— Надеюсь, что так, — поддакнул я. — Скоро мы доберёмся до зала?
— Да вот он уже, слышишь гомон?
И вправду, за размышлениями я не заметил, как мир вокруг наполнился людскими голосами. Рыцари обсуждали тысячи тысяч вещей, спорили друг с другом, шутили или обменивались пустыми, ничего не значащими фразами. Кто-то даже затянул, тихо-тихо, старинную песню, кажется, сочинённую менестрелем Монкорбье из Артуа.
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр и засыпаю днем.
Разговоры стихли: на время люди решили слушать, а не говорить.
Я по земле с опаскою ступаю,
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
И для меня полыни горше мед.
Кто-то, влил свой голос, хриплым низкий голос, какой бывает у болевших в детстве тяжёлой простудой, в напев. Вскоре присоединились и другие, даже я, кажется, начал бубнить себе под нос известные всему Королевству строки.
Но как понять, где правда, где причуда?
И сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Едва спели последнюю строчку, как воцарилась тишина. Древний менестрель будто бы прочёл в сердцах тех, кому предстояло избрать представителя в Сейм, сомнения и неуверенность в будущем.
— Не вешайте нос, господа! — раздался голос Карла Лотаринга, и люди вновь оживились. — Прошу вас, в зал, в зал! Настала пора великого решения!
— Пойдём, — шепнул я Монферрату. — Если что, говори мне, но руки не подавай. Я хочу сам пройти этот короткий путь. Надеюсь, у меня получится.
— Получится, — ободряюще произнёс Конрад, и его рука исчезла с моего плеча. — Пойдём.
Ступал я медленно, с опаской: не задеть бы кого! Приходилось напрягать слух. Кто-то толкнул меня, кто-то наступил на ногу, потом я налетел на чью-то спину, но, как ни странно, обиженного оклика не услышал. Все торопились попасть в Совещательный зал, и никто не обращал внимания на "ближнего". Вот раздолье слепцу! Наступишь на чью-то ногу, а никто и слова не скажет! Но это оттого, что все будто бы сами ослепли: лезли вперёд, никого и ничего не замечая, толкаясь и спеша. Толпа лишила людей зрения и разума.
Вдруг я ткнулся носом в чью-то спину, и отпрянул назад. На плечо вновь легла рука в перчатке.
— Не бойся, Николас, я рядом, — успокоил меня Монферрат. — Остановись. Мы пришли, стоим в зале, и отнюдь не в худшем месте. Отсюда я могу...
Конрад замолчал, подавившись собственными словами, а потом продолжил, восторженно и благоговейно:
— До чего же дивная красота!
Я весь напрягся: снова пришло сожаление о моём пропавшем зрении. Мне так захотелось узнать, что же увидел рыцарь, что, будто ребёнок, я принялся выспрашивать:
— Что там? Что ты видишь?
— Мне трудно будет описать прекрасный трон Лотаринга, ведь я рыцарь, а здесь нужен менестрель, — а паузу выдержал точно как сказитель, между прочим! — Но постараюсь. Позади барона возвышается две статуи. По правую руку мужчина, воин. На его полное, серьёзное, даже суровое, лицо спадают короткие пряди волос. Облачён он в простую рубаху до пят, перетянутую поясом. Руки его лежат на рукояти меча, вложенного в ножны. Но, не будь я Монферратом, человек этот готов в любой момент высвободить оружие и пустить его в ход. Левая рука мужчины согнута в локте так, будто бы он желает защитить женщину, увековеченную в камне. Эта статуя — по левую руку от трона. Голова её увенчана тиарой...Или диадемой...Не силён я в женских бирюльках. Только лицо её, узкое, белое, не закрыто плащом...А, нет! Рукой она прижимает свёрток к груди. Наверное, кормит ребёнка...Да, точно, прижала к груди и поит молоком. Но самое прекрасное — это глаза дамы. Даже отсюда видно, какие они притягательные! Да, это настоящая женщина! Я готов был бы спорить на рыцарское звание, что мастер воплотил в камне жену первого барона Лотаринга. Карл только что подал знак рукой, будет говорить.
