Песня об Оуайне Красноруком

— А что тут написано? — он черкнул ногтем по вязи, протягивая монетку Дженкину. — Это же арабское письмо. Московиты что, пишут арабскими буквами?

— Нет, — лучник снова подбросил монету, убрал в кошель на поясе. — И тут не написано ничего. Чеканщик просто принял надпись буквами неверных за красивый узор и перевёл его на чекан, заодно перековеркав. Я разбираю арабское с тех пор, как ходил с Зелёным Савойцем (1.) на османов, а тому уже... да, уже скоро пятнадцать лет и есть. Это было как раз когда я дал дёру из Франции

1. Амадей V Зелёный, граф Савойский. В 1366 году с небольшим отрядом (около 2000 чл.) откликнулся на призыв римского папы Урбана V выйти в поход против турок-османов, угрожавших Византийской Империи (именно так!) и, разгромив численно превосходившего в 8-10 раз врага на полуострове Галлиполи, более чем на век отсрочил гибель Византии.

— А почему ты не со своими? — не удержал любопытства Грифад.

Дженкин вынул из ножен и с переворотом бросил в землю свой длинный нож, вынул, осмотрел клинок, словно ожидал увидеть на нём кровь, бросил снова. И ответил нехотя, глядя себе под ноги:

— Я тогда был на пяток лет постарше тебя и убил парня из одного со мной отряда. Мы стояли рядом в строю и вроде как считались друзьями. А потом вышло нехорошо и глупо, но — вышло. У него трое братьев и они поклялись, что со мной будет так же, как стало с ним. С тех пор я стараюсь не заглядывать западней рейнских земель и подолгу приглядываюсь к каждому человеку из наших мест. Я и на тебя сперва подумал нехорошо...

— Пятнадцать лет... — недоверчиво напомнил Грифад. Дженкин вынул нож, вытер о штанину и сунул на место. Только после этого добавил:

— Мы все с северной Границы. Там у нас даже гибель твоего врага — ещё не залог того, что тебя не настигнет месть. А люди даже простого звания у нас помнят долго — и доброе и злое... Ну что, я рад был знакомству — если нас не убьют в сражении, то я ставлю на эту монету вина для нас обоих. И потом буду хвастаться, что пил с валлийцем. Как тебе такое?

— Пойдёт, — улыбнулся Грифад. — Надеюсь на встречу и ловлю тебя на слове, англичанин!

* * *

Может, Конопля и был богохульником и уж наверняка — был ядовитей свежего уксуса. Но Грифад почти сразу понял, насколько легче стало жить с его появлением и до какой степени неумело он вёл хозяйство рыцаря до той поры. Это было немного обидно, и паж успокаивал себя мыслями о том, что и не дело пажа покупать тощих кур и грузить на мула разобранный шатёр ввечеру, чтобы поставить его на новом месте поутру. Конопля — простолюдин, ему это и под стать.

Обидней было то, что сэр Оуэн часто и подолгу говорил с Коноплёй о вещах, которых Грифад просто не понимал. А Конопля — понимал. И был то и дело не согласен с рыцарем, о чём не стеснялся и не боялся прямо говорить!

"Ну и подумаешь, — бормотал про себя Грифад. — Я воин, мне это не нужно!" — и тут же сердился ещё сильней, потому что сэр Оуэн тоже был воин. Тогда мальчик начинал мечтать, конечно же, о том, как спасёт господина в бою. Эти мысли приносили облегчение.

Вот и сейчас он — ни у кого не прося помощи и без передыху — уже разбил лагерь. Могло показаться, что Конопля не один — Грифада так и подмывало протереть глаза, чтобы пропало наваждение.

Впрочем, наваждением ему сейчас казалось очень многое. Словно он находился в ожившем сне. И он понимал, почему это: потому что волнение не отпускает и не отпускает понимание того, что сегодня их последний лагерь и завтра в это же время, может статься, его уже не будет в живых.

А над Доном то звонко, то гулко, то в лад, то в многоголосый перестук, перекликались топоры.

Строили мосты через эту широкую, медленную реку. И Грифад видел, что тут и там на берегу, сколько видно глаз, поодиночке и небольшими группами стоят у самой воды люди. Без дела стоят, просто так. Как и он сам.

