Черные как смоль глаза Акеты встретились с ее глазами. Он снова замолчал, и качество его молчания заставило их всех замереть. Когда он заговорил, в его голосе звучала печаль. — Ай Дазу! — сказал он. — Ай Дазу кесеммас!

Он встал, и, зная, чего от них ожидают, они тоже встали, тихо поблагодарили его за учение и вышли гуськом. "Послушные дети", — подумал Шан. — "Хорошие ученики. Изучающие какие знания?"

В тот вечер он оторвался от игры на маленьком гаманском пальчиковом барабане, который Абуд любил слушать, сидя с ним на террасе, иногда тихонько напевая, когда улавливал знакомый ритм.

— Абуд, — сказал он, — мету? — слово?

Абуд, который за последние несколько дней привык к расспросам, сказал: — Соха. — Он был лишенным чувства юмора, уравновешенным молодым человеком; он терпел все странности Шана, возможно, подумал Шан, потому что на самом деле почти не замечал их.

— "Кесеммас", — сказал Шан.

— Ах, — сказал Абуд и повторил это слово, а затем медленно и неумолимо погрузился в непостижимое. Шан научился наблюдать за ним, а не пытаться уловить слова. Он вслушивался в интонации, видел жесты, выражения лиц. В землю, вниз, низко, копаешь? Гаманы хоронили своих мертвецов. Мертв, смерть? Он изобразил умирающего, труп; но Абуд так и не понял его шарад и тупо уставился на него. Шан сдался и отбил на барабане танцевальный ритм вчерашнего фестиваля. — Соха, соха, — сказал Абуд.

— На самом деле я никогда не разговаривал с Кет, — сказал Шан Далзулу.

Это был хороший ужин. Он приготовил его при значительной помощи Абуда, который как раз вовремя помешал ему поджарить фезуни. Съеденный сырым, обмакнутый в жгучий перечный сок, фезуни был восхитителен. Абуд поел с ними, почтительно помалкивая, как всегда в присутствии Далзула, а затем извинился и ушел. Шан и Далзул теперь грызли семечки типу и пили ореховое пиво, сидя на маленьких ковриках на террасе в пурпурных сумерках, наблюдая, как звезды медленно покрывают небо сиянием.

— Все мужчины, кроме избранного короля, для нее табу, — сказал Далзул.

— Но она замужем, — сказал Шан, — разве не так?

— Нет, нет. Принцесса должна оставаться девственницей до тех пор, пока не будет выбран король. Тогда она принадлежит только ему. Священный брак, иерогамия.

— Они действительно практикуют многомужество, — неуверенно сказал Шан.

— Ее союз с ним, вероятно, является основополагающим событием церемонии вступления на престол. Ни у того, ни у другого нет реального выбора в этом вопросе. Вот почему ее дезертирство так беспокоит. Она нарушает правила своего собственного общества. — Далзул сделал большой глоток пива. — То, что заставило их выбрать меня в первую очередь — мое драматическое появление с неба, — возможно, сейчас работает против меня. Я нарушил правила, уйдя, а потом вернувшись, и вернулся не один. Один сверхъестественный человек появляется с неба, все в порядке, но четверо из них, мужчина и женщина, все едят, пьют и гадят, как все остальные, и все время задают глупые вопросы детским лепетом? Мы ведем себя неподобающим образом. И они отвечают непристойностями того же порядка, нарушая правила. Примитивные мировоззрения жестки, они ломаются при перенапряжении. Мы оказываем дезинтегрирующее воздействие на это общество. И я несу за это ответственность.

Шан перевел дыхание. — Это не ваш мир, сэр, — сказал он. — Это их собственность. Они ответственны за это. — Он прочистил горло. — И они не кажутся такими уж примитивными — они делают сталь, их понимание принципов электричества впечатляет — и они грамотны, а социальная система кажется очень гибкой и стабильной, если Форест и...

— Я все еще называю ее принцессой, но по мере того, как я лучше изучаю язык, я понял, что это неточно, — сказал Далзул, ставя свою чашку и задумчиво произнося. — Королева, вероятно, ближе: королева Ганама, гаманов. Она идентифицируется как Ганам, как почва самой планеты.