Голос Конрада делался всё тише и тише, пока, наконец, не пропал вовсе.
Барон взялся произносить какую-то особо помпезную речь, словно бы давая мне возможность уйти в собственные мысли и представить эти статуи. Если Монферрат выразил впечатление от этих творений великого скульптора языком рыцаря, то какие же они на самом деле? Наверное, прекраснейшие из тех, что встречаются на Севере Королевства. Должно быть, это и вправду чета первых хозяев замка, никто другой не удостоился бы подобной чести. И вот они возвышаются теперь, стоя за спиной у каждого из баронов, потомков храброго Лотаря, давая опору и утешение. Нет, не только! Конрад упомянул о защитном жесте мужчины и о ребёнке на руках у дамы. Может, это символ? Символ того, что предки оберегают Лотарингов? Эх, спросить бы сейчас у самого барона! Или у его сына!
— Николас Датор из Беневаля! — знакомый голос...он принадлежит...Карлу!
Так, и что на этот я пропустил?
По старой, академической, привычке я завертел головой. В подобных случаях кто-нибудь из соседей шептал, что спрашивают, а может, и с ответом помогал. На этот раз меня ждало только тягостное, прямо-таки издевательское молчание.
К чему назвали моё имя? Так. слушай, Николас, слушай внимательно!
— Кто из вас, благородные, согласен с тем...
Ага...Так-так...С чем согласен-то?
— Чтобы именно он поехал...
Куда поехал-то? Ну же, барон, не тяни!
— В Тронгард на Сейм...
К чему Сейм-то?
— От нашего Владения?
А, подумаешь, съездить в столицу на Сейм и представить там Владение Беневаль...Чего?
Холодные когти понимания поскреблись о мою спину.
Так. Ещё раз! В столицу...на Сейм...от Владения...Так меня же в представители предлагают! Нет, нет, что вы, мне замок обустраивать, мне отдыхать и набираться сил, мне для будущей книги материал собирать...Хотя, конечно, в столице это сделать проще, чем здесь. Но ведь один аргумент ничто по сравнению с десятками!
— Господа, я всего лишь скромный слепой маг, юный, и даже войну провёл вместе с Тенпероном, поучаствовав лишь в нескольких сражениях ради победы Фердинанда...Что я могу сказать от имени Беневаля?
Так, а вот и самое важное обоснование, уж его-то дворяне учтут! Должны!
— И мудрость моя ничто по сравнению с мудростью любого из вас, поверьте, — я постарался как можно добродушней улыбнуться и развести руками.
Да уж, придумал ты, Карл Лотаринг! И с чего же ты меня выдвинул? Уж не это ли ты задумал ещё ночью, когда говорил с тем неизвестным?
— В придачу к другим несомненным достоинствам, господин Николас ещё и скромен.
Вот этот голос! Вот с кем говорил Карл Лотаринг!
Где этот человек? С какой стороны идёт его голос? Проклятье! Ничего не вижу, ничего! Как бы мне хотелось сейчас заглянуть в глаза этому льстецу! Пришлось прекратить всякие попытки отыскать по голосу этого человека: зал наполнился шумом. Кто-то смеялся, кто-то доброжелательно восклицал, но примерно половина собравшихся твердила нечто недоброе.
— Этого юнца? Представителем? Ха! — говоривший стоял совсем близко. — Онтар лишил его зрения. Кто знает, может, это знак? Датор отмечен богом, идаже, может быть, проклят!
Ему вторили многие, очень многие, вот и славно! Мне совсем не хотелось, слепому, оказаться в говорильне, как уже успели прозвать Сейм столичные остряки.
— Да, вот именно! Я слеп. Я вряд ли смогу служить интересам Королевства.
Как ни странно, признание не доставили мне никаких неприятных чувств. Ну сознался и сознался в слепоте перед доброй сотней человек, и что с того? Вот она, сила достойного стимула!
