— Три или три с половиной. Недоимки учти.
— Да, Яков Вилимович, верно. Оброки помещикам никто не считал, но, думаю, в совокупности поменьше будут...
— Как знать: в иных имениях рублей до двух с души доходит.
— Только в подмосковных торговых селах. По захолустьям — полтинник, и то много. Не в этом суть — а в том, что в умелых руках торговая компания больше дает дохода, чем целая губерния! В Остенде получали прибыток от миллиона до двух ежегодно. Горстка моряков, купцов и приказчиков. Хочется мне, чтобы хоть верхушка нашего шляхетства сию разницу на собственной мошне ощутила и пожелала оброк променять на дивиденды. Тогда придет время задуматься о неразумии российских законов.
— Ты все еще тешишься этой блажью? У нас не Англия. Дай мужикам волю — они станут жить, как волки в лесу. И так порядка нет, а без хозяйской руки совсем одичают.
— Так воля-то не для них, а для меня! Чтоб невозбранно нанимать любого, который нужен, не спрашивая владельцев! А кто не нужен — пусть живут, как угодно. Хоть шерстью обрастают — мне что за дело?!
— Не по-христиански, граф, рассуждаешь... Отеческое попечение должно быть.
— Три шкуры драть, да девок портить — вот и все попечение крестьянам от благородных. За очень редкими исключениями. Впрочем, черт с ними: я не спорить с тобой приехал. Дай совет: из отставных или отпускных артиллеристов кому поклониться, чтоб моих людей стрелять поучили? Самому некогда.
— Ты что, приватную армию хочешь набрать?
— Флот, Яков Вилимович. Давно уже имею. Полдюжины кораблей своих, да на паях с Демидовым столько ж. Еще два заложены: таких, что впору в линию ставить.
— Так одолжи у Гордона флотских канониров.
— Его канониры суть скопище пентюхов и охреянов: дельные все в турецкую войну от чумы вымерли. К тому же главный в Адмиралтейств-коллегии не он, а Сиверс; линейными же кораблями командует фон Верден. Оба мои недруги с давних пор.
— Ладно. Посоветую, кого вспомню. Завтра, на свежую голову: память уже не молодая.
Беседа вновь вернулась к китайскому торгу. Брюс поднялся, с трудом разгибая поясницу. Подошел к водруженному на отдельный столик двенадцативершковому глобусу.
— На Восточном море фактории христианских народов есть только в южной части оного. Исключая наш Охотский острог. Грех не использовать преимущество, дарованное России от Бога. Каким образом — я тебе, Александр Иванович, не советчик, ибо в коммерции не сведущ. Однако государь Петр Великий не зря на сии отдаленные края царственный взор свой обратил.
— Думал я о том, но как извлечь пользу — не нашел. Понимаешь, Яков Вилимович: есть два способа торговли с Китаем. Европейский и сибирский. На серебро и на меха. Прочие иноземные товары китайцам не надобны. Ну, кроме еще кораллов, да каких-то лекарственных корешков.
— На откуп меховую торговлю тебе не дадут?
— Сам не возьму. Невыгодно! Сава Лукич говорит, что в Пекине и Урге ныне мягкая рухлядь в большом избытке, и запроса на нее нет. Наши перестарались с вывозом, а богдыхан Юнь-Чжэнь воспретил носить платье на меху. Вероятно, с иезуитской подсказки: для удержания денег в государстве. Так что сибирские караванщики соболей чуть не даром отдают, себе и отечеству в большой убыток. У европейской системы — свои недостатки. Иметь бы хоть небольшой серебряный рудничок... Можно и обойтись, конечно: в Англии и Голландии серебра сроду не капывали, а в деньгах недостатка не имеют. И я не буду иметь, коли сохранится возможность китайский чай продавать в Европе.
— Тамошним государям, полагаю, тоже не нравится, что деньги от них уходят.
— В том и дело. Положение в высшей степени шаткое. Где имеют собственный торг с Востоком, стараются не пустить чужой товар всеми средствами. Более-менее лояльны купцы Италии и Германии, кои получат выбор: купить у меня или, скажем, у голландцев. Но за их благосклонность придется бороться с теми же голландцами не на жизнь, а на смерть. Или с англичанами, которые тоже теряют.
