Он все делал правильно. Не его вина, что нубесы появились раньше времени. Руке Тьмы не хватило каких-то мгновений, чтобы превратить корабль и все, что на нем находилось, в смертный тлен. Для этого страшнейшего и могущественнейшего заклинания не существовало препятствий. Но оно требовало полного самоконтроля творца, железной воли и полной отдачи сил. Появление хитиновых воинов все испортило. Сосредоточенность была нарушена, заклинание прервалось, сила потратилась зря...
Драхуб оскалил клыки, не чувствуя ледяного пронизывающего ветра, с силой бившего ему в лицо, не чувствуя самой скачки, не чувствуя ничего, кроме жгучего, исступленного желания — догнать и уничтожить своего врага. В этот момент его ледяное спокойствие дало трещину. Уничтожить необходимо быстро и чисто, одним ударом, без всякой игры, обычно сопутствующей мести. Демон уже доказал, что он неподходящий объект для подобных игр... Мощные стволы камнелюбов и прочей более мелкой поросли по левую сторону, казалось, в страхе жались друг к дружке, оттесняясь в глубину, лишь бы не касаться облака сжигающей ярости, что летело впереди огромного жуткого всадника...
Там, на пристани, честь дал-рокта требовала закончить схватку, чего бы это ни стоило. Но на нем висело невыполненное обязательство перед Родом, и от завершения пришлось уклониться... Вернее, отложить. Да, именно так, отложить. Дал-рокт не уклоняется от схватки. Он лишь откладывает ее до более подходящего момента. Потери в схватке с нубесами были незначительны — на правой руке не хватало трех пальцев. Драхуба это увечье не волновало, боль он подавил в самом зародыше и больше к этому не возвращался. Шею чарса украшала длинная, запекшаяся кровью царапина, оставленная скользящим ударом хитинового клинка, кроме того, у зверя не хватало левого уха. Но поводьями маг почти никогда не пользовался, предпочитая управлять животными мысленно, поэтому эти раны тоже не имели значения. Главное, что чарс в состоянии двигаться вперед.
Он почувствовал приближение каруны.
Маленькое темное тело мелькнуло в воздухе и приземлилось на правое плечо, когти глубоко впились в кожу плаща, напоминавшего сейчас, после схватки с нубесами, лохмотья. Он понимал, что его собственная ярость может сейчас убить это слабое создание, и постарался загнать ее поглубже, прежде чем своим умом осторожно коснуться сознания каруны. Предосторожность оказалась нелишней. Каруна уже умирала. Срок ее жизни исчерпался ее бешеной активностью, и полученное Драхубом сообщение было кратким:
— Селение. Марн. Последний. Ухожу...
— Мягкой Тьмы Родовых пещер. Возьми свое имя с собой, ты — Инитокс. Прощай.
— Инитокс...
Сознание каруны погасло, как гаснет слабый язычок огня от резкого дыхания северного ветра. Неподвижное тельце сковал более сильный холод, чем зимний, — холод смерти. Драхуб остановил чарса, спрыгнул, бережно снял тельце своего верного исполнителя с плеча и положил на запорошенную снежной крупой землю. Оставшиеся три пальца правой кисти — три из шести — сложились в несложный знак. Из земли ударил жгут темного пламени, поднялся тонким причудливым побегом на высоту его глаз и так же стремительно опал. Каруна растаяла без следа. Пламя в любом его проявлении было ненавистно самой сути дал-рокта, но ритуал шел из древнейших времен, он был старше самого Владыки Колдэна, могучего Икседуда, и корни его уходили в дни, предшествовавшие Дням Исхода.
Когда пламя погасло, оставив на белом снегу темное выжженное пятно с талыми краями, словно сочившуюся кровью рану от могучей стрелы, Драхуб снова взметнулся в седло. Душу сжигало яростное пламя предстоящей битвы, и он знал, что вскоре ее получит.
