После Октября Корнилов и его сторонники бежали 19 декабря 1917 года из тюрьмы на Дон к Каледину. Корнилов вместе с Алексеевым М.В. организовал для борьбы с Советской властью Добровольческую армию.

22февраля 1918 под давлением Красной армии Корнилов с Добровольческой армией оставил Ростов и направился к Екатеринодару, где был убит артиллерийским снарядом 13 апреля, после чего командование Добровольческой армией перешло к Деникину".

стр.243 том 4

"25 сентября (8 октября) было образовано четвертое Временное правительство с Керенским во главе. В состав его вошли: шесть министров-капиталистов и десять министров-социалистов".

стр. 307 том 2

* * *

Иван Иванович сидел ранним субботним утром на лавочке перед своим домом, набитым коммунальными квартирами, весь сгорбленный, помятый и кислый. Прелесть распускающегося дня не трогала его и, более того, ему было ровным счетом наплевать на окружающую жизнь.

Внезапно, тяжелая мужская рука легла на покатое плечо его. По телу прокатилась волна страха и преобразовалась в такой всплеск плоти, что несказанно поразило удивлением Николая Семеновича Горилого — научного сотрудника известного в городе учреждения, за что и было ему присвоено в народе почетное прозвище "Доктор". Про подвиги его на научной ниве много легенд сказывали, но все они были неразрывно связаны со злоупотреблением алкогольными напитками и выходом энергии под их подлым воздействием на организм научного сотрудника. Настоящие же подробности о сложившемся треугольнике: научная работа -"Доктор" — алкоголь, — никто толком ничего не знал. В этой связке научная работа была явно лишней, и вполне может быть, уже давно отвалилась ненужным обломком.

— Ты, что это Ваня? Совсем плохой! Что с тобой? Может, подлечиться бы сходил... или еще чего?...

— Фу, ты черт! Напугал в смерть! Какого хрена с утра сзади подходишь? Заикой сделать хочешь?!

Доктор обмерял его товарищеским взглядом и ответил:

— Ты, уж, прости, но я к тебе с той стороны, с которой покороче было. Так что с тобой? Молчишь, и глаза мутные? Какой — то ты весь пришибленный...

— Не я, а квартира моя, — Иван Иванович стал к жизни лицом оборачиваться, признав родственную душу в товарище. — Барабашка, мне кажется, в ней завелась...

— Баба, что ли? — Не понял Доктор, — так мы ей враз шило, куда надо вставим.

— Да нет же, говорю же тебе — как еще яснее, мать твою так — барабашка.

— Барабашка?! Ваня, хоть клоп-черепашка, хоть вши, хоть мандавошки какие — это мы вмиг одолеем.

— Коля! Я не помню, как это по научному называется, но одним словом, это когда в квартире чертовщина всякая творится.

— В каждой квартире чертовщина твориться, чтобы не обидеть друга, тихо себе под нос проговорил Доктор, но так, чтобы тот все же услышал, если захочет.

— Нет, не семейная чертовщина, не бытовая, а когда к тебе по ночам кто-нибудь все время вваливается в квартиру.

— Ну, так и ко мне тоже вваливаются, — произнес многозначительно Доктор.

— Да, но ко мне вваливаются при закрытых окнах и дверях.

— Они бьют тебя, Ваня, издеваются, мебель ломают?

— Хуже, Коля, дорогой! Они мне морали читают, вопросы каверзные задают, на трибуну вытаскивают, по ночам заявляются — спать не дают.

— Я знаю, как это называется — полтергейст, — вспомнил Доктор и с жалостью посмотрел на Ивана Ивановича. — А может все же подлечиться ляжешь, глядишь, все и пройдет? — усомнился в причинах чертовщины Горилый.

Иван с затаенной обидой в глазах мрачно посмотрел на него, как на предателя и ничего не ответил. Доктор понял нетактичность своих уговоров и решил принять сторону друга.