— Не слишком сгущаешь краски? Канониров учить собрался... Можно подумать, война!
— Война и есть, Яков Вилимович. За такие деньги — убьют и пардону не спросят. Главное, что мне нужно от наших властей — недвусмысленное заявление, что враждебные действия соперников повлекут репрессалии против их купечества в России.
— Ну-у-у, дорогой мой Александр Иваныч, этого ты от Остермана с Головкиным не добьешься!
— Надеялся добиться от Долгоруковых. Но, честно говоря, сомневаюсь в успехе. Ставил на людскую алчность — однако у этих лень преобладает даже над алчностью. Присосаться к казне и почивать на лаврах, вот их метода.
— Ты слишком нетерпелив. Пойми, двор озабочен другими делами. Большая охота кончилась, пройдет и царская свадьба. Вот когда все уляжется... Надо выждать. Блаженной памяти государь император Петр Алексеевич уж на что бывал скор — и то, случалось, грамот на заморскую торговлю купцы годами ждали.
— Он занят был. Отнюдь не ловлею зайцев, как ты знаешь. Хотя в предпочтении сих зверей челобитчикам властители поступают не без резона: зайцы убегут, а люди никуда не денутся. Последнее время совсем дураком себя чувствую. Ладно, служба моя здесь никому не нужна — но деньги?!
Вернувшись в Москву, я убедился: война идет и тут. В мое отсутствие на компанейскую контору напали разбойники, убили Матвеича, перевернули все вверх дном. Сокровища, понятно, искали: не пришло татям на ум, что крупная коммерция — это не сундуки с золотом, а векселя и ассекурации. Шайка многочисленная (десятка два или три) и наглая беспредельно. Приказчики мои разбежались; городская стража из обывателей, с дубинами и трещотками, попряталась и притаилась; даже гарнизонная воинская команда предпочла не вступать в прямой бой с ворами, а пугать оных издали выстрелами в воздух. Так и ушли безнаказанно. В ответ на претензию губернатор Плещеев развел руками:
— Так сколько месяцев коллегия жалованье задерживает. Даром лезть на нож — дураков нету. Еще слава Богу, сами на похищение не кинулись. Прошлой весной, пока ты в Китай плавал...
— Я, Алексей Львович, в Китае не был. Дальше Испании не забирался.
— Да неважно. Словом, приключился пожар в Немецкой слободе. Гвардейские солдаты, коим велели тушить, стали вместо этого врываться в дома и грабить, грозя хозяевам топорами. Прямо на глазах офицеров! Думаешь, хоть одного наказали?
— Неужели так с рук и сошло?!
— Гренадеры все были замешаны. А капитаном у них...
— Князь Иван Алексеевич. Понятно.
— А то еще был случай: сержант крепостную пушку продал. Как только утащить сумели: все-таки восемьдесят пудов!
— Кому продал? Разбойникам?
— Им, родимым. И знаешь: никто пропажи не заметил! Случайно вскрылось, через год с лишним. Совсем нижние чины страх потеряли.
'А вышние — совесть', вертелось на языке; однако вслух произносить обидные речи было бы неполитично. Струхнувшие приказчики тоже избежали упреков. Никто не готовил их к вооруженному отпору; конторский особняк вовсе не приспособлен к отражению внезапных атак. У меня и мысли не было, чтобы в столице империи, под носом у главноначальствующих лиц, поставить не дом голландского образца, а блокгауз с бойницами вместо окон и сильным гарнизоном внутри! Отписал в Тайболу, дабы прислали людей из числа заводской стражи; большой амбар велел утеплить и приспособить под жилье.
Сие маловажное, по видимости, происшествие с разбойниками надолго привело меня в злобное и противуправительственное расположение духа. Шатость основ государства; утрата последних проблесков порядка и законности; губительная праздность властителей — сколько можно это терпеть?! Не пора ли что-нибудь сделать?!
