— Инициал. Чему это вас в колледже учили? У нас до Реформации была система многих имен, в основном у дворянства — одно личное, остальные родовые. Потом у всех стало по два... Отсюда выражение "последнее" имя, хотя теперь правильно говорить "второе". Ну, у некоторых кусочки этих отмерших имен остались, в основном в документах... Называются — "мертвые инициалы". Да что я тебе лекцию читаю? Неужели правда не знаешь?

Мария досадливо хлопнула карточкой о стол.

— Да я не о том... Что это было за имя, я имею в виду?

Аллен моргнул.

— Так я и не знаю... П и П, как-то я никогда не задумывался. Отец, понимаешь ли, был Даниэль П. Августин, а я вот — Аллен П. Августин...

— А узнать можешь? Где-нибудь должно же это быть...

— Слушайте, ребята, а зачем вам? — вмешался Марк. — Может, ну его?..

— Нет, пусть он узнает, — уперлась Мария, — Аллен, будь добр, посмотри где-нибудь... Мне вдруг показалось, что это важно.

— Разве что маме позвонить... Семь часов, она, наверно, уже встала, на работу собирается. Только это межгород, Марк, тебе потом оплачивать, — Аллен неуверенно потянулся к телефону.

— Да звони, разоритель. Тоже мне, межгород — шесть часов на электричке... Не помру от голода. А помру — буду утешаться мыслью, что ты себе этого не простишь и отгрохаешь мне на могиле двухметровый памятник с изображением Чаши Грааля...

Но разоритель уже вертел телефонный диск, не обращая на речи друга внимания. Марк всегда говорил речи, и слушать их было вовсе не обязательно.

— Халло, мам! Ты все-таки дома, а я уж думал... Да, я! Хорошо. Да, сдал... Почти. Две пересдачи. Да сдам я все! Абсолютно уверен. И с деньгами хорошо. И у Роберта тоже... Жениться? Я? Ах, Роберт...Вот ты у него и спроси, я по шее не хочу... Соберется — скажет. Как это — когда? Когда все сдам, тогда и приеду. Ну, мам, что значит — тогда до осени не увидимся? Я же умный...

— Слушай, умный, — прошипел Марк, дергая друга за волосы, — ты по делу не можешь говорить? Это же межгород... памятник, это хорошо, конечно, но у тебя на него все равно денег нет!

— Руки прочь, завистник! Мам, это я не тебе... Слушай, у меня такой вопрос: что значит "П"? Инициал, в моем имени. Для института, — беззастенчиво соврал он, косясь в сторону друзей и разводя руками — что ж поделаешь, лгать приходится... — Ищет, — сообщил он шепотом.— Сейчас посмотрит в альбоме, там на карточках может быть что-нибудь...

Марк в отчаянии возвел глаза к небесам.

— Аллен, ты слушаешь? Вот дедовский военный билет, но здесь тоже только инициал... Нет, ничего нету. Погоди-ка, а это что? О, сынок, победа! Это твой прадед, посмертная фотография... Альберт Персиваль Августин, 2 год Реформации. Ты слышишь? Аллен! Ты куда пропал?

— Да, мам. Спасибо. Я запомнил... Да нету новостей. Когда кончу... Я позвоню потом. Обязательно. Хорошо. Счастливо. Я тебя тоже... — он положил трубку и некоторое время сидел, глядя перед собою. За окном летали, кажется, чайки. Одна из них подлетела совсем близко и оказалась светло-серым голубем. Голубь слегка задел крылом стекло, прочертив по пыли яркий след. Меж двумя створками ползла сонная муха. Аллену она очень не понравилась.

— Ну? — спросила Мария.

— Персиваль, — отозвался Аллен.

Марк присвиснул. Они помолчали. Бывший солдат первым нарушил молчание.

— Хорошее имя. Главное, редкое. У нас ротный был Персиваль. Перси, если сокращенно. Сволочь он, правда, был... Преизрядная. Вряд ли он Грааль искал, мне так кажется.

Мария одарила его пронзительным взглядом. Она еще не привыкла к Маркову стилю общения.