— Ну что, тогда, может быть, ещё кто-то хочет надолго, сам Тарик не знает, на сколько, покинуть замок и направиться в Тронгард?
— Я! — некто возвысил голос, высокий и самоуверенный.
Вот и славно. Надеюсь, этот человек уважаем здесь, и потому "перетянет" на свою сторону колеблющихся дворян.
— Поддерживаю Аграмонта из Дельбрюка! — ну вот, уже голосуют за самоуверенного.
— Аграмонта!
— Даёшь Аграмонта! — последний голос был так силён, что перекрыл гомон сразу нескольких десятков людей.
— Не забывайте, что от нашего...округа, — Лотаринг покатал слово на языке: не успел он ещё к сеймовскому "новоязу" приноровиться. — Что от нашего округа должно быть послано два представителя. Итак, кто за Аграмонта из Дельбрюка и Николаса Датора?
— Даёшь! — вновь прозвучал этот неистовый не голос даже — рык.
Он и решил исход голосования.
— Конрад, я не понимаю, что происходит. Зачем они избрали меня?
— Наверное, Николас, кому-то очень хочется увидеть тебя вдали от замка...
Слова Монферрата, такие же серые и пасмурные, как дни поздней осенью, вторили моим сомнениям. Что ж. Придётся возвращаться в столицу. Интересно, что там сейчас происходит?...
Королевство. Тронгард.
Запись тридцать седьмая. Реджинальд захотел установить по всему Королевству единственный суд — коронный. Судьи, по его задумке, должны получать жалованье из казны и, не обращая внимания ни на что, кроме закона, восстанавливать справедливость. Денег, однако, даже на самую скудную награду нет. Решено ввести специальный налог с Владетелей, тем более бремя судилища упадёт с их плеч.
Я присутствовал на Коронном совете, когда обсуждалось это нововведение. Первое, что бросилось в глаза — практически никто из Владетелей или их представителей не явился. Прибыли один из сыновей герцога Жаке, мажордом герцога Эр-При (тот сейчас идёт походом на мятежных южан), как никогда хмурый барон Сан-Зар и герцог Филиппика, за всё время произнёсший лишь какую-то малозначительную фразу. Аскер, бывший в столице, сослался на болезнь и просил прощения, что не может принять участие. Реджинальд сперва хотел пробудить у собравшихся интерес к указу, но потом плюнул на всё, разволновался, изо всех сил ударил по столу и вышел. Советники как будто ничего и не заметили, убравшись восвояси. Сидеть остались только мы и барон Сан-Зар.
Я попытался завести с ним разговор о нынешних неспокойных временах, однако Владетель, с плохо скрываемой злобой в глазах, отмахнулся. Что ж. Похоже, он не пойдёт на соглашение со мной. Тем хуже для него: препятствия на пути к мечте необходимо или преодолевать, или уничтожать. Не забыть разузнать о том, насколько верно ему окружение. Вдруг кто-то из особистов имеет на него зуб? Может, он кого-то обошёл при награждении? Или, вдруг, окажутся какие-нибудь способные люди, ценящие деньги успех, а не принципы и совесть. Такие всегда должны толпиться вокруг людей, подобных Сан-Зару. Его знаменитая честность не может не привлекать сволочей. Тем более в особистов сейчас берут кого ни попадя...Да, хоть один нужный мне человек, но найдётся!
Вечером пришло известие о новом ударе. В Артуа кто-то напал на отряд королевских солдат, человек в двести, и всех перебил. Хотя, может, многие из них просто разбежались или переметнулись на сторону восставших?
Между тем, с каждым днём всё сложнее понять, кто именно мятежник: южные и северные Владетели либо сам Людольфинг? Против короля сейчас ополчилась едва ли не половина страны. Он теряет поддержку с каждым днём. Чем дольше мы будем тянуть, тем меньше шансов у нас будет взять власть из ослабевших рук Реджинальда. Кое-какие переговоры уже ведутся.