— Да, — сказал Шан. — Риэль говорит...

— Так что в каком-то смысле она и есть Земля. Поскольку, в некотором смысле, я и есть Пространство, небо. Пришедший один в этот мир, соединившийся. Мистический союз: огонь и воздух с почвой и водой. Старые мифологии вновь воплотились в живой плоти. Она не может отвернуться от меня. Это нарушает сам порядок вещей. Отец и мать соединены, их дети послушны, счастливы, в безопасности. Но если мать бунтует, наступает беспорядок, страдание, неудача. Эти обязанности являются абсолютными. Мы их не выбираем. Они выбирают нас. Она должна вернуться к исполнению своего долга перед своим народом.

— Насколько понимают Форест и Риэль, она замужем за Акетой уже несколько лет, и ее второй муж — отец ее дочери. — Шан услышал резкость своего голоса; во рту у него пересохло, а сердце бешено колотилось, как будто он боялся — чего? в непослушании?

— Виака говорит, что он может вернуть ее во дворец, — сказал Далзул, — но под угрозой возмездия со стороны фракции претендента.

— Далзул! — сказал Шан. — Кет — замужняя женщина! Она вернулась к своей семье. Ее долг перед тобой как жрицы Земли или что бы это ни было, выполнен. Акета — ее муж, а не твой соперник. Ему не нужен ни скипетр, ни корона, что бы это ни было!

Далзул ничего не ответил, и выражение его лица было непроницаемо в сгущающихся сумерках.

Шан в отчаянии продолжал: — Пока мы лучше не поймем это общество, может быть, вам стоит сдерживаться — и уж точно не позволять Виаке похитить Кет...

— Я рад, что ты это видишь, — сказал Далзул. — Хотя я ничего не могу поделать со своим участием, мы, безусловно, должны стараться не вмешиваться в системы убеждений этих людей. Власть — это ответственность, увы! Что ж, мне пора идти. Спасибо тебе за очень приятный вечер, Шан. Мы все еще можем спеть мелодию вместе, а, товарищи по кораблю? — Он встал и похлопал по воздуху, сказав: — Спокойной ночи, Форест; спокойной ночи, Риэль, — прежде чем похлопать Шана по спине и сказать: — Спокойной ночи и спасибо, Шан! — Он вышел со двора — гибкая, прямая фигура, белое мерцание в освещенной звездами темноте.

— Я думаю, мы должны доставить его на корабль, Форест. Он все больше впадает в бред. — Шан сжал руки так, что хрустнули костяшки пальцев. — Я думаю, он бредит. Может быть, так оно и есть. Но ты, Риэль и я, мы, кажется, находимся в одной и той же общей реальности-вымысле, не так ли?

Форест мрачно кивнула. — Все больше и больше, — сказала она. — И если кесеммас действительно означает смерть или убийство — Риэль думает, что это убийство, оно связано с насилием... У меня есть это ужасное видение: бедный Далзул совершает какое-то ужасное ритуальное жертвоприношение, перерезает кому-то горло, будучи уверенным, что он льет масло, или режет ткань, или что-то безобидное. Я была бы рада вытащить его из этого! Я и сама была бы рада выбраться отсюда. Но как?

— Конечно, если мы втроем...

— Урезоним его? — сардонически спросила Форест.

Когда они отправились в то, что он называл дворцом, им пришлось долго ждать, чтобы увидеть Далзула. Старый Виака, встревоженный и нервничающий, пытался отослать их прочь, но они ждали. Наконец Далзул вышел во двор и поприветствовал Шана. Он не узнавал или не воспринимал Риэль и Форест. Если он и играл, то это было непревзойденное представление; он двигался, не осознавая их физического присутствия, и говорил с помощью их речи. Когда, наконец, Шан сказал: — Форест и Риэль здесь, Далзул — здесь — посмотри на них! — Далзул посмотрел туда, куда он указывал, а затем снова посмотрел на Шана с таким потрясенным состраданием, что Шан потерял ориентацию и обернулся посмотреть, там ли еще женщины.