3. Никсард и Тай
Промозглый воздух, насыщенный влагой только что пролившегося дождя, настырно дул навстречу, оседая каплями на одежде, на дороге, там, где каменитовое полотно выщербилось или просело, блестели грязные лужи, взбаламученные ногами, копытами и колесами тех, кто проехал раньше. Теперь по этим лужам ходко шлепали копыта наших животных.
Время от времени я подозрительно посматривал по сторонам, безотчетно выискивая глазами малейшие признаки опасности, хотя ментальное чутье говорило, что вокруг все спокойно. Как известно, обжегшись на молоке, дуют на воду. Вспоминать о своем беспомощном состоянии было неприятно. Хорошо, что большая часть способностей вернулась, и вернулась вовремя, до того, как под ногами перестала плескаться вода Великого озера.
Вода и вправду помогла.
Но прошло уже несколько часов, как озеро осталось позади.
В Неурейе мы задержались только для того, чтобы позавтракать и снабдить Тай ездовым зверем, а затем распрощались с городом за ближайшими воротами. О пылкой неприязни местного Верховного мага к чужакам спутница просвещала меня все оставшееся до высадки время, не подозревая, что то же самое делает эмлот, причем подробнее, поэтому, пока мы находились в городе, я предусмотрительно развешивал "призраков", как только замечал стражников поблизости. В результате и наше появление в Неурейе, и отъезд из нее остались незамеченными.
Природа Кордоса выглядела контрастнее и ярче, чем в Нубесаре. По бокам дороги проплывали голубоватые рощи длинноуха — высокие тупоносые макушки возносились вверх от семи до десяти метров. Кроны этих деревьев с их причудливыми листьями выглядели словно обвисшие, располосованные на ленты зонтики — некогда громадной величины и великолепного размаха. Или как узкие и длинные ленты размотанных до земли бинтов. По информации эмлота, эти листья, обладая дезинфицирующим действием, отлично подходили для перевязок. По кронам длинноуха, словно праздничные гирлянды, тянулись желто-зеленые, жесткие даже на вид плети ползучки — вьющегося растения-паразита с острыми, как бритва, побегами. Встречались громады камнелюбов, привычных по Хааскану и Нубесару, в окружении настойчивой местной поросли они казались великанами, захваченными врасплох. Опутанные голубыми, зелеными и желтыми цепями по рукам и ногам, они все же словно пытались встать и выпрямиться во весь рост. Стреловидные листья камнелюбов торчали, словно лес шпаг, ощетинившихся для защиты от захватчика... Кое-где растительную пестроту разбавляли темно-зеленые заросли лапника, тоже знакомого по прошлым макорам.
Я покосился на Тай, бодро скакавшую рядом. Тай любила поговорить. Ее вопросы не позволяли скучать, отвлекая от личных проблем, накопившихся по дороге, и мы потихоньку болтали о том, о сем. Держалась она в седле с гордой непринужденностью амазонки, почти не управляя поводьями, ее дорожный наряд смотрелся эффектно. Верхняя одежда была серебристого цвета, головной убор сшит из серебристого меха парскуна, за ее спиной плескались на холодном ветру мягкие желтоватые волосы, а в стремена упирались узкие серебристые сапоги. Застоявшийся на корабле Злыдень, как ни рвался пуститься вперед во всю прыть своих сильных и быстрых ног, вынужден был сдерживаться, особенно когда замечал, что самка — Лакомка, дракша, взятая напрокат в Неурейе, — начинает отставать. Она ему понравилась с первого взгляда и самец предпринимал настойчивые попытки ухаживать за ней прямо на ходу — терся мордой о морду, покусывал за ближайшее ухо, толкался плечом и томно порыкивал. При этом ни разу не сбился с шага. Лакомка, естественно, благосклонно принимала знаки внимания такого писаного красавца, как Злыдень, фыркала и тонко повизгивала от удовольствия, когда ухажер покусывал особенно чувствительно. Время от времени мне приходилось одергивать расшалившегося самца, а Тай лишь улыбалась, не предпринимая никаких попыток к укрощению своей Лакомки. Ее забавляла эта игра природы, и я чувствовал, что она специально взяла самку, когда выбирала животное для путешествия.