— Случайных совпадений не бывает, — уронила она.

— Конечно, мэм, не бывает, мэм. Вот у меня утерянное второе имя — Галахад, так мне открыли пророческие дневники прабабушки, созданные этой великой женщиной, когда ей было восемь лет... Аллен, да ты что? — Марк хлопнул ладонью по "Преданиям". — Радоваться надо, ты у нас Персиваль, про тебя вон почти целую книжку написали. Ты многих вдохновлял на поэзию...

"О Аваллон мой, Аваллон,

Я — храбрый рыцарь Персиваль.

Хоть я умом не наделен,

Зато хочу найти Грааль..."

— И кровь свою отдать не жаль...— тихо откликнулся Аллен, глядя в стол.

— Да, это уже не смешно. Сейчас я разрыдаюсь, и меня утешит только, если Мария перестанет сверкать очами и меня ласково поцелует. Не обижайся, — Марк в максимально нежной своей манере потряс друга за плечо. — Отважный рыцарь Персиваль,

Я не хотель Вас обижаль...

Врага б я Вашего поймаль

И ...все б ему поотрываль...

Аллен хмыкнул.

— Пациент жив, — радостно провозгласил Марк и забросил в рот кусочек "Новости". — Приступим к следующему пункту. Кого выберем в Галахады?

— Самого тихого, — предложила Мария.

— Сэр Алан сказал мне... — с усилием произнес юноша, не отрывая взгляда от выцветших васильков на скатерти, и сердце его сжалось оттого, что двое других тут же замолкли. Он словно бы физически чувствовал, как "разреженная" Марком атмосфера опять сгущается, подступая к горлу. — Алан сказал, что надо идти в Дом Иосифа. Я не знаю, что он имел в виду. Я даже не знаю, в прямом ли смысле он употреблял слово "идти". Хотя тогда мне казалось, что он говорит очень просто и называет вещи своими именами. Вот вы верите, что все это — правда, то есть видение, посланное извне и с некоей целью. Теперь, с вами, я в этом уверен, и мне уже не кажется, что я схожу с ума. Спасибо.

— Я верю, — медленно сказала Мария, — что это видение, и что пришло оно извне. Но... Понимаете, "извне" бывает разное. Есть верх и низ. И вещи, которые приходят сверху и снизу. Надо иметь мудрость, чтобы отличить одно от другого. Есть она у нас?

Марк пожал плечами. Аллен покачал головой.

— У меня, кажется, нет. Но дело-то в том, что я не знаю ни одного человека, у которого она есть. Вернее, есть настолько, что я бы мог поверить ему больше, чем своему сердцу.

— Я, пожалуй что, знаю. Но это не человек. Это Церковь.

Аллен вскинулся:

— Ты думаешь, нам стоит пойти к священнику? А он нас не это... не предаст за что-нибудь анафеме или как это называется?

— Я думаю, мы должны пойти к священнику. На анафему можешь не рассчитывать, — Мария усмехнулась, — не настолько ты солидный враг Церкви, дорогой мой. А с тем, что мы услышим, придется решать, что делать дальше. Может статься, что мы не услышим вообще ничего стоящего. Но, видите ли, в церкви есть некая вещь, которой нет у людей в отдельности. Там есть Благодать.

Аллен поежился. "Благодать" что-то не внушала ему доверия. Одно дело — читать в книге про мудрых отшельников и архиепископов, и совсем другое — самому говорить со священником! Священников он почему-то ужасно боялся с детства, в церкви бывал пару раз в год — по праздникам, в основном вдохновившись примером какого-нибудь благочестивого Галахада, или просто случайно забредал и попадал на мессу; хотя честно носил на груди серебряный крестик (не сарацин же он все-таки, человек крещеный! К тому же король Артур, например, числится среди "трех праведных мужей христианских"), а из молитв знал "Отче наш" — мама в детстве научила.