Далзул, наблюдая за ним, сказал очень мягко: — Самое время нам вернуться, Шан.

— Да-да, я так думаю — я думаю, мы должны это сделать. — Слезы жалости, облегчения, стыда на мгновение застряли в горле Шана. — Мы должны вернуться. Это не работает.

— Очень скоро, — сказал Далзул, — теперь уже очень скоро. Не волнуйся, Шан. Тревога усиливает аномалии восприятия. Просто отнеситесь к этому спокойно, как вы делали сначала, и помните, что вы не сделали ничего плохого. Как только состоится коронация...

— Нет! Нам пора идти...

— Шан, просил я об этом или нет, у меня здесь есть обязательства, и я их выполню. Если я убегу от них, фракция Акеты обнажит мечи...

— У Акеты нет меча, — сказала Риэль таким высоким и громогласным голосом, какого Шан никогда не слышал. — У этих людей нет мечей, они их не делают!

Далзул продолжал говорить своим голосом: — Как только церемония закончится и трон будет занят, мы отправимся. В конце концов, я могу уйти и вернуться в течение часа, если понадобится. Я отвезу тебя обратно в порт Ве. В мгновение ока, как говорится в анекдоте. Так что перестань беспокоиться о том, что никогда не было твоей проблемой. Я втянул тебя в это. Это моя обязанность.

— Как ты можешь... — начал Шан, но длинная черная рука Форест легла ему на плечо.

— Не пытайся, Шан, — сказала она. — Безумная причина гораздо лучше здравомыслящей. Ну же. Это очень трудно принять.

Далзул безмятежно отворачивался, как будто они уже ушли от него.

— Либо нам придется дождаться этой церемонии с ним, — сказала Форест, когда они вышли на жаркую, яркую улицу, — либо мы ударим его по голове и запихнем в корабль.

— Я бы хотела стукнуть его по голове, — сказала Риэль.

— Если мы все-таки доставим его на корабль, — сказал Шан, — откуда мы знаем, что он отвезет нас обратно на Ве? И если он развернется и сразу же вернется, откуда нам знать, что он сделает? Он мог бы уничтожить Ганам вместо того, чтобы спасти его...

— Шан! — сказала Риэль, — Прекрати это! Является ли Ганам миром? Далзул — это бог?

Он уставился на нее. Пара проходивших мимо женщин посмотрели на них, и одна кивнула в знак приветствия: — Ха, Фойес! Ха, да!

— Ха, Тасасап! — сказала ей Форест, в то время как Риэль с горящими глазами смотрела на Шана: — Ганам — это маленький город-государство на большой планете, которую гаманы называют Анам, а люди в соседней долине называют совсем по-другому. Мы видели один крошечный уголок этого. Нам потребуются годы, чтобы что-нибудь узнать об этом. Далзул, потому что он сумасшедший, или потому что чартенирование сделало его сумасшедшим, или сделало нас всех сумасшедшими, я не знаю, что именно, сейчас мне все равно — Далзул ворвался и запутался в священных вещах и, возможно, создает некоторые проблемы и неразбериху. Но эти люди живут здесь. Это их место. Один человек не может уничтожить их, и один человек не может спасти их! У них есть своя собственная история, и они ее рассказывают! Как мы будем в этом фигурировать, я не знаю — может быть, как какие-нибудь идиоты, которые однажды свалились с неба!

Форест миролюбиво обняла Риэль за плечи. — Когда она волнуется, она становится действительно взволнованной. Давай, Шан. Акета, конечно же, не планирует убивать домочадцев Виаки. Не думаю, что эти люди позволят нам что-то серьезно испортить. Они все контролируют. Мы пройдем через эту церемонию. Вероятно, в этом нет ничего особенного, кроме как в сознании Далзула. И как только все закончится и его разум успокоится, попроси его отвезти нас домой. Он сделает это. Он... — Она сделала паузу. — Он похож на отца, — сказала она без сарказма.