Не могу не гордиться собой: даже некоторые маги и Гильдии готовы нам помочь. На выборах Архимага они поддержат нас или, во всяком случае, не будут мешать. В обмен просят всего ничего: неприкосновенности. Сумел я показать, кто здесь хозяин, сумел. Теперь единственный, кто может встать у меня на пути — Тенперон. Его имя всё чаще и чаще повторяют в нашей среде, и только это может принести ему голоса. Тем более он — на стороне "законного" монарха. Что может быть лучше для "поборников правды"?
Да...Тенперон...Сколько же мы не виделись? И всё из-за того, что когда Она любилась в меня, а не в него. Интересно, но со стороны нельзя было сказать, что Даркхам огорчился. А вот внутри...Никогда не поймёшь, что там у него, в душе. Есть ли она у него? Он умеет скрыть свои истинные намерения. За всё то время, что мы вместе учились, я так и не разгадал его. Тайна — вот что к нему притягивает. Однако учителей он располагал к себе другим способом: никто быстрее Тенперона не схватывал материал. Теорией он овладевал на редкость легко и быстро, но никогда ею не увлекался. Однажды Даркхам даже сказал мне: "Мертва теория, мой друг, а древо практики, меж тем, даёт плоды". Наверное, позаимствовал высказывание в одной из бесчисленных книг, заполонивших всю его комнатёнку от пола и до потолка. Меж тем, превзойти меня в теории он не мог. Как и я его — в практике.
Я помню один диспут, который развернулся между нами...Тогда Она впервые посмотрела на меня. Какое же это счастье было!
Мне...одиноко без тебя...
Как странно...Только Даркхам ныне напоминает мне о тебе, любимая. Может, потому, что только мы двое помним о тебе? Ведь, кажется, существует такое поверье...А...К Даркосу всё!
Работать! Работать! Работать! Забыться! Очнись, Эдмон, очнись и готовься к штурму!
Запись тридцать восьмая. Нашли "того самого" человека в окружении Сан-Зара. Новость, бесспорно, приятная. Тенперон вновь обвёл вокруг пальца реджинальдистов, украв у них из-под носа обоз с продовольствием. В Гильдии тотчас разгорелись споры о том, что мой старый друг предпримет дальше. Кто-то даже подал идею присоединиться к борьбе Фердинанда, но храбреца одёрнули. Боятся. Все боятся, что Людольфинг разрешит алым устроить побоище, как это было при аресте Архимага. Жизнь им дороже дела. Что ж, именно поэтому я побеждаю: ценить свою жизнь я давным-давно перестал. Теперь все мысли — только о воплощении моей мечты.
Кстати, о ней, родной. Провёл опыт по наполнению энергией объекта. Тот продержался недолго, тело не выдержало и развалилось. Похоже, что-то надо сделать с мышцами. Что, если...
Следующих две страницы были испещрены зубодробительными формулами, рисунками, достойными пятилетнего бумагомарателя, и всевозможными значками. При одном взгляде на это "чудо" возникала мысль: "Если только прочтя эти пометы, можно свихнуться — то что же должно было произойти с тем, кто их написал?". Однако в какой-то момент знающий азы формулярной каллиграфии начинал понимать смысл крючков, двоеточий и букв, словно и искалеченных неведомой силой. К концу второй страницы — не поверите — становилось даже интересно!
Так. Вроде. Проблема решена. Необходимо будет опытным путём, поэтапно, выяснить, сколько времени и энергии требуется для поддержания жизни одного, десяти и, наконец, ста объектов. Думается, что наиболее сложным будет вторая ступень. В случае неудачи — постепенно увеличивать число объектов.
Вопрос: как отреагирует такое количество поднятых мертвецов на меня? На призывающего? Как задать им разделение на своих и чужих? Так! Надо подумать!
Ещё пять или шесть страниц наполнены были вымаранными чертежами и формулами, рисунками цветочков (Эдмон, размышляя, чертил какие-нибудь "детскости") и человеческих тел.