Миреле знал, что сейчас актёры с благодарностью примут любую малость, которую можно бы расценить как косвенное подтверждение их скудной надежды.
Он молчал.
— Никто ничего нам не говорит, — решился кто-то. Это был совсем молоденький юноша, и в голосе его чувствовался надрыв непролитых слёз. — Оно и понятно, ведь нас даже не считают за людей. Если он действительно умер, то мы даже никогда не узнаем, как, где его похоронили... Никто не разрешит нам даже принести цветок.
— Он не умер! — рявкнул кто-то.
Сквозь толпу к Миреле протиснулся Ихиссе и, тряхнув ярко-синими волосами, стиснул его в объятиях.
— Слава Богине, я уж думал, что и ты не выживешь, — пробормотал он у него над ухом.
Миреле показалось, что он вновь сталь мальчишкой, только-только появившимся в квартале. Со спины он практически не изменился внешне — так и оставался маленького роста — и в объятиях Ихиссе, который был выше его почти на голову, выглядел совсем ребёнком. Даже Канэ, младше его лет на двенадцать, а то и больше, должен был уже через полгода-год глядеть на него сверху вниз.
Этот маленький рост, был, вероятно, самой большой проблемой, потому что Хаалиа, в отличие от него, был высок. Если бы не это, он бы мог...
Миреле поймал себя на безумной, невероятной мысли и покачал головой, отгоняя её.
— Самое плохое, что за все эти дни ни разу не было бури, — сказал Ихиссе чуть позже, отстранившись. — То есть, молнии просто неоткуда было взяться...
— Возможно, сам Хаалиа сделал это! — жарко перебил его кто-то из актёров. — От боли и ярости. Он любил своего брата... а его заставили отказаться от него.
Лицо его перекосилось.
— Нет, — сказал Миреле очень тихо, но его услышали.
Все лица повернулись к нему, множество пар глаз заблестели, как заблестели бы при виде глотка воды глаза тех, кто давно мучается от жажды.
От дальнейших вопросов его спасло появление гостьи, которой в квартале никто ожидать не мог — по широкой аллее к абагаману стремительно приближалась Вторая Принцесса. Многочисленная свита придворных дам и прислужников семенила в почтительном отдалении — ясно было, что все они вновь в опале и не решаются досаждать своей госпоже, появляясь у неё на глазах. К тому же, угнаться за ней было нелегко физически — шаг у неё был широкий и быстрый; она шла, подобрав для верности подолы всех своих одеяний, так что видно было расшитые туфли, и всем своим видом говорила о том, как ей наплевать на существующие предписания этикета.
Миреле некстати подумалось, что если походка Хаалиа являла собой воплощённое изящество, то походка Второй Принцессы — решительность и силу.
Несмотря на холод, она была одета почти так же легко, как летом: ворот был распахнут на груди, выставляя напоказ подвеску с одним-единственным, однако очень большим камнем — золотисто-оранжевым алмазом, переливавшимся на солнце, как капля огня, заключённая в стекло; недлинные рукава открывали локти, запястья и зябнущие пальцы, которые Вторая Принцесса даже не думала куда-то прятать от мороза.
Щёки её покрывал здоровый румянец, и это также вопиюще расходилось с канонами красоты. Длинные волосы, не просто не убранные ни в какую причёску, но откровенно растрёпанные, свободно развевались за её спиной, как ярко-золотое знамя, трепещущее на ветру — создавалось ощущение, что идея посетить квартал пришла в голову принцессе сразу же, как она поднялась с постели, и она решила привести её в исполнение, не дожидаясь окончания утреннего туалета.
Актёры при её появлении попадали на колени, как и полагалось, и она, заметив это, с привычным досадливым выражением скривила губы.
Один только Миреле остался стоять — не потому, что хотел проявить дерзость, а потому, что был всецело поглощён своими мыслями и попросту забыл о предписаниях. Возможно, именно это его и спасло, ибо гнев Второй Принцессы был парадоксально направлен и против тех, кто подчинялся ей, и против тех, кто в чём-то осмеливался противоречить.
