Посмотри на меня

Костя... Такой милый, такой активный и такой искусственный и пустой. Такой ненастоящий и лживый.

Или ненастоящей была как раз она?

Стоит ли цепляться за жизнь, если в твоей жизни ничего нет?

"Стоит! Все же цепляются!"

Усилием мысли Саша отогнала приставучий внутренний голос. Все ее сейчас не волнуют. Проклятье, запершее ее в автобусе, лежит на ней, а не на всех. И снять его можно только одним способом, получив прощение от этой мерзкой кондукторши, возомнившей, что она теперь распоряжается сашиной жизнью.

"В том, что ты проклята, виновата, безусловно, ты. Но в том, что ты умрешь — она и только она!"

— Я всего лишь наговорила ей гадостей... — прошептала Саша, сквозь плотно сжатые зубы, — а она обрекла меня на смерть.

"Ты же извинилась. Искренне. Ты правда сожалеешь. И для тебя это вопрос жизни и смерти!"

— Я не заслужила такого отношения! Не заслужила смерти!

"А вот она — заслужила!"

Саша почувствовала боль в руке и удивленно посмотрела на собственные ладони, сжатые кулаки настолько плотно, что ногти врезались в плоть. Ее собственная смерть перестала ее волновать. Самурай должен каждое утро говорить себе: "Сегодня я умру". Самурай должен примириться со своей смертью. Принять ее, как часть себя. Принять, как уже свершившееся, и тогда, лишившись страха смерти, он станет воистину непобедим. Бусидо, путь воина...

Она приняла свою смерть. Раскрыла объятия ей навстречу. Сегодня, завтра, или через год — какая разница, ведь ее пустая жизнь все равно не имеет смысла. Без Кости. Без кого-то, кто мог бы заменить Костю...

Мир вокруг потемнел, словно какая-то пелена упала на глаза. Как будто на нее вдруг наползло густое черное облако. И как ни странно, эта темнота не напугала, темнота придала сил.

"Ты все равно умрешь, терять тебе уже нечего... Отомсти за свою смерть! За свое унижение!"

— Отомщу... — прошептала Саша, не то себе, не то окутавшей ее темноте.

И темнота, приняв ее обещание, отступила, чтобы не мешать обзору в решающий момент.

Отступила, но не ушла.

Саша засунула руку в сумочку. Каким чудом она вообще ухитрилась не потерять ее во всей этой суматохе? Сейчас Саша удовлетворенно вздохнула и улыбнулась мрачной, недоброй улыбкой, не сулящей ничего хорошего тому, о ком она думала в данный момент. Рука в сумочке легла на баллончик "Ланы", антистатика, известного каждому. "Лана" не поменяла с советских времен ни дизайна, ни состава.

Женщины знали "Лану" как средство от липнущей к ногам юбки, и всякой гадости, липнущей к одежде. Мужчины знали "Лану" как свой первый баллончик от огнемета. Кто из мальчишек, когда мамы не было дома, не поставлял зажигалку под струю антистатика? Если такие и были, то точно не в России.

С портативным огнеметом Сашу познакомил, конечно же, Костя. С Костей вообще многое было впервые. Первый поход в боулинг, первый полет за границу. Первые эксперименты с огнедышащей "Ланой".

В сашиной ванной завелись муравьи. Эти маленькие рыжие твари шастали по всему дому, забирались в хлебницу и в посудные шкафы, катались в сашиной сумке к ней на работу, вылезали из клавиатуры, когда Саша начинала стучать по клавишам. Их гнездо было в ванной. Как-то лежа в горячей ванне, она увидела, как трое муравьев исчезают в неприметной щелочке меж кафельных плиток. Потом еще парочка, еще один... Недолгое наблюдение позволило выяснить, что все муравьи, гулявшие по ее дому и ее жизни, появлялись из этой щелочки и в нее же уползали.

Первой реакцией было залепить дырку чем-нибудь. Хоть пластилином! Но Костя предложил другой вариант.

— Жестокий, но действенный! — сказал он, — Есть что-нибудь типа спиртового дезодоранта? Любой баллончик с надписью "огнеопасно"?

