После очередного сна Ла-ба и Ка-си были изгнаны с поста. Вернуться мог только один из них, Ла-ба или Ка-си, — один или никто из них, в зависимости от исхода их сражения. Это был отбор. Способ отсеять сильнейших, сохранив при этом численность населения.
Для Ла-ба, застывшей в своем скафандре, было странным и неприятным ощущением проходить сквозь оболочку поста, чувствовать, как смещается гравитация, чувствовать, как верх превращается в низ. И тогда ей пришлось осмыслить пол, который изгибался под ней, чтобы понять, что горизонт теперь скорее скрывал то, что находилось за ним, чем открывал его.
Пост дрейфовал в облаке, в багровом тумане, который окутывал Ла-ба. Бескрайний воздух, как вверху, так и внизу, сотрясали огромные штормы. Далеко внизу она увидела ровный блеск ядра этого мира, твердой, невообразимо странной равнины металлического водорода. Между огромными черными тучами сверкали молнии. Вокруг нее хлестал дождь, град раскаленных камешков. Они стучали по гладкой обшивке поста и ее защитному скафандру.
Облака состояли из силикатного пара. Дождем был расплавленный камень с примесью чистого железа.
Пост был безликим шаром, который парил в этом свирепом небе, миром, дрейфующим внутри мира. Огромный трос тянулся от обшивки перед ней вверх, к многолюдному небу над ней, вверх, как говорили, к холодной пустоте космоса за его пределами. Ла-ба никогда не видела пространства, хотя и верила, что оно существует.
Ла-ба, привыкшая к замкнутости, хотела съежиться, прижаться к полу, как, по слухам, некоторые младенцы прижимаются к гладким теплым стенкам родильного чана. Но она держалась прямо.
Чей-то кулак ударил ее по затылку.
Она упала вперед, ее конечности в защитном скафандре с грохотом ударили по обшивке.
На ее спину и ноги давил какой-то груз. Она почувствовала, как кто-то царапает ее шею. Пальцы нащупали место соединения шлема с остальной частью скафандра. Если бы скафандр был открыт, она бы сразу умерла.
Она не сопротивлялась.
Она почувствовала, как чьи-то пальцы убрались с ее шеи.
Резким движением ее перевернули на спину. Нападавший, тяжелый в своем скафандре, сел ей на ноги. По его плечам барабанил каменный дождь, сверкающие красным камешки, которые прилипали на секунду, а затем осыпались, остывая и становясь серыми.
Это, конечно же, был Ка-си.
— Ты перестала охотиться на меня, — сказал он, и его слова эхом отдавались в ее ушах. — А теперь ты перестала сопротивляться мне. — Она почувствовала его руки на своих плечах и вспомнила, как его кожа касалась ее, но сквозь скафандр этого не ощущалось. Он сказал: — Ты совершишь преступление, если избавишь меня от смерти. Ты совершишь преступление, если позволишь мне убить тебя.
— Это правда. — Так оно и было. Согласно Доктринам, которые формировали их жизнь, долг сильного заключался в уничтожении слабого.
Ка-си откинулся назад. — Я убью тебя. — Но он провел руками в перчатках по ее телу, по груди, по животу.
И обнаружил там выпуклость, скрытую под облегающим скафандром.
Его глаза расширились.
— Теперь ты знаешь, — закричала она на него.
Его лицо за толстой пластиной исказилось. — Я должен убить тебя, даже если ты беременна.
— Да! Убей меня! Покончи с этим!
— ...Нет. Есть другой способ.
На плечо Ка-си легла чья-то рука. Он вздрогнул и дернулся.
Над ними возвышался еще один человек, заслоняя бушующие каменные тучи. Этот другой был одет в древний, потертый защитный скафандр. Сквозь поцарапанный и покрытый звездочками лицевой щиток Ла-ба разглядела один глаз, одну темную глазницу, сеточку морщин.
Это был Старик, чудовище, о котором младенцы шептались друг с другом еще до того, как покидали родильную камеру.