А, может быть, она попросту его не заметила.
Взгляд её был прикован к погибшему дереву.
— Так это всё-таки правда! — воскликнула она, наконец, каким-то странным, как будто бы возмущённым голосом, но сквозь возмущение пробивалось замешательство. — Я не верила в эти слухи, думала, что это очередное представление, которое он устраивает из всего, к чему прикасается в жизни. Но нет. Он даже собственную смерть умудрился превратить в спектакль! Великая Богиня! Ему и в действительности было самое место в этом квартале, почему, почему он не остался здесь?! Как посмел вскарабкаться так высоко?! И как произошло то, что он подчинял всех, абсолютно всех этими своими... сказками? Я... я его ненавидела...
Голос её растерянно дрогнул, и она замолчала, глядя на абагаман всё тем же взглядом — полным гнева и изумления.
Глаза её заблестели, и одна из прислужниц — очевидно, новенькая и не успевшая досконально освоиться с нравом госпожи — сделала из этого неправильный вывод.
Она осмелилась приблизиться к принцессе, почтительно протягивая ей шёлковый платок. Та посмотрела на неё, как будто не веря своим глазами, а потом влепила такую пощёчину, что и девочка, и платок полетели в разные стороны.
— Прочь от меня! — оглушительно рявкнула Вторая Принцесса, повернувшись к своей свите. — Прочь от меня все! Если кто-либо, хоть один из вас, посмеет приблизиться ко мне до завтрашнего дня, то клянусь, он умрёт такой же мучительной смертью, как... — она на мгновение запнулась и всё-таки договорила, стиснув зубы: — как этот его Пророк Энсаро.
Она развернулась и бросилась обратно по аллее — практически бегом, на этот раз даже не заботясь о том, чтобы подобрать подол.
Придворные с побелевшими лицами шарахнулись в разные стороны, как будто между ними пролетела шаровая молния.
Потом уже собрались было потихоньку двинуться следом, как Вторая Принцесса вдруг остановилась.
И закричала, да так громко, что было слышно, наверное, даже в самом отдалённом уголке квартала.
— Сколько бы в тебе ни было священной или хоть божественной крови, ты навсегда — слышишь, навсегда — останешься только презренным актёром, понял?! Ты меня спрашивал, почему все их так ненавидят, так вот я отвечу: потому что нельзя смешивать игру и жизнь. Как смеете вы... как смеете жить так, что все верят, что для вас нет ничего святого и истинного, и что вы только забавляетесь, а потом в решающий момент берёте и делаете всё всерьёз?! Я ненавижу тебя! Ненавижу теперь даже больше, чем прежде! Чтоб тебя разорвали демоны, и ты умер самой мучительной смертью из возможных... ах, нет, это и так уже произошло, причём по твоему собственному желанию. — Она истерически расхохоталась. — Ну тогда, чтоб ты остался жить вечно, чёртов актёр! Проклятый демон! Танцуй теперь без остановки среди звёзд всю распроклятую вечность! Так тебе и надо!
Закончив свою гневную тираду, обращённую к призраку, она снова бросилась вперёд, и больше уже не останавливалась.
Выждав достаточное время, придворные потекли за нею разноцветным шлейфом, и вскоре ничто в квартале не напоминало о неожиданном посещении высочайшей гостьи.
Когда ворота за её свитой захлопнулись, манрёсю начали медленно подниматься с колен. Лица их были даже более белы, чем у несчастных придворных, которым выпала жестокая участь прислуживать такой своенравной госпоже, но гнев принцессы здесь был, конечно, не причём.
Не позволяя им опомниться и сделать выводы, Миреле шагнул к абагаману.
— Это очень стойкое дерево, — заметил он. — Посмотрите, сколько уже недель прошло. Все его верхние ветви сожжены, ствол расколот пополам. И, тем не менее, на нижних кое-где всё ещё продолжают расти листья...