— Вон там, смотри.

Грифад вздрогнул. Это неслышно подошёл сэр Оуэн, встал рядом.

— Что, сэр? — не понял Грифад. Вместо ответа сэр Оуэн провёл рукой — точно подчёркивал указательным пальцем горизонт. Всё ещё ничего не понимая, Грифад всмотрелся...

...и ощутил, как на миг остановилось сердце.

Слева и справа к другому берегу Дона подступали рощи и дубравы. Но прямо перед тем местом, где наводились мосты, раскинулось широкое ополье. И в дальнем его конце... Грифад видел это и прежде, до того, как подошёл рыцарь, просто не понял, что это за неутомимое, муравьиное шевеление...

— Это они? — севшим голосом спросил паж.

— Они, — кивнул сэр Оуэн. — Когда стемнеет — станет видно их костры. Там, около них, тоже будут сидеть люди, и возносить молитвы своему богу, и просить у него победы над нами. И вспоминать своих жён и детей. И надеяться на то, что встретят и завтрашний вечер — живыми.

— Их бог — Сатана, — сказал мальчик. Рыцарь улыбнулся:

— Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой. Но иногда торжествует и Сатана. Даже часто он торжествует. Даже слишком часто. Разве нет?

— Я не знаю, — вздохнул Грифад. — Я знаю одно: завтра я пойду за тобою в бой и буду сражаться. Если меня убьют — я умру, как воин. Если мы победим — это будет и моя победа. Пажам не обязательно участвовать в бою. Но ты не посмеешь оскорбить меня, оставив в безопасности.

— Да, пажам не обязательно участвовать в бою... — подтвердил сэр Оуэн каким-то странным голосом. — Я сейчас пойду и отдохну в шатре — вижу, наш Конопля его уже поставил и даже что-то варит. А ты погуляй по лагерю, а потом ложись спать и спи крепко.

— Хорошо, — кивнул Грифад. — Господин мой, сэр, я попрошу тебя об одном — если хочешь, ударь меня, когда выслушаешь, но сделай так. Не пей сегодня.

— Не сегодня, да, — спокойно сказал рыцарь — и Грифада изумлённо вытаращился на него. — Иди, мой заботливый паж. И не беспокойся обо мне до завтрашнего дня...

...Грифад сам не знал, куда и зачем он идёт. Он просто — шёл. И, глядя в лица людям — сотни и тысячи лиц! — не пытался найти знакомых, присесть к костру — он думал: что будет с ними завтра? С этим? С этим? С этим? И, ловя иногда на себе чужие взгляды, понимал спрятанную за ними мысль: "Что с ним будет завтра?"

С ним. С Грифадом апМередиддом.

Он сам не понял и того, как оказался возле поставленных кольцом невиданных круглых жилищ — серо-коричневых, чем-то похожих то ли на муравейники, то ли на гнёзда ос. Ходили и непонятно переговаривались высокими, какими-то булькающими голосами совершенно не похожие на русских люди — но многие в русских доспехах, а кто без доспехов — опять же в совершенно нерусской и вообще незнакомой Грифаду одежде и обуви. В центре этого лагеря в лагере уже горел большой костёр, на котором жарились три или четыре бараньих туши. Грифад с трудом удержался от того, чтобы сглотнуть слюну. Русские мало ели баранины, больше — свинину, реже — говядину. А тут ему вспомнилась опять родная земля и он удивился: эти странные люди, как люди Камру, любят баранину! Кто же они такие?

Вопрос разрешился почти сразу, потому что сбоку от костра сидели кучкой и о чём-то азартно спорили несколько русских — и несколько этих странных людей.

— Я примерно ничего и не говорю, — отвечая на какую-то реплику, которой Грифад не слышал, лысоватый немолодой ополченец. — Примерно — забор в забор живём, чего на вас жалиться? А всё ж таки странно, как это так: вы — татары и опять же, примерно, против своих?!

— Ага, как Москва на Рязань идёт или Новгород на Тверь — это ж другое, — хмыкнул молодой плечистый мужик, перебрасывавший из ладони в ладонь кости. — Мустай, мы как — играем или языками о забор чешем?

