Я вдруг понял, что Доминику меня жаль — и от этого стало больно, даже захотелось согнуться. Я обхватил себя руками, чтобы как-то с собой сладить.
Почему, с чего ему меня жалеть?! Он же должен злорадствовать сейчас, хотя бы потому, что оказался правым! Удовлетвориться, что мне, наконец, все отлилось — и эти сгоревшие туземцы, и его собственные мытарства... ну уж, если и не радоваться — не под его натуру, вроде бы, радоваться чужой смерти — то чувствовать, по крайней мере, что все выходит по справедливости... Так что ж?!
А он все смотрел — и я ему улыбнулся. Сказал:
— Доминик, помолись за меня потом. Я тебе верю, я знаю, твоя молитва дойдет... так, может быть, я попаду на небеса хотя бы лет через сто?
Доминик вздохнул, прижал кулак с Оком к груди, сощурился и сказал что-то асурийцу на здешнем языке. А асуриец ответил по-нашему:
— Мне тоже не нравится, что так вышло. Ему было бы лучше погибнуть в бою. И этим несчастным тоже лучше было бы погибнуть в бою, — кивнул в сторону, и я увидел, что поодаль, на траве сидят мои уцелевшие волкодавы. Драконы медными статуями замерли вокруг, готовые взлететь в любой момент и растерзать всякого, кто рыпнется.
Волкодавов не больше сотни. Все, что осталось от моей армии — и меня снова окатило стыдом. Да, они были наемники. Я теперь думаю, они даже были изрядные подонки и все такое — но я все равно не хотел, чтобы они все умерли здесь. Пламя и ад, я, оказывается, не думал о том, что это будут смерти, смерти и смерти! Не только язычников поубивают, но и верующих... просто река кровищи, никого из командиров, никого из моей свиты в живых не осталось — как же оно могло случиться...
Я вдруг увидел, как страшно они устали. У них были такие же отрешенные, безразличные лица, как и у меня, наверное. Оружие — и пистолеты, и сабли, и ножи — валялись в луже у брошенных телег, нелепой грудой, какой сваливают ненужные вещи. У меня защемило сердце и страшно захотелось что-нибудь сделать — может быть, поэтому я и заговорил с асурийцем.
— Хочешь, чтобы мы умерли в том городе? — спросил я.
— Не знаю, — сказал асуриец. Скорее, грустно.
— Ты сказал, мы вытащили мертвых из могил и разбудили нежить? — сказал я. — Мы? Я?
— Вы все, наверное, — сказал асуриец. — Какая теперь разница?
— Мы... я думаю... тебе придется загонять всю эту дрянь назад в преисподнюю? — спросил я.
Асуриец чуть усмехнулся.
— Да. И что?
— Возьми нас с собой, — сказал я вдруг, как-то неожиданно для себя. — И меня, и волкодавов... в смысле — моих солдат — возьми? Ты сам сказал — жаль, что нас не убили в бою — так дай нам умереть в бою! Ты еще назвал Доминика солнечным воином — он уже... он ведь...он может... то есть, вместе с ним мы можем загнать падаль обратно, я имею в виду.
Доминик просиял. Дамы и господа, он улыбнулся, будто ему невероятное счастье привалило — и выпалил что-то радостное на языческой тарабарщине! А плоскомордый, который все время оказывался поблизости от своего принца, ухмыльнулся в ответ. Доминик вообще производил на асурийцев хорошее впечатление.
Но принц пожал плечами.
— Ты — наш враг, — сказал он холодно. — Ты предашь при первой возможности. И твои люди предадут. Они привыкли воевать подло, воевать с теми, кто не может защищаться. Как ты поведешь их в горы Нежити — на смерть?
Эта тирада выбила меня из оцепенения просто-таки поленом. Даже кулаки сами собой сжались. Я выпрямился и высказал все, что хотел.
— Вот что, дракон, — сказал я, — я не собираюсь валяться у тебя в ногах. Я думал — тебе претит убивать безоружных, все такое, но если нет — убивай, я не дернусь! Я — дурак, да. Некоторые вещи меня в этом убедили. Но я не трус, не лжец и не предатель. Мой отец — король, ты знаешь, что это значит?!