Марк только укрепил его сомнения:

— Не могу сказать, чтобы я часто ходил в церковь за последние годы... Кажется, последний раз я там был, когда меня крестили, в возрасте трех месяцев. Пожалуй что, я не знаю, как говорят со священниками (на этом слове в голосе Марка мелькнула нотка легкого ужаса). Тогда я с ними, очевидно, как-то общался, но не думаю, что сейчас этот способ подойдет... А именно — орать и таращить глаза мне уже не по возрасту.

— Я знаю другие способы, если хотите, могу говорить за всех, — Мария уже загорелась собственной идеей и отступать от нее явно не собиралась. — Вы можете просто посидеть рядом и подождать, помолиться, в самом деле. Не слыхала никогда, чтобы это кому-нибудь повредило...

— Да, наверное, — отозвался Аллен, согласный на все, лишь бы ему не пришлось больше говорить речь. Внезапно посетившая его мысль о зачете показалась очень смешной. Зачет! Что может быть в жизни более элементарного? Прочитавший эту мысль Марк подвинул к нему очередную дымящуюся чашку.

— Выпей чаю, о славный рыцарь Персиваль ( — "Не называй меня так!" — вскинулся тот), чай очень полезен тем, кого ждут великие свершения на ниве науки, а мне пожелай перед уходом приятных сновидений — и помни, сын мой, что завидовать — грешно...

Глава 3. 17 мая, пятница.

Первым к церкви пришел, как ни странно, Марк — на полчаса раньше срока — и полчаса нервно мерил шагами ее ступени. Маленькую эту церковь — свою любимую — предложила, конечно же, Мария; название ей было Храм Благовещения Непорочной Девы. Аллен вообще узнал за сегодняшнее утро немало интересного о церквях, например, что на ночь они не закрываются, чтобы любой мог прийти за утешением когда угодно, и поэтому же там в ризнице каждую ночь дежурит какой-нибудь священник — или, на худой конец, служка или монах. Но чаще всего все-таки священник — вдруг, например, кому-нибудь ночью надо будет срочно исповедаться? Или позовут к умирающему...

Встречу они назначили, однако, не ночью, а вечером — по окончании последней мессы. Позже всех прибежал не выспавшийся и абсолютно безумный Аллен, который, однако, умудрился поутру сдать свой зачет. Когда он, шатаясь, с красными бессонными глазами явился к преподавателю, с трудом припоминая, как все-таки называется сдаваемый предмет, каменное сердце профессора не выдержало при виде человека, который столь ревностно учился ночь напролет. Правда, Аллену пришлось выслушать речь о том, почему все же дневная форма обучения носит имя дневной, а также согласиться с предложением в следующем году попробовать иногда ходить на занятия. Зато наградою за муки стала свобода.

— Сидите здесь и ждите, — слова Марии гулким шепотом истаяли в полутемных сводах. Изнутри храм оказался много больше, чем снаружи — совершенно пустой, с одинокой лампой, горящей над алтарем. Друзья опасливо сели на самый краешек длинной скамьи. Мария, сменившая резиновые тапочки на громко стучащие туфли, прошла в ризницу, и ее длинная тень спешила за ней. За приоткрывшейся дверью Аллен успел разглядеть стол и золотистый круг от настольной лампы, и человека в белом, склонившегося над письмом. Мария что-то тихо спросила, дверь захлопнулась.

В сумраке пахло свечами и ладаном, и еще каким-то смутно знакомым с детства "церковным" запахом, который не поддавался определению. Аллен с легким замиранием сердца смотрел на едва различимые картины крестного пути по стенам, на строгие фигуры статуй у боковых алтарей. И на Крест, конечно. На Крест.

Во всем храме только он был ярко освещен — были видны даже красные потеки на пяти ранах Распятого, все линии Его страдальчески сведенных судорогой мышц. Только лицо с сомкнутыми веками, чуть склоненное на плечо, поражало своей безбольной, сияющей безмятежностью, смутно напомнившей о сэре Алане — но не как картина может напоминать о прекрасном месте, а скорее наоборот — как прекрасная земля вызывает память о своем отображении. Аллен почувствовал, как в сердце ему проникает знакомая тупая боль — но сейчас она была почему-то облегчающей. "Наверно, так за Него умирали мученики — им хотелось просто разделить это страдание", — шевельнулась внезапная мысль. Аллен встал и тихонько пошел ближе, но по дороге к распятию вдруг струсил и свернул к боковому алтарю. Оттуда ему в сумраке улыбнулась Дева Мария — нет, пожалуй, все-таки не ему, а высокому белому ангелу с простертыми к ней в приветственном жесте руками. Юноша неуклюже опустился на колени на холодные плиты перед двумя статуями, погруженными в свою навечно застывшую мистерию разговора, и закрыл глаза.