Наклонившись, он оторвал небольшую веточку, и по саду тотчас разнеслось острое благоухание, похожее на аромат того напитка, который Хаалиа варил в квартале на свежем воздухе — корица, апельсин, ваниль... Горечь, терпкость и сладость одновременно.
Актёры смотрели на Миреле потрясённо — ломать ветви дерева абагаман, пусть и мёртвого, считалось тягчайшим преступлением, и даже они сами, утверждавшие, что не верят в Великую Богиню, не делали этого, так же как не осмеливались заходить в храмы.
Миреле показал им веточку, покрытую небольшими, недавно распустившимися листьями нежно-лилового цвета.
— Я поставлю её дома в воду, — пообещал он. — Может быть, она пустит корни, и мы сможем посадить новое дерево вместо этого.
— Абагаман не размножается таким образом, — возразил кто-то растерянно. — Это невозможно...
— Разве то, что он прижился на земле нашего квартала, не казалось таким же невозможным? — улыбнулся Миреле.
— Это потому, что Хаалиа посадил его...
— О, для волшебства нет расстояний. А он, где бы сейчас ни находился, помнит и думает сейчас о нас, я в этом абсолютно убеждён. Значит, совершит ещё одно чудо.
Актёры смотрели на него потухшими взглядами, но Миреле казался весёлым и уверенным в своих словах. Бережно спрятав душистую веточку в рукав, он отправился домой — на этот раз в сопровождении Ихиссе.
— Пока ты болел, тут кое-кто приходил навестить тебя, — внезапно сообщил он довольно равнодушным тоном, однако глядя куда-то в сторону.
— Да-а? И кто же? — спросил Миреле, старясь, чтобы в голосе не прозвучало ничего, кроме отстранённого любопытства.
— Сказать по правде, он приходит каждый день. Утверждает, что не выносит, когда за ним числится какой-то долг. Но я не хотел пускать его к тебе, пока ты не поправишься. Теперь уже, наверное, можно. Если хочешь... Потому что он и сейчас ждёт. Я просто поражаюсь подобному долготерпению. — Ихиссе фыркнул. — Или бессмысленному упрямству, это уж как посмотреть.
— У каждого есть свои хорошие качества, недоступные другим, — осторожно заметил Миреле.
Ихиссе промолчал, однако свернул с тропинки на аллею, ведущую к воротам.
— Он не хочет заходить в квартал, — объяснил он. — Видимо, ему теперь религия, это самое учение Милосердного, не позволяет якшаться с грязными актёрами, которых эти святые подвижники, проповедующие сострадание, ненавидят похлеще всех остальных. Да, а собственного прошлого, он получается, не помнит... Как это замечательно просто — взять и вычеркнуть всё, что было в твоей жизни до того момента, как ты встал на истинный путь, — криво усмехнулся он, и глаза его ярко сверкнули от полыхнувшего в них синего пламени. — И объявить, что всё — теперь ты правильный и хороший, в отличие от окружающих, а прежнего тебя как будто и не существовало. И никакой грязи в твоей жизни тоже. За это я и ненавижу религию, какую бы то ни было!
Миреле покрепче сжал его локоть.
— Каждому необходимо что-то, что бы его поддерживало, разве нет? — мягко спросил он. — Подумай сам, он ведь одинок... В отличие от нас, мы ведь всё-таки одна большая семья. Ему нужно было найти опору. Это хорошо, что он её нашёл. Не важно, в чём.
— А кто виноват? — вскинулся Ихиссе. — Кто просил его уходить отсюда?
— Когда человек чувствует, что его собственный путь зовёт его, он не может, не должен сопротивляться. Пусть даже это будет и ошибкой. Ошибки тоже нужны.
— Так ты хочешь сказать, что это не я вынудил его уйти своими многочисленными изменами? Не я был виноват? Ха. Сомневаюсь, что он думает так же. "Милосердные" на это не способны. Они только и делают, что ищут тех, кто сподвигнул их на грех.
Он остановился, гневно встряхнув волосами.
Миреле смотрел на него с улыбкой.
— Что? — спросил Ихиссе, косясь на него с недовольством.