Я думал, асуриец взбесится, но он улыбнулся странно и печально.
— Я знаю, что это значит. Королевская честь... Хорошо, принц Антоний, иди и умри. На это каждый из нас имеет право — пойти и умереть, если королевская честь этого требует.
— Тебе Доминик назвал мое имя? — спросил я.
— Нет, — сказал асуриец. — Но это неважно. Меня зовут Тхарайя, Ветер на вашем языке, принц Антоний — и, если ты выбрал такой удел, я — твой командир.
Я кивнул — и он кивнул. И отошел к своим, а я — к своим.
Потом хоронили мертвецов и Доминик их проводил, на коленях под дождем; еще позже драконы совещались между собой, а волкодавы ловили лошадей, разбирали мокрые клинки и целовали мои руки. Их благодарность почему-то вызывала у меня жуткий стыд, но от того, что хоть кто-то из наших уцелел и я не один, стало чуточку легче. Мне привели рыженькую; она была мокрая и заляпанная гнилой кровью, но целая, не дичилась, только обнюхивала меня и фыркала. Наверное, это должно было меня просто осчастливить — но я только порадовался за нее и все. Волкодавы смотрели на меня обожающими глазами, клялись, что мертвяков зубами порвут; я не знал по именам никого из них. Коренастый бородатый парень весело высказался в том смысле, что тем, кто уцелеет, еще будут и золото, и бабы... Мне было дико это слышать и страшно хотелось хоть парой слов перекинуться с Домиником. У меня просто камень свалился с души, когда он, наконец, ушел от этого плоскомордого, чтобы поговорить со мной.
Доминик выглядел вовсе не радостно, но как-то успокоенно.
— Я по-прежнему молюсь за тебя, — сказал он.
— Ты что, их за меня просил? — спросил я. Меня изрядно мучил этот вопрос. — Язычников, да?
Доминик кивнул.
— Но почему?
— Мне хотелось, чтобы ты хоть что-то исправил, Антоний, — сказал он устало. — Я иногда рвался что-нибудь исправить за тебя... помнишь, когда выпускал голубей... но это никого не спасло. И тебя не спасло. Ты должен сделать что-то сам.
— Почему Ветер мне поверил? — спросил я. — И клятв не потребовал... как ты думаешь?
— Не знаю. Может, Ветер мне поверил. А может, он верит Кериму, — Доминик пожал плечами и съежился под промокшим плащом — тощий, взъерошенный, как озябший воробей. Я вдруг ни с того, ни с сего страшно разозлился на Иерарха, который вышвырнул этого ученого парня, созданного совершенно не для войны и не для тяжелой работы, из библиотеки или скриптория — ради чего, прах побери?! — Знаешь, — сказал Доминик вдруг, — было бы очень интересно поговорить с Керимом. Мне кажется, он слышит Господа, хоть и язычник...
— Здорово было бы поговорить с тобой, — сказал я. — В другой обстановке. Жаль, что ты мне не друг, Доминик.
И тут он так мило улыбнулся... Нет, правда, дамы и господа, у него, когда он улыбался, приятное лицо было, хоть и худущее, и землистого цвета: ямочки на щеках и в глазах огонек... Пламя и ад, подумал я, да Доминик же с самого начала был не хуже, чем любой мой барон — а может, и получше моих баронов!
— Мы с тобой друзья с сегодняшнего дня, Антоний, — сказал он и протянул мне руку. Первым. Принцу, а? Ну, так он всегда жутко хамил — и я пожал его руку, ни слова не говоря. Я уже привык к его выходкам.
Даже подумал, что, пожалуй, еще не все потеряно.
* * *
Я проспала очень недолго. Во сне мне все мерещились какие-то мрачные теснины, я то и дело просыпалась — а когда за дверью начали бегать туда-сюда, проснулась совсем.
День выдался пасмурный и серый, дождь лил, как зимой, и в моих покоях стоял резкий запах летнего холода. Нам не принесли завтрак; Сейад заварила ти, а Шуарле пошел за едой. Пропадал он долго, вернулся с парой лепешек, кусочком сыра и винными ягодами и уселся рядом со мной, так ни к чему и не притронувшись. Его хмурый вид и молчание мне совсем не понравились.