— Скажи, а чем ты занимаешься дома? — понтересовалсь Тай, продолжив череду своих бесконечных вопросов.
— Чем я занимаюсь... У себя на родине я архитектор.
— Архитектор?
Это слово она повторила с комично-недоумевающим выражением. Мне нравился ее голос — мягкий и грудной, не низкий и не высокий, из тех женских голосов, которые всегда вызывают безотчетную симпатию к их обладательницам.
— Это человек, который проектирует и строит дома по заказу, если вкратце.
— Хочешь сказать, что эта профессия пользуется большим почетом? — недоверчиво поинтересовалась Тай. Ей казалось, что я ее разыгрываю. — У нас люди обычно сами сооружают себе жилища, такие, какие им требуются. А если магу нужна, например, башня, он нанимает обычных работников, умеющих выполнять десятки других дел, и руководит строительством сам.
Я поневоле развеселился:
— Ты когда-нибудь видела дома высотой в сотню этажей и с тысячами комнат?
— Остин рассказывал мне о чем-то подобном, но представить трудно...
— В таких домах целые этажи представляют собой сады и рощи, там текут реки и ручьи, а потолок порой неотличим от неба и среди ненастоящих туч блестит живое солнце, которое зовется у вас Светлым Оком. В таких домах могут жить десятки тысяч людей. Население целого города по вашим меркам. И таких домов в наших городах тысячи.
— Нет, таких домов я видела, мой драгоценный, — кротко согласилась Тай, ошеломленная описанной картиной.
Я поморщился, уже не в первый раз за сегодняшний день награжденный подобным эпитетом, И постарался пропустить его мимо ушей.
— Так вот, именно такими домами я и занимаюсь. Как ты думаешь теперь: может быть моя профессия не престижной? Скажу больше: она передается по наследству и относится к профессиям, которыми имеет право заниматься только знатный Правящий Род, к которому я имею честь принадлежать. Правда, мой род нынче ослабел... Ладно, поговорим о чем-нибудь другом. Например, об Остине Валигасе. Так ты говоришь, ему чудом удалось выжить после удара Гронта?
— Ты мне не веришь, дорогой?
— Не обращай внимания на мой тон. Просто как-то трудно поверить, что он четырнадцать лет просидел в Ущербных горах. Я успел почувствовать на собственной шкуре действие Закона Равновесия всего за несколько дней, но четырнадцать лет...
— Я уже говорила тебе, что возле Круга Причастия Закон почти не имеет силы.
— Говорила, — примирительно согласился я. — Я помню. Лучше расскажи, чем он занимался все это время?
— Да ничем особенным. Собирал целебные травы. Охотился. Выделывал шкуры убитых зверей. Топил очаг, если по ночам становилось холодно. Варил похлебку, когда чувствовал голод, или жарил мясо на огне...
— В общем, жил. Глупый вопрос.
Заставив Лакомку движением поводьев сократить между нами расстояние, что доставило несомненное удовольствие Злыдню, тут же куснувшему самку за многострадальное ухо, Тай улыбнулась и покровительственно потрепала меня по руке.
— Ну что ты, дорогой. Разве ты можешь задавать глупые вопросы...