Он хотел помолиться, но понял, что не умеет. Он несколько раз, сбиваясь и шевеля губами, повторил единственную молитву, которую знал — "Отче наш", а потом неожиданно для себя понял, что уже молится своими собственными словами, и устыдился их, но других у него не было.

"Господи, Ты знаешь, я совсем не умею молиться. Прости меня, пожалуйста, я не научился, я никогда не пробовал научиться — но я надеюсь, что Ты все равно слышишь меня, Господи, и поможешь нам, если мы не замыслили ничего неправильного. Пусть мы узнаем правду, Господи, пусть мы поймем, чего ждешь от нас Ты — я хотел бы только этого, если Тебе не сложно. То есть Тебе, наверное, ничего не сложно, но я совсем запутался в словах, Господи, и надеюсь только, что Ты видишь мое сердце и понимаешь, что я имею в виду. Помоги нам, пожалуйста. Пусть там, в ризнице, у них все будет хорошо. Пусть все будет... правильно, Господи. Прости меня, если что не так..."

Сгорая от стыда за свою душевную немоту, ибо у него не только верных слов, но и верных мыслей, кажется, не осталось, Аллен открыл глаза и посмотрел наверх. Из-под купола на него ласково взирал крылатый барельефный лев, его человеческие и почему-то очень знакомые черты обрамляла пышная шевелюра резной гривы.

"Где я видел этого льва?"

Поглощенный чувством беспричинного узнавания — на редкость яркого и чистого deja vu — Аллен медленно встал на ноги и только тогда заметил, что молился на плитах в полуметре от обитой бархатом низенькой скамеечки для преклонения колен. На чистых его штанах теперь белели два больших пятна известковой пыли. ("По коленям можно узнавать ревностных христиан после мессы", — усмехнулась часть его разума, но сердце его молчало и в пикнике не участвовало). Стараясь ступать беззвучно, Аллен прошел по рядам обратно, — почему-то ему было неловко поворачиваться к большому деревянному распятию спиной, и он все время оглядывался через плечо — и тихонько сел рядом с Марком.

Тут дверь ризницы с треском распахнулась, и оттуда стремительно вылетела Мария. За ней не менее стремительно показался дежурный священник в длинной белой одежде — "альбе". "Все, конец, сейчас нас отсюда выкинут" — пронеслась бешеная мысль, и Аллен вжался в спинку скамьи. Двое быстро прошли мимо них, только Мария на ходу обернулась и одарила друзей сияющей улыбкой, подняв ладонь в быстром жесте — "порядок"! Священник тоже обернулся и кивнул юношам, Аллен успел разглядеть черные, постриженные в кружок волосы, овал белого, совсем молодого лица — и оторопело подумал: "Да он же мой ровесник!" Прозвучали стремительные шаги, ухнула тяжелая входная дверь, и недоумевающие Марк с Алленом остались одни в вечернем храме.

— Как ты думаешь, нас прямо сейчас отлучат от церкви или сначала пристрелят Марию? — склонившись к уху Аллена, спросил его неунывающий друг.

— Он же не старше меня... — невпопад ответил тот, моргая глазами, как совенок на свету. Стереотип старого, убеленного сединами и неизменно сурового святого отца переживал в сознании поэта полный крах.

— Предавать кого-нибудь анафеме можно в любом возрасте, был бы сан, — утешил его Марк, однако язык его, казалось, жил отдельной жизнью от глаз, устремленных — внезапно понял Аллен — туда, вперед, на деревянное раскрашенное распятие.