— Небогато для дворцовой трапезы, — рассмеялась я, решив осторожно выведать, в чем дело. — У нас в горах случалось завтракать и роскошнее.
— В кухне на темной стороне пусто, — сказал Шуарле. — Здешняя челядь занята... государыню готовят к похоронам.
Мне показалось, что его передернуло при этих словах.
— Свиту Бальшь удушили или собираются замуровать в ее склепе живьем? — спросила Раадрашь с каким-то непонятным выражением, в котором ужас и злость сплелись с жестоким любопытством.
— Хей, Раадрашь! — воскликнула Сейад. — Молчи!
— А что тут такого? — тут же вставила Далхаэшь. — Рабов убили вслед за госпожой — так что ж? Убивают и почище их! Цариц ведь тоже удушили, правда? Чтобы похоронить с государем?
— Я думала, Бальшь — вечная, — сказала Раадрашь с мрачной иронией. — И ее бедные бесхвостые псы тоже так думали, оттого заносились перед рабами помоложе...
— Цариц не стали бы убивать, если бы Бальшь не отравила Нти-Ксишь, — сказал Шуарле тихо. — Этот обычай здесь умеют обходить, так мне сказал Хи. Просто принц Лаа-Гра решил, что не годится ему одному оплакивать мать. И еще Хи сказал, что свита Бальшь участвовала в слишком тайных и грязных делах — поэтому Бальшь сама завещала удушить своих доверенных слуг.
— Поделом же им! — снова вставила Далхаэшь. — Вот еще бы удушили солдат, которые резали наших...
У меня посерело в глазах.
— Эй-я, замолчите, вы! — прикрикнула Сейад. — Лилес сейчас худо станет, оглашенные вы!
Шуарле тут же протянул мне чашку с ти. Я обняла его; тепло Шуарле и близость Эда несколько успокаивали меня — но как бы я хотела, чтобы со мной был Тхарайя! Без него во Дворце, пропитанном кровью и ядом насквозь, мне было нестерпимо жутко.
Если бы Тхарайя был царем, подумала я, он придумал бы способ как-нибудь запретить эти кошмарные традиции. Он — мастер нарушения обычаев. Ох, если бы...
Пожилой грузный кастрат с жестким лицом по-кошачьи поскребся в дверь и вошел, "взяв прах от моих ног". Наряженный в черный бархат и красные галуны, тяжелый и мрачный, как старый мерин, запряженный в катафалк — я не видала его раньше, он не напоминал молодых и жеманных слуг государыни. Вероятно, этот человек не был доверенным слугой Бальшь, подумала я, и тут же меня поразила другая мысль — а не этому ли человеку Бальшь доверила проследить за исполнением завещания?
Меня зазнобило. Я укуталась в шаль из невесомого козьего пуха и спросила кастрата, что ему угодно.
— Госпожа, — отвечал он, — принц Нур-Тийе желает побеседовать с тобой. Ты можешь принять его в Зале Посещений?
— О чем со мной разговаривать принцу, которого не знаю я и который не знает меня? — удивилась я. — Тем более, сейчас, когда у всех во дворце столько важнейших и прискорбнейших дел! Я не могу этого понять.
— Это важно для тебя, — сказал кастрат. — Но принц Нур-Тийе желает говорить с тобой наедине.
— Я не говорю наедине с незнакомыми мужчинами, — попыталась возразить я, но кастрат тут же поправил:
— Ты говоришь не о незнакомце, а о родственнике!
Я переглянулась с Шуарле; он чуть пожал плечами. Я посмотрела на Раадрашь — она тут же ответила:
— Если не пойдешь — не узнаешь то, что могла бы узнать.
Мне показалось, что это прозвучало вполне резонно.
Я повязала голову платком из тяжелого нугирэкского шелка темно-медового цвета и укуталась в дорожный плащ, скрывавший тело надежно, как крепостная стена. Мне очень хотелось, чтобы меня сопровождал Шуарле, но пожилой кастрат посмотрел на моего друга скептически и заявил, что проводит меня сам. Если бы меня действительно провожал он один, я отказалась бы от визита.
Слава Господу, не только он. Я не знала, кто из близнецов дышит мне в спину январским холодом — не умела их различать — но совершенно точно чувствовала, что один из них пошел за мной, а второй остался охранять Эда. Присутствие невидимого стража придавало мне уверенности в себе.
