— Да, умствования без малейших попыток убедиться в правильности своих умозаключений практически. Но это еще ладно, потом все стало намного хуже. Иначе как помрачением умов такое не назовешь.
— Да что ж вы узрели?
— Сначала Помпонацци заявил, что душа смертна и погибает вместе с телом. Джордано Бруно заговорил о Мировой Душе, и это было совсем гнусно. Затем Бэкон ни с того ни с сего решил, что человек должен стремиться властвовать над Природой.
— Власть части над целым? Забавно. — Почему?
— Да потому, что Бог в его изложении — не Личность, а всего лишь субстанция, присутствующая в каждой вещи.
— Ага, это просто деградация. Гелозоизм.
— Так оно и было.
— Но дальше — хуже. Монтень сказал, что сознание — всего лишь форма материи, Шаррон провозгласил, что Бог не нужен, поскольку нравственность и так заложена в человеке. Да Коста провозгласил, что нравственность заложена просто в законах природы.
— Кем и зачем?!
— Об этом — потом. Пока — о падении. Гоббс счел, что развитие имеет исключительно механистическую природу, Толанд объявил мышление функцией мозгового вещества, Шефтсберри с пеной у рта доказывал, что нравственное начало свойственно человеку просто по его природе.
— Чьей природе? Шефтсберри лично или человеков вообще?
— Человеческой, разумеется.
— Ну, прямого отрицания Бога тут нет, что беспокоитесь, отец Гервасий?
— Да, прямого отрицания нет, но есть намерение — убрать идею Бога из концепции развития Мира.
— Тогда я понял. Нарыв прорвался у Вольтера, который объявил, что Бог — источник движения, но есть еще и Мировая Душа, 'архитектор Вселенной'. И тут же проговорился, что все-таки мир меняется лишь тогда, когда меняются идеи, движущие людьми.
— А я что говорю, коснувшись Истины, не проговориться нельзя! Но заметьте, Вольтер считал, что за идеями стоит человек. И начался мрак эпохи 'Просвещения'. Дальше — больше. Вниз катиться проще, чем карабкаться к высям горним. Аничков заявляет о том, что присущее каждому религиозное чувство — результат фантазий. Джанбатиста определил, что все идет по кругу-спирали, и от вам пожалуйста: механистическая модель истории, поддержанная Винкельманом. Тот вообще был забавник из редких: заявил что развитие государств определяется лишь климатом и формой государственного устройства.
— Как просто! — восхитился я.
— Да, людей пытались убедить, что мир — прост. Гольбах провозгласил, что история человечества — лишь история 'законодательных идей', и своей историей человек может управлять сам. Батурин, Лессинг, Дай Чжень , Ламетри и иже с ними славят просвещение. Долго и громко, но как-то фальшиво. Пристли говорит, что мысль и сознание — следствие особой организации материи. Можно долго перечислять идеи, но итог был печален — люди начали слушать Грановского, Карлейля, Милютина, Бакунина и Ткачева.
— А тут и до смертоубийств недалеко.
— Правильно мыслите, — с горечью согласился батюшка. — Не было бы механицистов, не появились бы и полоумные марксисты, считающие, что историю двигают механически возникающие противоречия производственных отношений. И не было бы фашизма, поскольку фашизм в точности равен марксизму, но при сохранении частной собственности.
— Понимаю. Социализм и фашизм так сражаются с религией, потому как наличие Бога делает иллюзорным право вождей народов вершить историю. Но ваши лживые иерархи, погрязшие во всех мыслимых пороках и присвоившие себе право говорить от имени Его — чем лучше?
-Ничем, — пожав плечам, ответил отец Гервасий. — И я слаб и невоздержан. Только знаю и говорить буду, что к Нему способен прийти любой. А придя — обрести просветление и силу. Для этого не нужны пухлые талмуды со сказками древних скотоводов, а лишь пытливая мысль и желание понять Замысел Его.
— Так вот почему вы служите в этой забытой всеми богами деревне!