— А ты не заметил, когда это началось? Ранее что-то я не припомню, чтобы ты на что-нибудь жаловался...

— Раньше ничего и не было. Спал без сновидений и чертовщины, ходил на работу — на мне же цех, Коля, хоть и небольшой, но все же... пил когда надо, жил, как все: работа, дом, сто грамм и спать; по праздникам — демонстрация, в воскресенье — общественная баня, пиво, таранька, одним словом, как все, Коля. И так до тех пор было, пока на ночь читать не стал. А стал читать, стал присматриваться кто рядом и как живет. Не в материальном плане. Материя — это что — тьфу, и нет ее; а в духовном, внутреннем. Вот и доприсматривался.

Правда, грамоты набрался немерено и даже открытие кой-какое совершил, но тебе не скажу, не обижайся — разнесешь по району, а народ-то темный, забитый, им только дай позубоскалить.

— Ты бы и продолжал жить, как раньше, может они бы и отстали? — по-дружески посоветовал Доктор.

— Знаешь ли, может быть и отстали бы, да я никак не могу, на принцип пошел; не могу я дальше так жить — ни над чем не задумываться, не искать ответы на каверзные вопросы. Думать я стал, старик, понимаешь?

— Обижаешь, Ваня, ой как обижаешь. А все остальные, что, по-твоему, не думают? А как же тогда открытия открываются и ракеты летают? А что касательно образования, так ты же сам знаешь, что ты мне не ровня, — Доктор даже отошел несколько в сторону, что бы его слова весомей были.

— Стой, Коля, не обижайся. Думать-то все думают, прав ты, я что спорю? Но только думы те другого качества, что ли... Пойми, и ребенок думает, и даже женщина, стоя в очереди целый день думает, и ученый думает, и еще как глубоко думает. Но они думают над вопросами в той плоскости, в которой учили их думать, по тем законам, которые описаны в книжках и всем известны. Школьники учатся, студенты проходят одни и те же предметы. Кто-то из них усваивает лучше материал, кто-то хуже, но они проходят все одно и тоже, всем известное и доступное каждому. Каждому, у кого мысли лежат в той же плоскости или в той же системе координат. А у кого в иных координатах, что тогда? Я не беру, конечно, обычных прохвостов в счет.

Что можно сказать о тех, кто не понимает "обычного"? Что они плохо думают? — Можно было бы так сказать. Но тут есть одна заковырка — Энштейн тоже не понимал, и не понимал до обвинения в тупости, потому, что уровень понятного для обычных людей находился совершенно в иной плоскости его понимания.

Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Мысли твои упали в благодатную почву, смею тебя уверить, — со смешинкой в устах молвил Доктор, — но чтобы всходы были вровень с твоей философией, почву надо полить. Вот я и предлагаю, не оросить ли нам буйные головы нектаром; заодно и мысль твою додумаем веселее?

— Идет! — быстро согласился Иван. — Только, где же так рано нужный продукт раздобыть можно — магазины все строго закрыты?

— Было бы желание неукротимое, и строгость не преграда, — оптимистично объявил Доктор. — Только знаешь, Ваня, ты не обижайся, если я в других координатах мыслю, но спросить обязан: тебя после, ночью, кошмары донимать не будут? Может лучше воздержаться пока, хотя без твоей компании мне куда как грустно будет.

— Дурак ты, Коля! Ни черта так и не понял! Я же с тобой серьезно, как с умным человеком, а ты?.. Пойми ты, наконец, дура! Ни на запах мой они по ночам ко мне прилазят, а на то, что мои открытия их каким-то образом задевают. А алкоголь я употребляю для уверенности общения с ними, и точка... Хочешь верь, хочешь — нет, но чтоб ни одна живая душа... иначе — врагом станешь. Понял?

— Ладно, ладно! Разошелся! — примирительно похлопал по плечу его Доктор, по-дружески подталкивая в нужном направлении.