Они больше не видели Далзула до самого дня церемонии. Он остался отсиживаться в своем дворце, и Виака строго-настрого запретил им входить. Акета, очевидно, не имел ни власти вмешиваться в чужую священную юрисдикцию, ни желания этого делать. — Тезиеме, — сказал он, что означало что-то вроде "все происходит так, как и должно происходить". Он не выглядел довольным этим, но вмешиваться не собирался.

Утром в день церемонии вручения скипетра на рынке не было ни покупок, ни продаж. Люди выходили в своих лучших килтах и великолепных жилетах; все мужчины из числа священнослужителей носили высокие головные уборы с перьями и массивные золотые серьги. Головы младенцев и детворы натирали красной охрой. Но это не было праздником, подобным церемонии Восхода звезд несколькими днями ранее; никто не танцевал, никто не готовил типу-хлеб, не было музыки. Только большая, довольно сдержанная толпа продолжала собираться на рыночной площади. Наконец двери дома Акеты — на самом деле дома Кет, напомнила им Риэль, — распахнулись, и оттуда вышла процессия, идущая под сложный, волнующий, мрачный бой барабанов. Барабанщики ждали на улицах за домом и вышли вперед, чтобы идти позади процессии. Казалось, весь город сотрясался в такт размеренным, тяжелым ритмам.

Шан никогда не видел Кет, кроме как на корабельной ленте первого прибытия Далзула, но он сразу узнал ее в процессии: строгая, великолепная женщина. На ней был головной убор, менее вычурный, чем у большинства мужчин, но богато украшенный золотом, и она гордо балансировала им при ходьбе. Рядом с ней шел Акета, над его плетеной короной развевались красные перья, а слева от нее еще один мужчина, — Кеткета, второй муж, — пробормотала Риэль. — Это их дочь. — Девочке было четыре или пять лет, она с большим достоинством вышагивала рядом с родителями, ее темные волосы были растрепаны и покраснели от охры. — Все жрецы вулканической линии Кет находятся здесь, — продолжала Риэль. — А вот и вращатель Земли. Тот старик — это священник календаря. Многих из них я не знаю. Это большая церемония... — Ее шепот был немного дрожащим.

Процессия свернула с рыночной площади налево и двинулась дальше под тяжелый бой барабанов, пока Кет не поравнялась с главным входом в беспорядочно выстроенный дом Виаки с желтыми стенами. Там, без видимого сигнала, все сразу остановились. Барабаны продолжали отбивать тяжелый, сложный ритм, но один за другим они затихали, пока один из них не забился в одиночестве, как сердце, а затем остановился, оставив после себя ужасающую тишину.

Мужчина в высоком головном уборе из сплетенных перьев выступил вперед и выкрикнул призыв: — Сем айатан! Сем Дазу!

Дверь медленно открылась. Далзул стоял в обрамлении освещенного солнцем дверного проема, за его спиной была темнота. На нем была его черно-серебристая униформа. Его волосы отливали серебром.

В абсолютной тишине толпы Кет вышла вперед, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Она опустилась на оба колена, склонила голову и сказала: — Дазу, сототию!

— Далзул, ты сделал выбор, — прошептала Риэль.

Далзул улыбнулся. Он шагнул вперед и протянул руки, чтобы поднять Кет на ноги.

По толпе, словно ветер, пронесся шепот, шипение, или вздох изумления. Отягощенная золотом голова Кет испуганно вскинулась, затем она вскочила на ноги, яростно выпрямившись, уперев руки в бока. — Сототию! — сказала она, повернулась и зашагала обратно к своим мужьям.

Барабаны заиграли мягким стуком, похожим на звук дождя.

Прямо перед дверью дома в процессии образовался просвет. Спокойный и владеющий собой, шагая с большим достоинством, Далзул вышел вперед и занял оставленное для него свободное место. Барабанный бой дождя становился громче, превращаясь в раскат грома, раскаты которого были близкими и далекими, громкими и тихими. С совершенным единодушием косяка рыб или стаи птиц процессия двинулась вперед.

123456

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