Струя пламени ударила в кафельную плитку. Жар пламени Саша ощутила даже в метре от нее! Каково было муравьям, она старалась не думать. Способ был действительно жестоким и действительно эффективным. Муравьи больше не появлялись, то ли сгорев все до единого, то ли просто опасаясь появляться в доме девушки, готовой использовать на войне тактику выжженной земли.

"Тактику выжженного лица!"

Саша улыбнулась собственным мыслям. Выжженное лицо — это хорошо. Выжженное лицо — это то, что надо. Интересно, а глаза вспыхнут, или лопнут, растекаясь горячей жижей? Интересно, а кожа осыплется пеплом, или облезет лоскутами, обнажая черепную коробку?

"Узнаем?" — спросил внутренний голос.

"Узнаем!" — мысленно ответила Саша.

"А потом ты умрешь!"

"Да, потом я умру!"

Потом ее скрутят пассажиры. Она не будет сопротивляться. Она не желает зла никому, кроме этой мерзкой женщин, сломавшей ее жизнь. Она не будет жечь никого, кроме нее! Она даст себя скрутить, безропотно даст вывести себя из автобуса и умрет там на руках у перепуганных людей. Умрет молча, с достоинством. Как подобает самураю.

Саша встала со своего места и подошла к кабине водителя. Отодвинула небольшое окошко и наклонилась к нему, рукой отодвинув шторку, отгораживавшую водителя от внешнего мира.

— Простите...

— А? — спросил водитель, оборачиваясь.

— Кондуктор попросила спросить у вас зажигалку.

— А... На!

Синяя зажигалка "Bic" легла в сашину ладонь.

— Благодарю.

Водитель кивнул, и потерял к ней всякий интерес. Все так просто, как двум старикам-разбойникам вынести картину из музея. "Несем картину на реставрацию" вместо "Мы украли бесценный шедевр!" "Кондуктор просила спросить у вас зажигалку" вместо "Можно я сожгу вашу напарницу заживо?" Главное говорить и делать все с таким лицом, как будто ты действительно имеешь полное право выносить картину или собираешься протянуть зажигалку кондукторше. Водитель выпрямился в своем кресле, щелкнул кнопками закрытия дверей, положил руку на рычаг скоростей, покосившись на зеркало заднего вида, и пробурчав что-то про алкашей и уродов.

Автобус тронулся.

Тем лучше. На ходу Люба никуда не денется.

Саша чиркнула зажигалкой, секунду полюбовавшись язычком пламени, улыбнулась, коснувшись холодного бока баллончика антистатика в сумке, и пошла по салону.

Пассажиры отводили от нее взгляд, тут же находя что-то интересное за окном. И лишь Люба не сводила напряженного взгляда с медленно шедшей к ней женщины.

Ни она, ни Саша, не видели седого мужчину в грязной и потрепанной одежде, хромая, бежавшего за автобусом, и кричащего что-то на ходу.

Глава 13.

— Да что ж за день-то, мля, такой... То больная с коляской, то Люба с какой-то дебилкой сцепится... Теперь бомж этот... Нет уж, нахер ты мне тут нужен... Орет еще что-то, мля... Понарожают даунов, мля. Уроды, мля...

Глава 14.

Стрелок был пьян. Это было его нормальным состоянием в последние 9 лет. Собственно, у Стрелка было три состояние: "пьян", "с похмелья" и "спит". Третье состояние часто включало в себя одно из первых двух.

Стрелок не был бомжом, у него была своя квартира, которую ему каким-то чудом хватило ума не продать. 20-го числа каждого месяца Стрелок ночевал дома, утром получал свою пенсию по инвалидности и шел с ней на почту, платить за квартиру. Это было последним, что удерживало его от того, чтобы скатиться также низко, как многие его знакомые, ночевавшие на улицах, питавшиеся объедками и пившие все, что горит. За этот ритуал Стрелок цеплялся, как за последнюю соломинку, удерживавшую его на плаву.