— И другое! — взвился лысоватый. Одновременно с ним почти завопил бритый наголо тощий непонятный человек — тощий, но с лопатообразными жилистыми ручищами:

— Какай свой?! Кто свой?! — он наклонился к лысоватому, локтем отпихивая руку с костями, которую тянул к нему ухмыляющийся молодой. — Пагади играй! Всё тибе играй! Слова гуворит нада! Ты, Тимафей Никалайч, верно гувориш — забор в забор, а ни знаиш наша! Твоя думай: татар синий лоб, обрезан писка, дурна голова чилавек! Знай мяк-мяк, кожа мни, нос куда ищо ни сувай!

Так это татары, изумился Грифад (его никто не гнал и не окликал, только некоторые, проходя, мимо, смотрели с любопытством, но ничего не спрашивали...) Что они делают в московской рати? Он ни разу их не видел до сей поры... правда, войско большое, всех не перевидишь... Ему стало совсем интересно.

— Поехалоооо, — тоскливо протянул плечистый. — Абдул, ну с тобой давай кинем, что ли? Пусть их...

Неожиданно белобрысый, хотя и раскосый тоже молодой Абдул охотно придвинулся ближе, пересели к костям и ещё, а много кто и вовсе не отвлекался от баранов на огне. Но и слушавших разговор тоже было немало.

А тощий татарин Мустай говорил, не подбирая слов, явно знал язык русских, как родной — а от того, что многие слова коверкались, речь казалась забавной, словно татарин нарочно так выговаривал. Хотя говорил он о серьёзных вещах.

— Как наши ву степ, Орда живут? Год кого-что грабят, жирно едят. Год кого-что грабят, сладко пьют. Третий год пашёл ты паход, тибе руски, какой ищо капкас, кто ищо тама — а! — секим башка, мамка плачет, жёнка плачет, дети плачут, голуд пухнут, пах-пах — вусе померли, кто не помер, вусе за мишок обсевка багатам сусед рабы пашли. Багатам кто — иму ничиво. Иму сиким башка ничиво, юрт багатам, никто голод не пропадай. Иму ваюй хорошо. А нам чиво?! Зачем нам руски ваюй, валах ваюй, капкас ваюй, какой ищо масальман — вусё адно ваюй?! Сиким башка мине делать, багатам — ищо багатай делать? Чиво мине руски отнял, чиво валах отнял? Руски говори: живи тут, кожа мни, гаршок дилай, медный хорошо чикань — живи, чиво нет? Вот рука, — он почти страстно показал здоровенные мозолистые лапы, — рука работай Москов, рука свой живи. Москов коняз за химок ни хватай, ваюй где — не тащи. Ты мало-мало денга иму плати, он сам поход хади, ты хорошо работай, он давольный, ты давольный, живой. За такой жизнь защищать можно. Сам защищать, не что грабить кто, свой защищать. Вот так мы пашли. Коняз не звал, сами пашли. Вес канец наша пашли. Мула кричал: "Как масальман ваивать идёш?!" — татарин засмеялся. — Мы ему ета — шея мылил, чё знал чё гуворил, старый баран. Какой Орда масальман, убивиц, тьфу! — и смачно харкнул в пыль.

— Мамай сам давить буду, — хмуро сказал огромный, в явно по росту сделанной чудовищной кольчуге, татарин, каменной статуей сидевший тут же со скрещёнными русским калачом ногами. — Вот в ета рука давить буду, пусть сабак ордынскай ни один людям жить ни мишал! — и показал огромные, ещё больше, чем у Мустая, жилистые ручищи — обычные руки кожемяки.

Мустай не мог уняться. Оглядевшись в поисках какой-нибудь весомой поддержки, он ткнул в Грифада:

— Вот мальчук руски стоит! Чиво он плохо от миня видел, чиво я иму плохо дилал?! Орда придёт, иму сиким башка, мине сиким башка! Адин канец! Орда бить нада — иму, мине, всем бить нада!.. Иди баран исть, — видимо, решив, что убедительно и окончательно победил в споре, пригласил Мустай Грифада, хлопнув по какой-то ворсистой подстилке рядом с собой.

— Да эт и не русский, — хмыкнул ещё один из русских ополченцев. — Э, парень, ты чьих будешь?

— Я Грифад апМередидд из Камру, — представился паж.