В Зал Посещений я вошла почти спокойно.
Нур-Тийе благодушно улыбнулся, увидев меня. Вообще-то, он казался мне самым приятным из старших принцев; его иссеченное саблями лицо выглядело открытым и спокойным. Эта мина располагала меня к беседе, особенно после безумных усмешечек Лаа-Гра — я только никак не могла взять в толк, что этому серьезному господину может понадобиться от меня.
Я поклонилась. Нур-Тийе сидел на подушках — и я уселась, подобрав полы плаща, поодаль от него.
— Напрасно дичишься, Лиалешь, — сказал Нур-Тийе, продолжая улыбаться. — Я думаю, женщине в твоем положении нужна помощь, и я думаю, такая отчаянная и красивая женщина, как ты, этой помощи достойна.
— Я очень признательна тебе за заботу, — сказала я. — Но, мне кажется, мое положение не столь плачевно, как это может показаться со стороны.
— Ты осталась одна, — сказал он, чуть поведя плечом, с той же улыбкой. — Ты ведь понимаешь, что Тхарайя не вернется?
Мне мучительно захотелось, чтобы рядом был Шуарле — с ним легче чувствовать себя сильной.
— Нет, — сказала я, сжав под плащом кулаки. — Я не поверю в его смерть, пока не увижу его мертвым.
Нур-Тийе рассмеялся.
— Лиалешь, посланец царя теней говорил с Лаа-Гра. Все обитатели берега реки возвращаются к себе домой до окончания войны — понимаешь, что это значит?
— Нет, — сказала я. Я растерялась.
Нур-Тийе смотрел на меня, как на глупую девочку, которая задала не по годам сложный вопрос.
— До окончания войны с мертвецами, а не с северянами, — пояснил он весело и снисходительно. — До тех пор, пока Тхарайя не закроет мертвым дорогу в мир живых. Собой. Теперь ты поняла?
— Нет, — повторила я. Я как-то трудно впускала в себя то, что он говорил.
Нур-Тийе, улыбаясь, развел руками — "ах, бестолковая крошка!"
— Лиалешь, — сказал он, — это очень просто. Пока царь теней смотрел на все сквозь пальцы, тени могли бродить по дворцу, а кое-кто из них считал возможным — уж не знаю, почему — оказывать тебе услуги. Но теперь царь отзывает всех своих подданных до самой смерти Тхарайя, понимаешь? Ты останешься без охраны — а Лаа-Гра тут же прикажет избавиться от тебя. И не надейся, что кто-нибудь за тебя отомстит.
— Тхарайя вернется, — сказала я.
Я уже успела понять все. Наверное, те, кто сообщал мне о том, как умрет Тхарайя, более-менее знали, о чем говорят. Наверное, они правы: у моего бесценного мужа не в обычае бегать от выполнения долга. Я только принять это не могла. Не могла — и все. Я была готова настаивать на своем и топать ногами, не слушая никаких разумных доводов.
Я не умела представить Тхарайя мертвым, а они все торопились его похоронить... Впрочем, Лаа-Гра кричал, что Тхарайя мертв, когда война еще только началась. Теперь я точно знала, что это ложь; после той его лжи мне было легко представить себе, что все остальные тоже лгут, лгут, лгут — как бы правдоподобно не звучали их слова.
— Лиалешь, — сказал Нур-Тийе, — ты так умна и смела — а ведешь себя так глупо. Неужели ты хочешь, чтобы солдаты Лаа-Гра содрали с тебя кожу заживо?
Шуарле когда-то говорил, что глубоко дышит, когда хочет успокоиться. Я сделала несколько быстрых и глубоких вдохов и заставила себя успокоиться ради Эда. Ничего-ничего, думала я, в конце концов, я могу просто притвориться, что поверила. Сделать вид. Пусть Нур-Тийе говорит, что хочет — но я знаю: Тхарайя хранят боги. Оба. Господь наш и Нут.
А может, еще и Солнце Керима и Сейад.
— Хорошо, — сказала я через силу. — Я поняла. Ты заботишься обо мне. Но как ты можешь мне помочь, Нур-Тийе? Я же обречена!