На что мне оставалось только усмехнуться. После того как Тай рассказала мне о Валигасе, она получила законную квоту на мое покровительство до самого конца пути. Да и после бурно проведенной ночи на плоскодоне она тоже имела такое право. Я быстро теряю интерес к женщинам, похожим в постели на снулых рыбин, предпочитающих только брать и получать, полагая, что они и так достаточно много делают для мужчин уже тем, что соглашаются разделить с ними ложе. Но Тай не такова. Ее фантазия оказалась изобретательной, а сама она — весьма энергичной. К моему удивлению, эта ночь не вымотала меня, а, наоборот, зарядила бодростью и ощущением силы. Таи тоже чувствовала себя неплохо. Удовлетворение, которое она теперь прямо-таки излучала всем своим видом, можно сравнить с удовлетворением кошки, от пуза натрескавшейся мышей. Или сыгравшей свадьбу с несколькими котами сразу. Или, если воспользоваться местными аналогиями, — с парскуном, сцапавшим жирную и аппетитную норогрызку. Парскун — это такой пушистый зверь, побольше кошки, с серебристым мехом, обитающий в дуплах камнелюбов. Питается плодами орешника, но не прочь перекусить и зазевавшейся норогрызкой. Норогрызка же — длиннотелый шустрый зверек, похожий на небольшую ящерицу, с бурым мехом и несоразмерно крупной головой, обладающий способностью стремительно зарываться в землю, особенно при опасности. Пока я доберусь до телепорта, подумал я, то волей-неволей выучу всю местную флору и фауну.
Отчасти, конечно, самодовольство Тай было напускным, внутреннего напряжения от меня она скрыть не могла, хотя и очень старалась не показывать этого внешне. Сперва я приписал это тяготам свалившегося на ее голову путешествия, думая, что сделал совершенно правильно, не рассказав ей ни про нападение матроса, ни про визит охтана, посетившего плоскодон прямо во время плавания и доказавшего, что безопасность для меня и моих спутников — вещь весьма эфемерная. Но, подталкиваемый нехорошими предчувствиями, вскоре решил спросить прямо:
— Чего ты боишься, Тай?
— О чем ты, дорогой?
— Ладно, скажи мне, чего ты боишься. Когда мы сошли с плоскодона, ты о чем-то непрерывно беспокоишься, не объясняя причин.
— Правда? Странно, что я этого не заметила.
— Тревога, поделенная на двоих, превращается в разумную предусмотрительность, — не отставал я.
— Ты очень умен, дорогой.
— Послушай, прекрати это.
— Прекратить что, дорогой?
— Прекрати называть меня дорогим.
— Хорошо, милый.
Я поневоле рассмеялся. Что мне еще оставалось?
— Ты же прекрасно поняла, о чем я. Не знаю, что ты там себе вообразила, но я не намерен здесь застревать, и ты это прекрасно знаешь. Я здесь просто не выживу. Так что не стоит тебе ко мне привязываться, путая желаемое с действительностью...
Она фыркнула:
— Ты всегда так груб с женщинами, с которыми провел ночь?
— Прости. Извини. Конечно, я груб. Но я стараюсь быть честным с тобой. Неужели люди, мужчина и женщина не могут просто доставить друг другу удовольствие, не создавая ненужных проблем?
Она вдруг звонко расхохоталась:
— Мальчишка! Да это не я, а ты что там себе вообразил? То, как я себя веду, — это мое личное дело. Если я себя так веду, значит, мне это доставляет удовольствие. И я буду доставлять его себе столько, сколько мне это... доставит удовольствие... — Она умолкла и озабоченно наклонила голову. — Ты не находишь, что я начала заговариваться? Кстати, сейчас должна показаться Ветрянка, это небольшое селение, там мы сможем остановиться и перекусить. Ты не против, дорогой?
— Могу ли я предложить тебе парочку пищевых гранул? — с невинным видом, но несколько уязвленный ее отповедью, поинтересовался я в отместку. За время путешествия по Великому озеру она успела убедиться в состоятельности гранул, но поверить в них так и не смогла. Куда приятнее и привычнее ощущать в желудке что-нибудь более осязаемое. И сейчас вот это "осязаемое", после завтрака в Неурейе, оказавшегося не слишком доброкачественным, иногда просилось наружу.
Она закатила глаза, слегка откинувшись в седле, и деланно застонала:
— Ты явно желаешь, чтобы я вовсе не слезала с этого проклятого седла! Эл, я же женщина, как тебе не стыдно? Я не привыкла к таким перегонам без остановок на отдых. За половину дня я и в кусты-то всего два раза бегала.
