— Не проснутся.
— Ты заберешь их обратно?
Задумываюсь.
— Пока нет.
* * *
Смотрю на спящих детей. Аня ворочается, тянет на себя одеяло. Рома сладко посапывает в ухо Вите. В профиль он — копия Алены.
Кто эти дети для меня? Зачем я дал клятву? Зачем они мне? Что с ними делать?
Прикасаюсь пальцем, провожу по гладкой щеке Ромы.
Малыши. Человеческие детеныши, у которых впереди так мало времени. Когда они станут дряхлыми стариками, я буду все такой же — неизменный. Полный сил, имеющий впереди запас времени величиной в вечность.
...Тому — двенадцать. Сосредоточенно тычет куда-то перед собой деревянной палкой.
— А вот тебе, вот тебе!
Разворачивается и...
Перехватываю летящее в меня "орудие убийства".
— Ой... Простите, хозяин, я не заметил!
— Хочешь уметь владеть оружием?
Сглатывает. Испуг сходит, возвращая бледному лицу его естественный цвет.
— Очень хочу...
— Тогда научу.
...Тому — шестнадцать. Высокий, мускулы переливаются под кожей, но лицо еще сохраняет детские черты.
— Не отвлекайся, — говорю слуге. — Еще раз выпад. Ногу ставь тверже.
Вздыхает, переступает, как указано.
Резко шагает...
Скольжу в сторону, уворачиваясь от медленного для меня движения.
— Хорошо.
— Я вас даже не задел, — в голосе ничего, кроме разочарования.
— Меня — нет, — улыбаюсь. — Человека — заденешь. И не просто заденешь, но и убьешь. Но все равно — давай еще раз.
Стискивает зубы, перехватывает шпагу...
...Тому — двадцать пять. На висках вьются густым золотом локоны. Вытирает пот со лба грязной рукой, затем ее же о штаны.
Во дворе ребятишки тычут друг в друга палками, изображая бой.
— Никогда не думал, что учить кого-то — так тяжело. Они же неуклюжи, как... как... как те черно-белые с клювами, что живут дальше юга!
— Мбаламези, — поправляю, вспоминая название, которым этих "неуклюж" называют местные жители.
— Да, точно! Точно они! Баламезы!
Улыбаюсь.
— А... вам так же было тяжело, да? Когда меня учили, — задумчиво спрашивает.
— Мне? — приподнимаю бровь. — Нет.
— А давайте тренировочный бой? — в глазах блестит задор.
— А давай! — соглашаюсь.
Скрещиваем шпаги...
...Тому сорок один. Спит под столом, обнимая свиной окорок, обгрызенный с одной стороны.
Вытаскиваю его за ногу.
— А, что? — поднимает мутные глаза.
— Просыпайся, дурень, — отпускаю конечность слуги. — У нас сегодня тренировка перед турниром.
— Ох... моя голова! — протягивает руку в заученном жесте.
Кошусь на рукав, вымазанный в вине, чьей-то слюне и рвотных массах.
— Ой... — краснеет, как мальчишка. — Простите, хозяин. Я... да, я...
...Тому шестьдесят девять.
— Ты убит, — обозначаю удар уколом в шею. — Давай еще раз.
С хрипом втягивает в себя воздух, вытирает красное лицо.
— Я вас когда-нибудь достану! Клянусь!
— Пробуй, — отступаю на шаг.
...Тому сто два. На висках блестят серебром редкие завитки. Держит в руках шпагу. Кончик ходит ходуном.
— Еще раз, еще! Я почти достал вас!
Вдруг дергается, прижимает руку к груди. На лице — выражение обиды.
Отбрасываю шпагу, подхватываю слугу, уже оседающего на пол.
Укол силы... Изменить лицо... глоток крови...
Вдыхает, выгибаясь, цепляясь за меня.
— Тихо, малыш, — шепотом говорю ему в ухо. — Все хорошо. Я рядом.
Успокаивается.
Спустя некоторое время садится, с отвращением косится на шпагу рядом.
— Старею.
— Увы, — отворачиваюсь.
...Тому сто семьдесят восемь. Поправляет на голове теплый колпак, ищет ногами тапочки.