Приятно то утро, когда внутри заманчиво щекочет радость в предвидении скорого озарения души... Приятно услышать от постороннего подтверждение того, что все несущее добро и страдания, любовь и зло, лабиринты несовместимостей и юная непорочность недаром созданы, и каждая божья душа не только небо собою коптит, но с смысл божественный несет, который только избранным открывается и то мгновениями, а остальным указано тянуть свою ношу, да поменьше по сторонам отвлекаться — сирому божественное с земли не увидеть. Приятно почувствовать легкое блаженство в душе, которое вдруг отрывает от земли; родство душ и милое сердцу товарищество...

На углу Маркса и Ленина выстроилась длинная мрачная очередь и своим видом наводила грусть на начинающийся день.

— Чего это они? Ни свет, ни заря? Человек сто, а то и более, — Иван Иванович вопросил к Доктору.

— Чево-чево? Темнота! За табаком стоят в табачный магазин, не видишь, что ли?

Козюлин с сочувствием посмотрел на страждущих и у него посветлело внутри оттого, что не докучают подобные проблемы.

— А скажи, Коля, классно ведь, что мы с тобой не курим. Магазин-то, как я помню, в десять открывают, а сейчас только к восьми подбирается. Представляешь, до чего людей страсть, черт знает к чему, доводит.

Если так и далее пойдет, то к открытию они всю улицу заполнят, а затем и дорогу. Транспорт— то станет. А Коля? — потихоньку рассуждал вслух Иван Иванович.

— Не станет! На то милиция есть, — Доктор быстрым целенаправленным шагом рвался вперед, не особо обращая внимания на окружающие сложности жизни, его не касающиеся.

Иван Иванович же никак не мог пройти мимо обстоятельств задевающих нутро, и потому тащился в хвосте.

— И все же, Коля, нехорошо это как-то, и просто обидно до слез за наших людей.

— Нехорошо, говоришь! — обозвался спереди Доктор, — это просто ужасно, дорогой мой, но такова структура данного момента и ничего ты не попишешь. К тому же, данное препятствие на размышления настраивает, возможно, кто-нибудь и отлучится от вредной привычки; для них же лучше — здоровее будут.

— Может быть и лучше, но что-то от этого "лучше" попахивает смрадом каким-то.

Они свернули в подворотню с вросшими в землю проржавевшими воротами, прошли вдоль мусорных ящиков, каких-то палисадников, огороженных деревянными покореженными заборчиками, нырнули в один проем, в другой и оказались перед покосившейся хаткой, как-то умудрившейся залезть в этот хаос мусорников, сараев, хлюпающих под ногами источников влаги и похожих на сараи человеческих жилищ.

Доктор привычно постучал в окно. Его как будто ждали. Форточка отворилась и проглотила протянутую докторову пятерку.

— На пятерку — чекушку, на червонец — пол-литра ныне.

— Как так червонец? Ну, гниды, нет на вас управы! Совсем обнаглели стервецы, — не стеснялся в выражениях Доктор и от захлестнувших эмоций погрузился в буйную матерщину.

— Инфляция! — прозвучало из темноты холупки и поспешившая уладить конфликт пятерка Ивана Ивановича исчезла там же, в ответ отрыгнув бутылку самогона, стакан и кусок хлеба в примирение.

— А могли и не дать! — оттягивая все еще извергающегося Доктора подальше шепнул Иван Иванович, боясь отпугнуть удачу, и лихо выдернул с причмоком бумажную затычку, призывая сим действом не отвлекаться более на скверности бытия.

Все возмущения прошли вместе с первым стаканом, оставив после себя неприятный осадок и устойчивый запах брожения вокруг.

— Не надо заглядывать в будущее, и в прошедшее копать не стоит, а жить — сегодняшним днем — и страхи не будут тебя донимать, Ваня, — уже через пятнадцать минут растолковывал Доктор свой взгляд на жизнь. — Нам сейчас хорошо, вот и давай об этом толковать, и никаких похождений ни в прошлое, ни в будущее — там тьматаракань непролазная, так зачем самого себя изводить?