— Иного ожидать не приходилось.
.
.
.
.
— Что в итоге? — спросил Холодова Георгий Максимилианович.
— Город чист. До белых костей, и всего лишь за сутки.
— Да, — пробормотал Маленков, тяжело встал с кресла и прошелся по кабинету. — И кто бы мог такое подумать...
Затем резко развернулся к застывшему по стойке 'смирно' полковнику, и с тоской в голосе спросил:
— Потери?
— Отсутствуют.
— В Ленинграде?
— То же самое.
— Быть того не может ! Что, не было попыток противодействия?
— Были, как не быть. Много вывозить пришлось. Наверное, тех, кому терять было нечего.
— Так почему...?
— В основном, в спину. Большинство все же, желает жить по совести, ну, по мере сил и помогали.
— И сколько же наши совестливые сограждане покрошили народу, по мере скромных сил своих?
— Не так и много. В Москве — тысяч двести, в Питере примерно столько же. Ну, плюс-минус, точно никто не считал. Большинство все же в нюансах разбираться было не настроено. У многих наболело.
А тут такой случай! Делай как правильно, и ничего тебе не будет, ежели все по совести. Многие воспользовались. Некоторые, правда, потом пострадали, но это уж, как ребята подтянулись.
— Да уж. — весенним сугробом осел в кресло Маленков. — Учудили вы, ребятки, да так, что уж и не знаю, что говорить. Мало не полмиллиона граждан за сутки на удобрения пошли.
— Люди сами разобрались, что к чему. Кто им друг, кто враг, а кто — так, ни рыба ни мясо. Юра правильно решил, затягивать не стоило.
— Так правильно, что вытаскивать его из неприятностей пришлось двум авиационным дивизиям и целому Маршалу, — недовольно отозвался Георгий Максимилианович.
— Дело того стоило, — упрямо повторил Холодов.
За сухими строчками статистических отчетов, лежащих на столе Маленкова, ему виделось иное.
Валентин чуть прикрыл глаза, и полезло:
Неряшливо одетая тетка в роскошном бархатном халате и бриллиантовых серьгах на Садовом Кольце.
— Справедливость, мать вашу так и эдак, это когда у меня есть! — визгливо орала она, вытаскивая на балкон неведомо откуда взявшийся в квартире МГ-34 и охапку лент. Дура, она так и умерла в нераскрученных бигудях.
Маршал, попытавшийся выставить в окно тупое рыло Максима.
Чекисты с Лубянской площади, запасшиеся счетверенными зенитными пулеметами.
Менты с их заботливо запасенными чужими паспортами.
Депутаты, директора и партийные работники средней руки с тоннами короткоствольного оружия в карманах.
Деловые с остро отточенным, но бесполезным по жизни хламом.
Завмаг, выскочивший навстречу со связкой гранат.
Неведомый извращенец, пытавшийся бежать с кипой пованивающих чужих трусов в сумке.
Химики из Академии Наук с их ядовитыми цацками.
Холодов, на миг отключившись от выговаривающего ему за самоуправство шефа, вспоминал. То что было, было действительно страшно.
Вера, открыто и бестрепетно идущая по осевой улицы Горького. Вера, не обращаюшая внимания ни на что, кроме дела, забывшая ямах, ухабах и неровностях и потому безразличная к вниманию тех, кто осторожно, стараясь лишний раз не коснуться и не потревожить, в нужный момент поддерживал ее под руки.
Натужно гудящая моторами колонна тяжелых грузовиков и бригады мобилизованных по всей области санитаров. Из тех, что постарше.
Перевязывающий простреленную руку Андрюша Чугунов:
— Такое надо делать лишь однажды, — сказал он, оглянувшись на воняющий дерьмом и гарью центр Москвы. — И потом никогда не вспоминать.
Валентин был с ним полностью согласен. Жестко, но пусть так и будет. Диктатура совести взамен диктатуры пролетариата — это негуманно, но один раз. Следующим поколениям будет намного легче.