— Аннет, Аннет! Куда ты пропала, дрянная девчонка! Дай мне тапочки!
Подхожу.
— Аннет? — Том поворачивает ко мне голову с остановившимися несколько лет назад глазами.
— Это я, — говорю.
— Ой... простите, я вас не узнал, — смущенно произносит. На щеках расцветает румянец.
— Ничего, — наклоняюсь и натягиваю обувь на тощие ступни — сперва на одну, затем на вторую.
— Хозяин, зачем же... — румянец становится гуще. — Тут где-то была Аннет...
— Мне не трудно, — помогаю слуге встать с кровати.
— Спасибо...
На стене — потертая от времени шпага. И некоторый слой пыли на ней.
...Тому... уже нисколько. Укладываю его на дощатый помост, поправляю одежду.
Схожу, беру факел из рук подбежавшего парня.
Черный дым взмывает в воздух, оранжевые языки пламени пляшут в только им ведомом танце. Треск поленьев.
Пусть Свет будет к тебе милостив...
Просыпаются одновременно. Возятся, хлопают глазами.
Встречаюсь взглядом с Аней. Мгновенно меняется в лице.
— Тихо, девочка, — касаюсь головы рукой, вкладывая немного силы.
Кивает, сглатывает.
— А... Марк Витальевич! — Витя хлопает глазами, сонно потягивается. — А мы уже прилетели?
— Да, — киваю. — Идем завтракать?
— А что на завтрак?
— Кокосы и бананы, — улыбаюсь.
— Ух ты! — подскакивает. — Хочу!
Помогаю Роме вылезти из кровати.
— Но сперва умываться! — толкаю к двери.
Жуют бананы. Рядом валяется недоеденный кокос.
— А почему кокос как мыло? — интересуется Витя.
— Такой вырос, — пожимаю плечами. — Они все такие.
— А вы их любите?
— Нет, — качаю головой. — Но тут есть еще молоко. Будете?
— Фу, — Рома кривится. — С пенкой?
— Нет, — отливаю из глиняного кувшина немного козьего молока в железную кружку. — Но оно козье.
— Козье?
— Да.
— Из козы? Из настоящей?
— С рогами, — подтверждаю. — И с бородой.
— А где коза? — вертит головой Рома.
— В деревне, — огорчаю мальчика. — Но молока она принесла.
— Сама?
— Нет, я попросил.
— Как серый волк?
— Ну, серому волку она молока не дала, а козлятам дала, так что я, скорее, как козленок был. Пейте давайте.
Пьют по очереди. На губах — белые "усы".
Резвятся в прибрежной пене, с хохотом обливают друг друга водой.
— Марк Витальевич, смотрите, что я нашел! — подбегает довольный Витя. На руках — крохотный осьминог.
— Осторожнее, он кусается, — предупреждаю мальчика.
— Да? — пытается отбросить в сторону, но осьминог прилип намертво.
— Стой, — перехватываю руку ребенка, уже начинающего паниковать, добавляю каплю силы, успокаивая. Замирает, напряженно смотрит, как я подношу палец к осьминогу, и тот тут же соскальзывает на песок.
Осьминоги меня тоже боятся. Как и рыбы, впрочем.
Подхватываю моллюска и кидаю в воду.
Надеюсь, не умрет от страха.
— Там еще крабы есть, — сообщает Витя.
— Есть, — соглашаюсь.
Оборачиваюсь на шуршание песка.
По песку вышагивает Аугусто, не отрывая взгляда от плавающих детей.
— Выгуливаешь? — спрашивает по-итальянски, оказавшись рядом.
— Скорее, "выплавываю".
— Тоже хорошее дело. Я что пришел. Пробудился еще один.
— Поздравляю, — искренне говорю.
— Назвал Камнем, — садится на песок, прищурившись, смотрит в небо. Вздыхает, поправляет шляпу. — Все-таки на Каменном острове восстал...
— И остальных ты, получается, тоже Камнями обзовешь? — фыркаю.
Хохочет.
— Обязательно! Как я не подумал об этом! Ты даже не представляешь, как ты облегчил мне жизнь!