В 41 год он выглядел на все 61, этим июньским утром он не брился уже две недели, от него разило перегаром и мочой (к чести Стрелка нужно сказать, что его мочевой пузырь еще ни разу его не подводил, так что мочой он пах не своей, а просто неудачно лег спать в грязной картонной коробке) и выглядел он как настоящий бомж. Но ритуал с ежемесячным походом на почту, пока пенсия еще не пропита, позволял ему с гордостью говорить, что он не бомж.

Просто бич.

Слово это давно вышло из употребления, но Стрелок упорно называл себя именно так. Бич. Бывший интеллигентный человек. Алкаш, пропойца, потерявший человеческое лицо, хромой инвалид, но бич, а не бомж.

Однажды, после похода на почту, он завернет в супермаркет не за бутылкой самой дешевой водки по акции, а за яйцами, хлебом и сосисками. И приготовит себе обед. Нормальный обед! И съест его, нормальный человеческий обед, которым питаются интеллигентные люди. Не огрызок хот-дога, оставленный ему сердобольной девушкой с Георгиевской лентой на сумке, не недопитая бутылка пива с выброшенным кем-то просроченным тортом, а нормальный обед из яичницы с тостами и сосисками. И с этого момента все изменится.

Он найдет себе работу, перестанет пить, заведет собаку и комнатные растения, которые разом облагородят его бичёвскую берлогу...

Когда-нибудь все изменится, потому что он не бомж, а всего лишь бич. Потому что у него есть квартира, в которую он может вернуться в любой момент. Просто, как правило, он не хочет, потому и ночует на улице летом, и на вокзалах и теплотрассах зимой. Не гонится за иллюзорным чувством свободы, не пытается строить из себя Диогена. Просто не хочет. Потому что иногда думает, что если бы его квартира была живой — ей бы неприятно было видеть своего хозяина таким. Потому Стрелок и старался возвращаться домой как можно реже.

Если бы однажды про Стрелка кто-то написал бы книгу, Стрелок настоял бы, чтобы в ней не упоминалось его настоящее имя, которое называл лишь почтальон, приносивший пенсию. Не потому, что он гордился своим прозвищем, а потому что ему было стыдно признаться, что когда-то он был человеком с именем, но потом стал просто Стрелком.

Если бы он мог рассказать про свои молодые годы... Про службу в Чечне, про ту мину, что порвала в клочья двух стоявших рядом солдат, а его оставила жить... Жить с ночными кошмарами, вошедшими в его жизнь как те три осколка, что вошли в его ногу, ребро и легкое, но оставили его в живых, в отличие от двух сослуживцев. Если бы он мог рассказать об этом всем — да, могла бы получиться книга. Но Стрелок рассказывал о своем ранении лишь трижды за 9 лет бесконечного пьянства, и все три раза — пьяный в хлам. Все три раза — не писателям, способным эту книгу написать, а заросшим и грязным бомжам, которых он за неимением других называл своими друзьями.

И Стрелок понимал, что он достоин не книги, а всего лишь фрагмента какого-нибудь рассказа. И фрагмент будет начинаться со слов "Стрелок был пьян".

Стрелок был пьян и, пошатываясь и прихрамывая, поднимался вверх по набережной Медянки, к автобусной остановке, намереваясь уехать домой на автобусе. Ехать ему было всего две остановки, в сторону "Заречного", но разболевшаяся в месте старого ранения нога намекала, что пешком до дома он просто не дойдет. Денег у Стрелка с собой не было. Не потому, что он пропил все вчера, а потому что он и вчера вышел из дома без денег. На что он пил этой ночью, и что он пил этой ночью — он не помнил. Помнил только, чем похмелялся утром. Три бутылки водки с дурацким названием "Классическая" сумел выторговать в обмен на украденный сотовый телефон такой же бич, как и Стрелок, носивший прозвище Рваный. С Рваным они и распили ее утром в кустах на набережной.

Утром на набережной было хорошо. Менты начинали гонять любителей выпить ближе к вечеру, когда на набережную подтягивался народ. Утром же никто не мешал двум бывшим интеллигентным людям сидеть на берегу Медянки и пить водку из горла, передавая бутылку друг другу.

Рваный удачно пошутил по поводу того, не боится ли Стрелок пить с ним из горла, потому как вдруг у Рваного туберкулез? Стрелок хотел было отшутиться, что эта паленая водяра убьет не только туберкулез, но даже и СПИД, но вместо этого честно признался, что туберкулез есть у него самого. Рваный пожал плечами и снова приложился к бутылке.