Господство Долгоруковых держалось на князе Иване; моральных аргументов против его умерщвления имелось не более, чем против казни постельного клопа. В дыму и грохоте фейерверков, без которых в России не обходится почти никакой праздник, скрыть выстрел нетрудно. Сбить с пути розыск — тоже, после упразднения Преображенского приказа и Тайной канцелярии. Другое останавливало: будет ли от предприятия толк? Фаворит приобрел значение не трудами и талантами, а потворствуя дурным страстям плохо воспитанного отрока. Страсти эти никуда не денутся, потворщики новые моментально найдутся. Вокруг царя отирается целая шайка молодых бездельников самого гнусного пошиба. Как бы хуже не стало! Взять прицел выше? Здесь уже препятствия возникали, как морального плана, так и династического.
Я выиграл бы от смены государя лишь в одном случае: если б его преемницей стала Елизавета. Цесаревна относилась ко мне весьма дружелюбно, чему немало способствовали гостинцы из Китая. Тончайший, просвечивающий под блеклым осенним солнцем фарфор; великолепный шелк золотистого цвета, с драконами (и с разъяснениями, что сей цвет подобает лишь императору и ближайшим родичам его), — все это не оставило бы равнодушной ни одну женщину на свете. Конечно, подарки царю были еще дороже — однако не пробудили в его душе добрых чувств.
Главная проблема состояла в порядке сукцессии престола. По завещанию Екатерины, в случае бездетной смерти Петра Второго трон переходил вначале к старшей дочери и ее десцендентам, затем уже — к младшей. Анна Петровна умерла; если бы без наследников — шел бы черед Елизаветы; но в Голштинии жил полуторагодовалый Карл-Петер-Ульрих, которому и следовала российская корона после двоюродного брата. Разумеется, нынешний император мог переменить волю неродной бабки — но способны ли вы вообразить четырнадцатилетнего юнца, составляющего завещание?! Губить двух младенцев последовательно — как-то чересчур... К тому же молодой царь вовсе не лишен был добрых качеств, а временами — благих намерений. Нравственной силы не хватало, чтобы сделать выбор между добром и злом. А у кого хватило бы в этом возрасте? Явно проступающие во внешности отрока черты великого деда подавали надежду на перемены по мере взросления (чего намного дольше пришлось бы ждать от маленького голштинца, и Бог весть сколько — от легкомысленной Лизеты). Да и смута по смерти последнего в мужеской линии потомка Петра Великого могла разразиться нешуточная.
Что обещало положить конец долгоруковскому засилью безо всякой пальбы, так это постепенный поворот в умах. Безмерными амбициями и нежеланием делиться властью господствующая фамилия стяжала всеобщую ненависть: им льстили в лицо и показывали кукиш в спину. Они возлагали надежды на брак с государем — но злопыхатели справедливо указывали на крайнюю холодность Петра в отношении к невесте. Княжна Екатерина платила жениху той же монетой, будучи влюблена в состоящего при цесарском посольстве графа Миллезимо. Толковали, что предполагаемая царица кончит монастырем, а родственники ее — Сибирью. Заносчивые князья презирали шепоты за спиной, не думая и не замечая, что идут путем Меншикова (кстати, из Березова пришло известие о смерти Светлейшего, приключившейся от грудной болезни). Они полагали, что могут пренебрегать общим мнением. Напрасно! Это громадная сила при любом государственном устройстве: разница лишь та, что в республике оно проявляется баллотировкой, в самодержавной монархии — тайными заговорами.
Помнится, в гостях у Болингброка приятель хозяина, поэт Александр Поуп, читал на память старинную пиэсу: там некий принц мучился сомнением, впутаться ему в грызню вокруг трона или предоставить событиям идти своим чередом. Нерешительность, как это обыкновенно бывает, не привела ни к чему хорошему. Однако, взвесив все резоны, я тоже склонился к выжидательной тактике. Вооружившись терпением, отложил решительные действия и смирился с задержкой грандиозных планов. На вопросы жаждущих вложить деньги в заморскую коммерцию — лишь разводил руками и многозначительно указывал вверх: как хочешь, так и трактуй. Трактовали большею частью здраво, и народной любви Долгоруким сие не прибавляло. А скоропалительное вмешательство в жизненные сроки августейших персон мнилось преждевременным и неуместным.
Но там, за гранью мира сего, рассудили иначе.