— Ихиссе. Ты красивый! — повторил Миреле уже однажды сказанные слова. — Очень. И этот наряд тебе невероятно идёт.
И они снова подействовали.
Сердитые складочки на его лбу постепенно разгладились, лицо просветлело. Он поправил ярко-лазурное одеяние с узором из тёмно-синих перьев какой-то птицы, дотронулся до украшенной бирюзой заколки в волосах.
— Ладно, счастливо пообщаться с этим просветлённым, — проворчал он, оставив Миреле у ворот.
Тот вышел из квартала. Ксае стоял, прислонившись к стволу дерева и глядя неподвижным взглядом в совершенно чистое небо, на котором не было ничего — даже проплывающих куда-то облаков. Ассоциация со стражем вновь пришла на ум Миреле. Вероятно, все эти долгие годы Ксае развивал в себе свою ошеломительную выдержку, так же как раньше развивал актёрские способности — и в конечном итоге и то, и другое помогло ему сделать то, на что у Миреле не хватило сил.
Потому что ещё задолго до того, как он открыл рот, Миреле примерно знал, что ему предстоит услышать.
— Как он был? — спросил Миреле, получая из его рук обратно узел со своими вещами. — Ты ведь его видел, правда?
— Да, я даже смог с ним поговорить, — ответил Ксае, уклоняясь от подробностей, как ему удалось совершить почти невозможное. — Он был весел и всё время шутил. Его, конечно, очень изуродовали... ну, да тебе не обязательно знать о том, как. Я был рад, что ты этого не видел. Я спросил, не хочет ли он передать тебе что-то на память о себе. Но он сказал, что и так уже оставил тебе что-то. Мне он отдал те стихи, которые писал в камере — это ему, как ни странно, позволили. Я не знаю, захочешь ли ты их почитать? Они довольно странные... ничего близкого с его проповедями. Ребяческие, весёлые стишки, никакой морали. Дети такие песенки на улицах распевают.
— Нет... спасибо, Ксае, не надо. Не уверен, что я смогу их прочитать, — ответил Миреле, проглотив ком в горле и улыбнувшись.
Он уже развернулся было обратно к воротам, как вдруг вспомнил что-то.
— Ксае! — воскликнул он. — А моя кукла?..
По спокойному до безмятежности лицу Ксае пробежала тень — как будто лёгкое облако всё-таки набежало на солнце.
— Миреле... я отдал её ему. Твоя кукла сгорела вместе с ним. — Он помолчал. — Прости, конечно. Я понял, что она была дорога тебе, но.... Не знаю, правильно ли я поступил.
— Что ты, о чём ты говоришь! Какие здесь могут быть сомнения? — перебил его Миреле, хотя из глаз его сами собой хлынули слёзы. — Разве кукла может быть важнее человека?! Конечно, ты поступил правильно. Лучше и придумать было невозможно. Великая Богиня, спасибо тебе за это, Ксае! Я не знаю, сумею ли я когда-нибудь хоть как-то тебя отблагодарить за то, что ты сделал. Мне жизни не хватит для того, чтобы расплатиться. Милосердный, какое большое счастье! Как я счастлив сейчас, ты и не представляешь...
Ксае посмотрел на него с сомнением.
— Разве плачут так, как ты сейчас, когда испытывают счастье? — проронил он.
— Именно так и плачут, — подтвердил Миреле, вытирая слёзы.
Попрощавшись с Ксае, он отправился обратно в павильон, чувствуя во всём теле непривычную лёгкость — не только из-за того, что он ослабел за время болезни. Вот и ещё одна часть жизни — быть может, самая важная — осталась позади...
Но хотя на душе было легко, сердце всё-таки изнывало от боли.
На полпути его встретил Канэ, проснувшийся к полудню и обнаруживший отсутствие "учителя". Он ругался безобразно, грозил Миреле страшными последствиями этой незапланированной прогулки, кричал, что заставит его через каждые полчаса выпивать по стакану горькой травяной настойки — словом, вёл себя невероятно неприлично и демонстрировал, что окончательно возомнил себя самым главным.