Ка-си упал. Он все кричал и кричал от ужаса. Ла-ба лежала, оглушенная, не в силах вымолвить ни слова.
Старик наклонился и поднял Ла-ба на ноги. — Пойдем. — Он потянул ее к тросу, который соединял пост с космосом.
В тросе была дверь.
Хама держал Ка-си под стражей.
Мальчик расхаживал взад-вперед по маленькой камере, которую создал для него Хама, его мышцы играли под кожей. Иногда он что-то бормотал, взволнованный, явно обеспокоенный тем, что стало с его потерянной любовью.
Но когда Ка-си осмотрел посеребренную кожу комиссара и рыбу, плававшую в его груди, на его мясистом, мягком лице появилось другое выражение. Это было выражение благоговения, непонимания и — признай это, Хама! — отвращения.
Он знал, что Арлес не одобрял его одержимости этим мальчиком. — Результат твоего отбора был удовлетворительным, — сказал он. — Двое ушли, один вернулся. Какое это имеет значение?
Но Хама указал на очевидные недостатки — наиболее очевидным из них было отсутствие трофеев на теле. — Все эти отвратительные трутни берут трофеи от своих жертв. Здесь что-то не так.
— Есть несколько способов проявить слабость, Хама. Если другая женщина позволит себе умереть, то в любом случае будет лучше, если ее вычеркнут из генофонда.
— Это не соответствует строгим Доктринам.
Арлес вздохнул и провел мерцающей ладонью по серебристой щеке. — Но даже наше долголетие является нарушением Доктрин, если это необходимо. Друз мертв уже семнадцать тысяч лет, Хама. Его Доктрины стали... зрелыми. Вы научитесь.
Но Хаму это не удовлетворило.
Хама повернулся к мальчику. Он заставил свое посеребренное лицо расплыться в улыбке. — Вы долгое время были здесь изолированы.
— Сто рождений, — угрюмо сказал мальчик.
Это было почти правдой: за тысячу лет, прошедших с последнего визита Комиссии, сменилось сто коротких поколений этих трутней. — Да. Сотня рождений. И со временем языки меняются. Вы знали об этом? Всего через несколько тысяч лет разделения два идентичных языка разойдутся настолько, что у них не будет никаких общих черт, кроме базовых грамматических конструкций — например, того, как язык обозначает владение или использует более тонкие черты, такие как эргативность, которая...
Мальчик просто смотрел на него, тупо, даже без обиды.
Хама почувствовал себя глупо, а потом разозлился из-за того, что его заставили так себя чувствовать. Он строго сказал: — Исправлять языковые ошибки — часть нашей обязанности. Я имею в виду Комиссию по установлению исторической правды. Мы переучим вас по стандарту. Точно так же, как мы оставим вам память об истории человечества с тех пор, как вас посещали в последний раз, и заберем вашу историю, чтобы рассказать ее другим. Мы объединяем человечество на всех наших разбросанных островах. Так же, как это ваш долг...
— До смерти.
— Умереть. Да. Вы спрятаны внутри планеты, газового гиганта, вне поля зрения врага. Здешние машины следят за врагом. Они наблюдали пять тысяч лет и, возможно, будут наблюдать еще пять тысяч лет. Если враг придет, ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы уничтожить его, а если не сможешь, ты должен уничтожить машины, пост и самого себя.
На самом деле, этот мальчик был не более чем резервным механизмом, подумал Хама. Окончательного самоуничтожения, на случай, если автоматическая защита станции выйдет из строя. Ради этой единственной цели пятьсот поколений людей жили, любили, плодились и умирали здесь, в межгалактической пустыне.
Ка-си тупо наблюдал за ним, сжав свои мощные руки в кулаки. Глядя на живот мальчика, Хама почувствовал неприятное внутреннее тепло, беспокойство.
Повинуясь внезапному порыву, он выпалил: — С кем мы сражаемся? Ты знаешь?
— Мы сражаемся с ксили.
— За что мы сражаемся?
Мальчик уставился на него.