Когда бутылка кончилась, Стрелок решил поехать домой. Отлежаться. Слишком сильно разболелась нога. Социальная карта на право бесплатного проезда в общественном транспорте лежала в застегнутом внутреннем кармане потертой и прожженной в одиннадцати местах ветровки, поэтому он не боялся быть высаженным из автобуса. Две остановки довезут. Это если до конечной ехать — там и ментам могут сдать, а две остановки — провезут, не смотря на то, что пьяный и грязный. Главное — забиться в угол и протянуть карту кондуктору, опустив глаза.

На остановке как раз стоял 13-ый автобус, и Стрелок направился, было, к нему, когда вдруг ощутил, что в этот автобус ему заходить не надо! Ни в коем случае не надо! Как не надо было заходить в тот дом на окраине чеченского Бамута в апреле 95-го.

Стрелка прозвали Стрелком не за мастерское владение огнестрельным оружием. Как-то однажды, когда кто-то из его компании, представлял Стрелка кому-то из друзей, этот друг пошутил:

— Стрелок? А где твои револьверы с рукоятками из сандалового дерева? Все сущее по-прежнему служит Лучу?

Шутки Стрелок не понял и лишь пожал плечами, а остальные с пьяным смехом сказали, что если у Стрелка когда-то и были револьверы, то он давно их пропил. Шутка была обидной, но правдивой, поэтому он посмеялся вместе с собутыльниками, а позже новичку объяснили, что Стрелок — потому Стрелок, что мастерски стреляет сигареты.

Он добавил бы, что также мастерски он просит милостыню, но в этой компании дворовых алкашей никто не знал о том, что порой Стрелок ночует в подъездах и на вокзале, потому что не помнит, как он там оказался, и не чувствует сил добраться домой. Дворовые алкаши и бомжи — это два разных мира, но в них обоих Стрелка знали и уважали, и каждый член компании хоть раз, да спорил со Стрелком, что тот вот прямо сейчас добудет сигарету.

Стрелок видел чуточку больше, чем остальные. Он умел смотреть на людей словно бы из-под приопущенных век, и благодаря этому особенному взгляду знал, кто с улыбкой угостит сигаретой или даст немного мелочи "на дорогу" или "на пропитание", а кто пошлет подальше. Стрелок не пытался объяснить этот дар, не пытался понять, как это работает, боясь, что как та сороконожка, задумавшаяся, в каком порядке она переставляет ноги, разучится делать то, благодаря чему получил свое прозвище, заменившее ему имя. Люди в его особенном зрении преображались. Те, к кому стоило подойти за сигареткой или мелочью, выглядели как-то иначе, чем те, к кому подходить не стоило.

Иногда Стрелок видел над головами людей черные тени. Этих людей, Стрелок знал точно, стоило избегать. А однажды зимой, замерзая, он спустился в подземелье теплотрассы в центре Медянска, и словно бы окунулся в клубящееся черное облако. Оно заполнило собой все пространство подземных катакомб, оно сдавливало грудь, мешая дышать, оно перекатывалось под низкими сводами, змеилось по трубам, под которыми ютились бездомные, и такие же как он, заблудшие, потерянные души. Оно туманило разум и нашептывало что-то страшное, сулило то нечеловеческие силы, то невообразимые страдания.

Стрелок вырвался оттуда из последних сил. Заставил себя выбраться наверх по лестнице, и первый же глоток морозного воздуха привел его в чувство и дал добежать до дороги и упасть в сугроб, где его, замерзающего, подобрала "скорая помощь" и отвезла в больницу. Врачи говорили, что ему повезло: еще полчаса на ядреном сибирском морозе, и он лишился бы ног, а еще час, и он замерз бы насмерть. Врачи не знали, насколько ему повезло на самом деле. А он узнал через неделю, столкнувшись у мусорных баков с парой знакомых бомжей, рассказавших о ночной поножовщине на теплотрассе, в которой насмерть порезали четверых и серьезно ранили еще несколько человек.