Слова радостного Мещерского:
— Подлецов, извращенцев, педофилов, воров и разбойников наши дети будут изучать чисто умозрительно, по материалам учебных экспозиций. И лишь для того, чтобы не оплошать при встрече. Ради такого стоило жить!
Сутки непрерывного, безостановочного пути по городу, родному до последнего булыжника в просевшей за долгие годы мостовой, но вдруг превратившемуся в цепь опаснейших ловушек — все это Холодов запомнил не по отчетам.
До сих пор слегка подрагивали руки от тяжести двух ТТ, что, казалось, срослись с ними. В глазах вновь и вновь разворачивались картины, как из подворотен раз за разом выскакивали автоматчики, пытавшиеся остановить хрупкую девушку в белом платье, идущую по замершим в страхе и ожидании заснеженным улицам.
В них пытались стрелять из окон, подвалов и чердаков. Кидали гранаты и пытались резать пулеметным огнем. Не удалось. Вместе с вверенным ему подразделением он в очередной раз исполнил невозможное.
Великий Город сдался, и тихо лег под ноги, жалуясь на века несправедливостей, покореживших его душу.
.
.
Оставив за спиной невозмутимого сфинкса, Андрей спустился вниз по засыпанным снегом ступеням. К воде. Впрочем, это было бы летом — к воде. А так — из сугроба в сугроб. Знаменитые гранитные набережные серым зимним днем смотрелись уныло.
На нижней ступеньке, обхватив себя руками и нахохлившись, будто ворон на ветке, сидел человек, которого он искал. В снегу торчало горлышко выпитой бутылки. По мере приближения становилось слышно неразборчивое бормотание.
— Пойдем, Хуан. Нас ждут, — тихо проговорил Андрей и слегка встряхнул друга за плечо, не обращая внимания на прерванный монолог.
— Да отстань, — недовольно дернул корпусом Хуан, сбрасывая с плеча руку.
— Пошли, говорю. Сопли потом распускать будешь.
Хуан медленно поднял глаза к серому, сыплющему мелкими, невесомыми снежинками небу, и с мукой в голосе спросил:
— Ну почему всегда так?! Мечтаешь о прекрасном будущем, выводишь логически безупречные математические модели справедливости и всеобщего блага, но итог всегда один и тот же. Наступает момент, и ты вынужден идти в будущее по колено в крови.
— Поднимайся и пошли. А по дороге подумай, можно ли было по-другому.
Хуан тяжело встал, покачнулся, ловя равновесие. Устоял. Ветер бросил в лицо горсть снежной крупы. Сосредоточенно посмотрел на Андрея, и усмехнувшись, сказал:
— И все-таки, Андрюша, я чувствую себя ассенизатором.
— А мы и есть это самое. Пошли, простудишься!
— Аркадий Львович! — радостно приветствовал одного из немногих своих уцелевших завсегдатаев метрдотель. Ресторанный зал, в лучшие переполненный, теперь многолюдьем не отличался.
Предводитель халдеев радостно суетился, всем своим видом показывая, что уж не знает, куда и усадить дорогого гостя. Но в промежутках между салатиками и горячим все-таки не преминул задать пару вопросом.
— А где молодой человек, что вас всегда сопровождал?
— Будет другой. Потом.
— Вы-то как?
— Так ничего хитрого — ответил человек, опрокидывая в рот рюмку водки и деловито заедая ее анчоусами. — Хотя и не твоего ума это дело, дорогой. Я сосредоточился и объяснил.
— Что, позвольте спросить?
— А то, что связи и деньги — всего лишь инструмент, лично мне ничего особенного и не нужно. А вот ребятишкам приютским — многое!
— И прошло?!
— А как же?! Я ж не врал.
Москва медленно оживала, и присматриваясь, продолжала дела, ведущиеся от начала времен.
Я не лучше и, надеюсь, не хуже других. Но вслед за Хмельницким мог бы повторить:
— Я маленький человек, но Он выбрал меня.