Хама приказал: — Посмотри на меня. — Он распахнул свою мантию. — Эта серебристая кожа принадлежит существу, называемому серебряным призраком. Когда-то призраки владели мирами и строили города. Теперь мы выращиваем их шкуры. Рыбки в моем животе называются скримы. Когда-то они завоевали человечество, оккупировали саму Землю. Теперь они просто симбиоты в моей груди, позволяющие мне общаться с моими коллегами по всей Галактике. Это триумф человечества.
Выражение лица Ка-си навело Хаму на мысль, что он не считает свое состояние триумфом.
Сердитый, странно смущенный, Хама огрызнулся: — Я знаю, что ты не убивал девочку. Почему ты пощадил ее? Почему она пощадила тебя? Где она?
Но мальчик не ответил.
Казалось, что Хама ничего не мог сделать, чтобы добраться до Ка-си, как он того хотел.
Ла-ба поднялась в неизвестность.
В полом тросе был пол, который поднимал вас вверх, и окна, чтобы вы могли смотреть наружу. Оказавшись внутри, она перенеслась с воздуха в место, залитое резким ровным светом.
Когда она посмотрела вниз, то увидела пол из бурлящего красного газа. Полярные сияния отражались в его текстурированных слоях, придавая им фиолетовый оттенок. Когда она подняла глаза, то увидела только один горящий, ослепительный огонек.
Старик попытался объяснить ей. — Свет — это солнце. Красный — это мир. Пост парит в воздухе над миром. Мы поднялись из воздуха в космос.
Она не могла оторвать взгляда от его лица. Оно было покрыто множеством морщин. У него был один глаз, одна темно-фиолетовая впадина. Его лицо было гораздо более странным, чем солнце и бурлящий мир.
Трос заканчивался еще одним гигантским шаром, похожим на пост. Но этот шар был испещрен большими черными ямками, похожими на синяки, оставленные ее ладонями на лице Ве-ку. И он парил в пространстве, а не в воздухе. Это был спутник, прикрепленный к тросу.
Внутри шара была полость, но там не было ни людей, ни рабочих мест, ни родильного чана: только огромные механические конечности, которые зловеще блестели, скользя друг по другу.
— Здесь не живут люди, — сказала она.
Он улыбнулся. — Один человек живет.
Он показал ей свой дом внутри "привязанного спутника". Это была просто хижина, сделанная из кусков блестящего пластика. На полу были разбросаны одеяла, одежда и пустые пакеты из-под еды. Там было грязно и немного пахло.
Она огляделась. — Здесь нет раздатчика продуктов.
— Люди дают мне еду. Воду и одежду. Из своих пайков.
Она пыталась понять. — Почему?
Он пожал плечами. — Потому что жизнь коротка. Люди хотят...
— Чего?
— Что-то большее, чем война.
Она подумала об этом. — Есть танец.
Он ухмыльнулся, и его пустая глазница сморщилась. — Я никогда не умел танцевать. Пойдем.
Он подвел ее к огромному окну. Машины заслоняли яркий свет солнца сверху и жар перегретой планеты внизу.
Между солнцем и планетой была только чернота.
— Нет, — мягко сказал Старик. — Не чернота. Посмотри.
Они ждали там несколько долгих мгновений.
Наконец она увидела слабое свечение, выделявшееся на фоне черноты. У него была структура, тонкие нити. Это было красиво, жутковато, отдаленно.
— Оно не черное.
Он указал на солнце. — Солнце одиноко. Если бы поблизости были другие солнца, мы бы увидели их в виде светящихся точек. Солнца собираются в лужицы, подобные этой. — Он указал вниз, но диск Галактики был скрыт массивной планетой. — Не-черное — это скопления солнц, очень далеких.
Она поняла это.
— До меня здесь жили другие, — сказал он. — Они научились видеть с помощью машин. Они оставили записи о том, что видели. — Он порылся в кармане и вытащил горсть костей: человеческих, маленьких косточек рук или ног. Они были испещрены мелкими отметинами.