...Еще через полчаса, они стояли в подворотне, обнявшись и пели: "Широка страна моя родная..."

Оба помнили только первые четыре строчки, их и гоняли по кругу, как до дыр заигранную пластинку, но от этого им нисколько не становилось менее радостно или менее счастливо. Вокруг зацвели сады иллюзий.

Они медленно шли обратно, в ералаше тем пытаясь найти главную истину и бесконечно соглашались друг с другом в подтверждение уважения.

Иван соглашался чаще, а если и не был согласен — то молчал без обиды.

Возле табачного магазина возилась тьма людей и бурный хвост очереди ерзал по перекрестку, перегородив его во всех направлениях.

Милиция охватила толпу по периметру, стараясь выжать ее с проезжей части, но ей не хватало массы и снаряжения.

Транспорт замер. Троллейбусы, выставив свои рога, уткнулись рылом в толпу; шоферы их безразлично наблюдала за происходящим. Происходящее уперлось в проблему.

Полковник милиции через мегафон призывал граждан вернуться на тротуар и не нарушать порядок. Толпа, исходя слюной, изрыгала нелестные отзывы, хлестая ими полковника по дородным щекам; масса разъярилась не на шутку.

Доктор тоже что-то выкрикнул, высвобождаясь от накипевшего. Две дюжины молодцев в темно-синей униформе уговаривали общество угомониться. Кое-где даже схватились за грудки, но открытой агрессии никто не проявил. Одни из страха глубинного, другие — из приказа повинного. Силы стояли друг в лоб другу ожидая, кто же уступит.

Милиция находилась на работе, естественно, толпа а конце концов уступила, пожалев свое затрачиваемое личное время и испуганно попятилась от наиболее рьяных.

— Пойдем, Ваня! — сказал Доктор. — Как бы нас тут не попутали.

...Еще через два часа их видели в пивном баре, где они страстно что-то доказывали друг другу.

Затем они потерялись. Иван Иванович пошел в кусты справлять свои надобности, споткнулся о ветку, и не то, что бы уж слишком пьян был, а просто, когда падал — сопротивляться как-то не хотелось; упал лицом в мягкую пахучую траву, и так ему хорошо на душе стало, что и подыматься не захотел.

Доктор пошел его искать не дождавшись возвращения, и сам не помнит, как оказался в своей родной кровати в которой и обнаружил себя по утру.

* * *

"...Никто так не желает прославиться, стать центром всеобщего внимания и зависти; и нет в мире существа более завистливого и опасного для удачливого, усердного ученого ума, чем синтетический человек. Ну, и я, конечно, не без греха, и мечты об этом согревают наши сердца.

Мой сосед Эмма Струхер, сволочь порядочная — даже слово "порядочная" к нему прилагать не прилично — использовал единственный шанс предоставленный ему жизнью, и тот — дерьмовый. Летел к своему родственнику в Новосибирск и тут его видите ли осенило: в тот самый момент, когда стюардесса объявила о нахождении самолета на высоте десять тысяч метров над уровнем моря, на него как просветление нашло — сорвался с места и помчался в сортир с вдохновением отметившись там.

Теперь весь двор знает о том геройстве; и беспредельно радует Эммочку то, что все большее и большее количество людей сможет представить, как с такой высоты на их головы несутся с разгаданным мистером Ньютоном ускорением Эммочкины испражнения.

А что касательно до меня, так я уверен, что врет он все, как собака брехливая, а усрался еще при взлете — это куда правдоподобнее. И тем не менее, сколько лет прошло, а он все о том же бредит в кругу своих многочисленных домочадцев, и похоже, тешится предположением о мнимых последователях (кто же не захочет нагадить на голову своим согражданам?), которые пойдут по его стопам, и эта мысль, представьте, будет утешать его до самого смертного одра, и черт его дери, но память о себе на этой земле оставит еще надолго. Вот же морда!

Что есть мы, синтетический человек, то есть?