— Всегда пожалуйста, — улыбаюсь.
— Навестишь?
— Ночью, — киваю.
— А, когда эти спать будут, — всматривается в детей. — Слушай, а почему только у одного метка?
— Потому что кое-кто поклялся кровью, что не тронет их, — пожимаю плечами. — Не напомнишь, кто?
— Да был один, ты его чуть не придушил вроде. Ты не бойся, он помнит, — зачерпывает песок. — Близко не подойдет.
— Надеюсь. Кстати, я у тебя в деревне еду людям регулярно буду брать. Не возражаешь?
— Да ничуть, — ложится на песок, надвинув шляпу на лицо. — И себе бери.
— Спасибо.
Мальчики копаются на берегу, строя только им ведомые сооружения из песка. А вот Аня аккуратно плывет вдоль линии прибоя все дальше и дальше.
Поднимаюсь на ноги.
Догнать Аню — минутное дело. Приближаюсь и ощущаю запах страха.
— Что случилось, маленькая? — спрашиваю у хмурой девочки.
— Не хочу его видеть, — отворачивается Аня.
— Ты про Аугусто?
Закусывает губу, наклоняет голову.
— Не бойся, — повторяю в который раз за последние сутки. — Пока я рядом — тебе никто не причинит вреда. Ни он, ни кто-то еще. Я поклялся, ребенок.
Проводит ладошкой по поверхности воды, морщит лоб.
— А расскажите... о вас.
...Боль. Вечный голод. Ненависть мироздания во время захода или восхода. Вкус крови, солоновато-сладкий, и терпкий глоток последнего вздоха. Безвкусие обычной еды, пустота воздуха в груди.
Многие поколения одинаковых лиц вокруг.
Притворство...
"Нас мало..."
Нет, не так.
"Я умею летать..."
Тоже не то.
"Я убиваю..."
Об этом я даже не заикнусь.
— Когда-то я тоже был человеком, — нахожу наконец подходящие слова. — Таким же, как ты или любой другой в этом мире. Пока не встретил того, кто обратил меня. Это было очень давно. Настолько давно, что за все это время успели смениться целые эпохи. Цивилизации рождались и возникали. Египет, Греция, Рим. Учила в школе историю?
— Да, — кивает. — У нас называется "История Древнего Мира".
— Ну вот. Я родился в то время. Затем меня обратили, и дальше я уже существовал тем, кто я есть. Мы называем себя allil, что в переводе обозначает "Дитя Ночи". Название это вполне логично, учитывая, что выносить солнечный свет мы учимся целых двести лет. Кстати, именно поэтому Апрель... Антон Генрихович днем из дома не выходит.
— Я заметила, — кивает.
— А в целом... мы мало отличаемся от людей, — лгу, говоря правду.
— Вы будете пить мою кровь?
Allil сложно удивить, но Ане это удается. Недоумеваю доли секунды, но потом качаю головой.
— Нет, Анют. Я не пью кровь друзей.
Резкий запах неприязни разливается вокруг.
Не понял.
Протягиваю руку и касаюсь головы девочки. Она пытается отстраниться, но безуспешно.
— В чем дело?
— Ну, — поддается моей силе, — а мамину вы пили.
Вот оно что. Она про Таиланд.
— А, это, — улыбаюсь. — Это было нужно для того, чтобы найти твоего брата. Кровь родственников похожа. Знаешь, как собаки ищут след? Так и я. Только они могут понюхать какую-нибудь вещь, а потом искать, а мне для этого нужна кровь. Совсем немного, так, для вкуса. Зато потом я могу найти человека на очень большом расстоянии.
Кивает, сосредоточившись.
— А меня сможете найти?
— И тебя смогу, — соглашаюсь.
— И Рому?
— И Рому.
— И Витю?
— И Витю.
— А мы тут долго будем? — вдруг переводит разговор.
— Тут — это на острове? — уточняю.
— Да.
— Недолго. Вам же в школу возвращаться надо.
Запах разочарования.
* * *
Ветер сидит в углу, поджав колени, уставившись перед собой только в ему ведомую точку.
— Здравствуй, Младший, — говорю птенцу.