— Они разговаривают с тобой при помощи костей?
Он пожал плечами. — Если замазать стены кровью или грязью, они отпадут. На чем еще мы можем рисовать, кроме наших костей и наших сердец? — Он осторожно ощупал кости.
— О чем говорят кости?
Он указал на громоздкие механизмы. — Эти машины наблюдают за небом в поисках следов кораблей. Но они также видят и то, что не является черным: свет, самый слабый свет, весь свет, который только есть. Часть света исходит от солнц и скоплений солнц. Большая часть света была создана при рождении Вселенной. Сейчас он старый, поношенный, и его трудно разглядеть. Но в нем есть закономерности...
Для нее это ничего не значило. Ошеломленная происходящим, она попыталась вспомнить Доктрины. — Я совершила преступление. Я не умерла и хотела, чтобы меня умертвили. Даже желание было преступлением. Тогда ты совершил преступление. Ты мог убить меня. И здесь...
— Здесь я совершаю преступление. — Он ухмыльнулся. — С каждым вздохом я совершаю преступление. Каждая из этих костей — преступление, летопись древних преступлений. Как и тебя, меня спасли.
— Спасли?
— Привезли сюда.
Она задала самый трудный вопрос из всех. — Когда?
Он улыбнулся, и морщинки на его лице разгладились. — Двадцать лет назад. Вдвое больше, чем вся твоя жизнь.
Она нахмурилась, с трудом понимая. Она прислонилась к окну, сложила ладони рупором и выглянула наружу.
Он спросил: — Что ты сейчас ищешь?
— Шаттлы на Землю.
Он мягко сказал: — Шаттлов нет.
— Руководители групп...
— Они повторяют то, что им говорят. Не думая. Ты когда-нибудь видела, чтобы кто-нибудь уезжал на шаттле? Шаттлов не бывает.
— Это ложь?
— Это ложь. Если ты доживешь до десяти лет, руководители групп убьют тебя. Они верят, что завоюют место в шаттлах. Но их, в свою очередь, убивают другие лидеры групп, которые верят, что они украдут их места в шаттлах. И так далее. Ложь пожирает друг друга.
Никаких шаттлов. Она вздохнула, и от ее дыхания затуманилась гладкая поверхность окна. — Как же мы тогда улетим?
— Мы не можем улететь. Мы слишком далеко. Только комиссары приходят и уходят. Только комиссары. Не мы.
Она почувствовала, как что-то шевельнулось в ее сердце.
— Шаттлы нереальны. Земля реальна? Война реальна?
— Возможно, Земля — это ложь. Но война реальна. О, да. Кости говорят о том, как вспыхивают далекие солнца. Война реальна, и она повсюду вокруг нас, хотя очень далека и очень стара. Но она формирует нас. — Он изучал ее. — Скоро руководители групп извлекут этого ребенка из твоего чрева и положат его в родильную камеру. Он будет жить и умирать ради одной цели — ради войны.
Она ничего не сказала.
Старик мечтательно произнес: — Некоторые из стариков, живших до меня, видели закономерности в непроглядном мраке. Они пытались понять их, как руководители групп помогают нам понять образы, запечатленные в памяти о войне. Возможно, эти закономерности — мысли. Застывшие мысли о существах, которые жили в первую ослепительную секунду рождения вселенной. — Он покачал головой и уставился на кости. — Я не хочу смерти. Я хочу большего, чем война. Я хочу научиться этому.
Она едва слышала его. Она спросила: — Кто дает вам еду?
Он назвал ей имена людей, которых она знала, и людей, которых она не знала.
Их количество потрясло ее.
Хама и Арлес Тран парили в космосе бок о бок, две серебряные статуи. Перед ними этот мир, похожий на горячий Юпитер, продолжал свой бесконечный безумный вальс вокруг своего слишком близкого солнца. Солнце было блуждающей звездой, которая давным-давно испарилась из своей родительской галактики и стала дрейфовать здесь, бессмысленный маяк в межгалактической тьме.