Да, именно так оно и было. Замыкая цепи подрыва там, я был готов к чему угодно. Скорее всего, к небытию. Пустоте. Но вышло совсем по-другому.
Неведомая мне Воля заставила возродиться в теле ребенка и приказала:
— Иди. Ты должен будешь идти, и делать, делать и делать.
Беда только в том, что никто не объяснил, куда надо идти и что делать, а прежние воззрения стали слезать с меня, как змеиная шкура на солнцепеке.
Сначала как дым растаяли иллюзии о сетевых сообществах, ранее представлявшиеся идеальными, а идея коммунизма при ближайшем рассмотрении оказалась пригодной лишь для клинических дебилов. Коммунизм всегда существовал в семьях и пребудет там вовеки. Но вот когда человек взрослеет, все оказывается чуть строже.
Потом взамен возник Коллективный Бог, составленный из мелких обывательских хотелок. И я стал почти счастлив. Тем более, что меня в моих заблуждениях поддержал такой авторитет, как прошедший огонь, воду и все остальное, Илья Николаевич Вельяминов.
И все опять оказалось не так. Неправильно. Зыбко. Хоть раз ощущали, как из-под ног уходит земля? Надеюсь, нет. А я вот теперь постоянно чувствую, как твердь под ногами становится болотом.
При всех различиях в мировоззрении, Гервасий своими речами смог не на шутку зацепить меня и заставить с сомнением размышлять о вещах, прежде представлявшихся чем-то незыблемым.
Да, это общеизвестно: атеизм и вера во всемогущество науки — всего лишь разновидность религии. Так меня и воспитали — в духе представлений о том, что именно деятельность по претворению в жизнь достижений фундаментальной науки сделает нас счастливыми владыками своей судьбы. И я в это верил. Истово и слепо, как и приличествует любому фанатику. Ну, и чем я был лучше какого-нибудь сектанта-пятидесятника? Да ничем, получается. У нас обоих в голове — одинаково недостоверные воззрения на окружающий мир и наше место в нем. Разница лишь в том, что с моими заблуждениями жить можно чуточку комфортнее.
Забавно, но отец Гервасий, частенько повторявший мужикам: 'Смотрите, но не видите', говорил и обо мне.
Я что, не помнил, как один гениальный, слабый и невезучий человек с шапкой седых курчавых волосами и грустным семитским взором, однажды написал: "Открытие в науке совершается отнюдь не логическим путем; в логическую форму оно облекается лишь впоследствии, в ходе изложения. Открытие, даже самое маленькое, — всегда озарение. Результат приходит извне и так неожиданно, как если бы кто-то подсказал его"?
Помнил, помнил конечно. Особенно если учесть, что и прочие столпы науки многое объясняли наитиями, приходившими, казалось бы, из ниоткуда.
Менделеев увидел периодическую таблицу во сне.
Мечникову принцип фагоцитоза был явлен в час отдыха. Точно так же, как структурная формула бензола Фридриху Кекуле, увидевшему извивающиеся как змеи молекулы, кусающие себя за хвост.
Бантингу методология серии экспериментов, результатом которых стало открытие инсулина, привиделась, когда он дремал после сытного обеда. Если учесть, что опыты заняли почти год, то вопрос, кто такое способен вложить в голову человека, становится чисто риторическим.
Основатель евгеники, изобретатель тестов на интеллект и дактилоскопии Гальтон высказывался совершенно определенно: Лучшее из того, что дает нам мозг, совершается независимо от нашего сознания".
Ньютон, никогда не допускавший малейшей неточности в суждениях, говорил примерно то же самое: В основе всех великих открытий, когда-либо сделанных человеком, лежит смелая догадка". И весь остаток жизни посвятил теологии...
Примеры озарений можно перечислять бесконечно. Фактически, любое серьезное открытие и есть результат озарения. Нам, чаще всего в награду за усердие, а иногда и просто так, позволяют понять то, что всегда было рядом.