Молчит.
— Как у тебя дела?
Нет ответа.
Аугусто фыркает за плечом.
— Он так постоянно. В себя приходит, когда я ему еду притаскиваю, — комментирует по-итальянски.
— Это ненормально, — делаю шаг назад.
— Ой, да ладно, что с ним будет!
— Кем он был, когда жил?
— Понятия не имею, — поправляет шляпу. — Я, в отличие от тебя, плохо знакомлюсь.
Он обратил случайного?!
— Ты обратил случайного? — разворачиваюсь. — Первого попавшегося?
— Угу.
Делаю шаг вперед.
Сила колыхается волнами.
— Ты забыл правило, Младший? — вкрадчиво интересуюсь.
— Правило?! — Аугусто еле выдерживает давление, но взгляд не отводит. — К черту твои правила, Шеш!
— К черту?!
Волны густеют. Аугусто делает еще шаг назад. Черты его лица текут, изменяясь, не выдерживая.
— Двадцать шесть за шесть тысяч лет, да? — едва разборчиво говорит. Измененное лицо плохо подходит для связной речи. — И сколько из них покинуло гнездо? Двадцать? Десять? Нет, я один! Так? Так, Старший?! Я не прав? Да, давай, отправь меня в Тень!
Останавливаюсь, убирая силу.
Ободряется.
— Ты когда-нибудь спрашивал у своего Наставника, Шеш, а сколько у него было птенцов? И сколько покинуло гнездо? Нет, не отвечай. Я помню. Он тебе ведь так и не сказал, верно? А знаешь почему? Потому что у него ты тоже был один! Все его предыдущие птенцы встретили восход или же одичали. И что, ты считаешь это нормальным? — срывается на крик. — Сколько нас, Шеш? Двое, если считать взрослых allil, и пятеро вместе с птенцами, которые даже летать не умеют. За сколько, напомни мне, тысяч лет? А? И из них — трое обращены не тобой, мною!
Молчу. Аугусто сглатывает, приводит в порядок голосовые связки.
— Ты слишком человечен, Шеш. Ты живешь с людьми и живешь людьми. Ты слеп, не видишь, что их становится все больше, и скрываться приходится все усерднее. Раньше были только зеркала, сейчас же — видеокамеры и спутники. Раньше мы могли ходить без опасения в любой толпе, а сейчас... Сколько грима ты мажешь на свое лицо, прежде чем идешь в публичные места? Как часто тебе приходится убеждать встречных, что им почудилось, что ты не отражаешься в витрине, зеркале, полированной поверхности?
— А сколько из тех, кого обратил ты, выжило? — интересуюсь вместо ответа, когда Аугусто замолкает.
— Пока только Апрель и еще двое, — кивает на Ветра. — Но малыши не считаются.
— А сколько ты обратил? — прищуриваюсь.
— Какая разница?!
— Нет, Младший, — выплескиваю силу, но уже контролируя. — Ты укорял меня тем, что у меня выжило мало птенцов. Так я задаю тебе этот же вопрос — сколько твоих? Сколько ты обратил?
— Девяносто восемь, — недовольно говорит. — Но...
— Девяносто восемь? Значит, пятьдесят семь ушли в Тень, так? И скольких из них убил ты, исполняя долг?
— Я...
— Сколько?!
— Шестьдесят четыре.
Смаргиваю, не понимая, почему подсчеты не сходятся.
— Девяносто восемь без этих сорока двух, — поясняет. — То есть всего сто сорок. Ну, тридцать три ушли в Тень сами. Тридцать девять спят.
— Сто сорок всего? — медленно переспрашиваю.
— Да...
Мгновение, и Аугусто корчится на каменном полу, прижатый моей рукой и силой.
— Каждый, кого ты обратил — твой птенец, — цитирую слова Наставника. — Ты обязан его встретить после пробуждения. Ты обязан научить его всему, чтобы он выжил. Каждый, в ком твоя кровь — твой собрат. Ты обязан заботиться о нем больше, чем мать заботится о своем дитя. Ты отвечаешь за него. Его уход в Тень — твоя вина. И она не искупима ничем.
