всегда.

— Думаю, вопрос суток, — ответил я.

— Вот как... — произнесла она растерянно и с натугой внутри себя. — Значит, в больнице не ошиблись... не ошиблись... — дважды повторила она тихо, так что услышать мог только я, — и надежды нет...

Надежда в данном случае была элементом чисто философским и имела к нам косвенное отношение, даже если бы мы хотели, чтобы это было не так.

— Нет, — подтвердил я, — не ошиблись.

Просто я знал, как это делается. Любой завотделением постарается избавиться от "безнадежного", чтобы избежать возможных и невозможных неприятностей.

— Только не говори бабуле... — попросила Таня. — Ладно?

И с этого момента я понял, что мы единомышленники, словно ее фраза что-то заронила в меня — на благодатную почву ожидания — и это "что-то" дало первый робкий росток.

Вряд ли это имело какое-то отношение к сексуальности — я не люблю крупных женщин. Наверное, оттого, что сам вечно задеваю макушкой о верхнюю перекладину двери, не люблю и оттого, что стоит только представить их в зрелости — тяжелых и раздобревших, как включается внутренний тормоз.

Но в этой рыжей женщине присутствовало нечто другое, отличное от всех других женщин, которых я знал. И опыта по этой части у меня не было. Я бы назвал это душой. Ибо душа жила в ее лице, а рыжие волосы, такие ровные и густые, что, если отвлечься от реальности, кажутся конской гривой, глаза за стеклами очков, зеленые и страдающие, рот с тонкими неяркими губами, веснушки вокруг — все это было лишь внешней оболочкой, картиной, в которую вложено главное — одухотворенность. И неважно, так ли уж прекрасна внешне сама картина, ибо в ней — божественная суть.

— Ты поможешь ему? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Я сделаю все, что могу.

— Я пойду с тобой, — твердо сказала она.

— Нет, — ответил я, — сестра достаточно опытна.

Мир далек от совершенства. Оттого что ты хочешь его изменить, он еще не меняется, и тебе остается одно — изо дня в день делать свое маленькое дело и думать, что никто иной не сделает его так, как умеешь делать ты. Вопрос только в том, нужно ли это дело еще кому-нибудь, кроме тебя самого. И от этой прозаической мысли однажды наступает усталость и то, что называется профессиональной привычкой.

Сколько раз это повторялось в жизни. Ты включаешься совсем на другой лад, зажимаешь себя в тиски, клещи, идешь и работаешь. Ты обливаешься потом и чужой кровью, накладываешь зажимы на кровоточащие сосуды и вводишь расширитель, а кто-то внутри тебя отмечает, сколько пролилось крови и сколько ее выбрано стерильными марлевыми шариками.

Я тщательно вымыл руки под кухонным краном. Я мог быть полезен, когда начнется агония.

Я сказал сестре, кто я такой и чем занимаюсь в холодной стерильной комнате, именуемой операционной. И на мой вопрос она ответила:

— Нефректомия левой почки почти год назад и уменьшение выделения мочи из правой.

— У вас все имеется? — спросил я.

— Да, — ответила она.

И только тогда я сообразил, что тот, кто умирает на диване, мой дед и что мне предстоит проводить его в мир иной.

Испытал ли я что-то в результате такого открытия? Нет. Для меня он остался одним из многих больных — Петрунькиных и других, которых я ежедневно видел в больнице, которые ковыляли по коридору со своими трубочками и скляночками с мочой, которые месяцами лежали в переполненных, затхлых палатах, больше смахивающих на средневековые богадельни, и которые все же умудрялись выживать и даже повторно попадать на операционный стол, и по старым шрамам и рубцам от незалеченных инфильтратов я узнавал их. Я даже знал одного человека, который проделывал подобный номер не меньше восемнадцати раз.

Дед был в помраченном состоянии и вряд ли понимал, кто я и что с ним происходит. Да и важно ли это было? Медицина делала свое дело, и главное было пройти самый короткий путь с меньшими страданиями.

Вечером у больного катетером взяли мочу, и он успокоился.

Я знал, что у нас есть небольшая передышка, и отправил сестру отдохнуть.

Часа через три мы повторили операцию, но оттока почти не было, а то, что сочилось, было наполовину с кровью.

Сестра сделала два укола, но все равно он лежал, задрав подбородок, и грудь у него вздымалась, как кузнечные меха, и я знал, что сейчас это начнется или уже началось, потому что грани никогда не бывает, вернее, ты сам не замечаешь, даже если очень сильно хочешь — не замечаешь.

И все они столпились у окна и молчали. И женщины молчали, только, наверное, плакали.

Я не оборачивался. Я просто стоял засунув руки в карманы брюк и смотрел через окно вдаль, где виднелась зеленая листва, очень зеленая листва тополей, и тот берег Оки, но самой воды не было видно, потому что дом стоял высоко. И если приподняться на цыпочках, можно было наверняка разглядеть крест далекой церквушки.

А когда оглянулся, из присутствующих остались только Александра Васильевна и Таня.

— Здесь... здесь бо-ллит-т, бо... — Рука деда поползла и легла на грудь.

Грудь вздыбилась. Раз. И еще.

Потом там что-то случилось.

Потом заклокотало.

Потом последовало два вздоха — мучительно-судорожных.

И все.

Смерть.

И последняя грань.

Я вышел на кухню под любопытные взгляды невесть откуда набежавших бабок в черном, а оттуда — на свежий воздух.

Глава третья

Я стоял под вечерним небом и чувствовал, что устал, что меня вымотала дорога и все остальное, что единственное, чего хочется, — очутиться в своей комнате, посидеть перед телевизором и завалиться спать. И я спросил себя: "Наскучило тебе?.." И: "Чего же ты хочешь?", и сам же ответил: "Ничего..."

Я покинул дом и сад, где старушки начали священнодействовать, и очутился в слегка сереющих сумерках, и река уже дышала прохладой, и небо из по-летнему бездонного стало превращаться в синюю вуаль на востоке.

В кустах белели надгробия и две фотографии древних созданий. На розовом граните, где было выбито: "Борисов-Мусатов", спал обнаженный мальчик. За кустами, над самым обрывом, стояли скамейки, а дальше чувствовался простор.