Около костра установилась глубокомысленная тишина. Нарушил её лысоватый Тимофей Николаевич.

— Бывает, — сказал он веско. — А ты садись давай, раз зовут, примерно...

...Больше всего московских татар интересовало, как и где в Камру пасутся овцы, если там одни горы. Неизвестно, поверили они или нет объяснениям Грифада — во всяком случае, чмокали губами удивлённо, кивали, а в конце один сказал глубокомысленно, что Аллах мудр и, наверное, знал, что делал, когда творил такую странную вещь, как горы. Тимофей Никоалевич закрякал и начал "ну, насчёт Аллаха, примерно, я вам так скажу...", снова начался спор, а Грифаду попытались налить какого-то жидкого белого питья, но Мустай шепнул что-то наливавшему мальчишке, тот виновато моргнул, а кожемяка пояснил:

— Кто христиан — тому низзя кумыз пить. Прасти, молодой он, глупай.

Грифад про себя подумал, что не отказался бы попробовать это питьё. Говорят, раньше в его земле тоже пили кобылье молоко. Эта мысль, точней, сожаление, что не попробовал, не оставляла пажа всю дорогу обратно к шатру сэра Оуэна — в уже начавшей сгущаться темноте.

Лагерь ещё почти не спал. А на другом берегу Дона во всё небо стояло колеблющееся зарево...

...Сэр Оуэн уже спал. Спокойно, почти без слышимого дыхания. Грифад быстро осмотрелся — и Конопля, сидевший у входа, проворчал:

— Не зырь, не зырь кругом. Не пил он. Даже и не доставал, — потянулся и добавил: — А я бы сейчас приложился, да...

— Иди к коням, — отрезал Грифад. Конопля фыркнул, но вышел без спора...

...Пока Конопля обихаживал коней, Грифад занялся оружием и доспехами. Это никогда не надоедало, не приедалось и не уставал он от такой работы. Он помнил совет рыцаря лечь спать — но понимал, что сейчас не уснёт.

Первым делом, конечно, следовало позаботиться о рыцаре. Грифад давно изучил каждую застёжку и каждую царапинку на стали, защищавшей сэра Оуэна. Бацинет, украшенный поперечным гребнем из трёх алых и трёх зелёных перьев поочерёдно, панцирь с оплечьями, ронделями и набедренниками, надевавшийся на стальную длиннорукавую и длиннополую кольчугу мелкого плетения с медной подложкой из плоских больших колец, двойного плетения койф, защищавший и голову, и шею, и плечи, горжет, кожаные налокотники и брассарды, стальные набедренники, наколенники и поножи с латной защитой ступни, боевые перчатки, усиленные кольчужным плетением и стальными пластинками (тоже красные). Щит (Грифад подавил недостойное желание хотя бы сейчас влезть под чехол). Мальчик тщательно, методично проверил звено за звеном, ремень за ремнём, сгиб за сгибом. Проверил и ремни щита, не открывая его лицевой стороны...

Кроме длинного копья с узким трёхгранным наконечником и простым красно-зелёным вымпелом сэр Оуэн носил меч — более широкий и короткий, чем было принято сейчас за пределами Островов, с небольшой гардой и массивным противовесом в виде бронзового кулака. Точил он этот меч и вообще ухаживал за ним сам и Грифад был уверен, что у меча сэра Оуэна есть имя, только рыцарь это имя никому не называет. Вместо кинжала у сэра Оуэна был валлийский меч (такой же, как и у самого Грифада). И уж вовсе не рыцарским оружием выглядела дубинка — обычная дубинка длиной в руку взрослого мужчины, гладкая, с массивным расширением на ударном конце и пропущенной через другой конец кожаной петлёй. Дубовая. Когда Грифад впервые увидел в руках "своего" рыцаря это оружие — то чуть не заплакал от унижения. Только потом убедился, насколько страшная это штука. Сэр Оуэн не только бил ею, но и метал её — далеко, невероятно точно и сильно, так, что дубинка шла, вращаясь и в самый последний момент, словно заколдованная, подскакивала в воздухе, била сверху в голову противника, даже скрывшегося за щитом. Рыцарь не делал секрета из этого своего умения, но Грифаду оно пока не давалось...