За несколько мгновений сформировав нужное плетение, Эрик отпустил его. Стас на мгновение запнулся, споткнулся, словно ощутил что-то, хотя это было и невозможно, затем помотал головой, словно избавлялся от наваждения, что-то бросил приятелю и двинулся дальше. Палач проводил его легкой улыбкой — теперь мальчишка защищен. Взять его разум под контроль в этом мире не сумеет никто, ни один из местных, доморощенных "магов". Не этим убогим тягаться с Плетущим Путь.

Еще через три минуты на пороге появился Черканов. Эрик полностью просканировал и его, что подтвердило прежние выводы — в защите Олег не нуждался. Он сейчас подходит к перепутью, очень важному для него перекрестку. И пока он не сделает выбор, ничего предпринимать нельзя. Парень сам должен понять или не понять, принять или не принять, стать тем, мог бы стать, или нет. Все в его руках. Или в этом мире возникнет еще один "кукловод", плюющий на жизнь других и идущий к власти по трупам. Или же появится человек, способный спасти множество других, да о чем речь, спасти сам мир, если у него появится такая возможность. К сожалению, Черканов и Ветровский — враги, а им нужно работать вместе, иначе не справятся. Но прийти к этому они должны сами, подталкивать ни в коем случае нельзя. А если не поймут? Что ж, тогда лет через двести Эрик снова наведается сюда. Для Суда.

Проводив Черканова взглядом, Палач не спеша двинулся прочь. Предстояло много дел. И прежде всего — Коста. Его нужно отыскать и просканировать полностью, а затем — поговорить. Он того стоит. И на многое способен, нужно только немного помочь. Совсем немного...

I. V.

Смотри мне в глаза -

Мне нужен твой взгляд.

Сегодня я способен дать бой.

Ночь обрушилась на город внезапной хищной птицей, распростерла свои темные крылья, скрывая в тягучем мраке улицы и дома, припозднившихся прохожих, шелестящие кроны деревьев. Одно за другим гасли окна, меркли яркие рекламы закрывающихся магазинов и кафе, ну а ночных маркетов и клубов вблизи общежития Высшего Института Петербурга не было. По крайней мере, окон Стасовой каморки не достигал свет ни одной крикливой неоновой вывески.

Ветровский сидел на удивительно широком для крохотной комнаты подоконнике, держа на коленях ноутбук, и невидяще смотрел во тьму за окном. Прикуренная, да так и забытая сигарета дымилась в безвольно повисшей руке, столбик пепла уже накренился, угрожая в любой миг упасть и рассыпаться серой пеленой, но Стас не замечал этого.

Слишком много всего одновременно. Он еще не успел узнать ничего о том, кто убил отца, а теперь должен был понять, кто заставил покончить с собой Кирилла. В Ордене все шло тоже отнюдь не гладко — только забылась та страшная история с книгой, найденной в комнате Вики инспекционной бригадой, только удалось откупиться от проверяющей детский дом комиссии, к вящему неудовольствию Анны Ивановны, только получилось пресечь расползавшиеся по институту мерзкие слухи, как случилось нечто, чего Стас никак не мог предположить. Точнее, предполагать-то он предполагал и даже надеялся, вот только подумать не мог, что это станет проблемой: в Орден вступило слишком много людей. Юноша разрывался на части, пытаясь уследить за всем происходящим и не выпустить ничего из-под своего контроля, но на всех желающих попросту не находилось дел. Привлекать еще больше народу к работе с детским домом он не мог — "штат" преподавателей-воспитателей был укомплектован полностью, на ремонт иных помещений, кроме спален, еще не собрали средства, внеочередной творческий благотворительный вечер провели буквально на днях, а никаких других проектов в голову пока не приходило. Взять на себя помощь еще одному детдому Орден пока не мог по чисто финансовым причинам. Пока что удавалось отправлять ребят волонтерами в муниципальные больницы — бесплатная медицина еще не исчезла полностью, хотя все к тому шло, зато и условия в больницах были такие, что любой человек, имевший хоть какую-то возможность обратиться к платным врачам, предпочитал залезть в долги, лишь бы не иметь дела с так называемыми эскулапами. Новоявленные члены ордена хмурились и ругались себе под нос — они желали всего и сразу, хотели видеть результаты своего труда и никак не понимали, что результаты есть, просто они не так очевидны. Будь ситуация вокруг хоть немного иной, Стас бы просто не принимал в Орден этих обычных парней и девчонок, совершенно не мечтателей, просто желающих для себя побыть добрыми, но каждый раз, когда он уже готов был сказать "нет" очередному желающему, в душе поднимал голову страх — а вдруг его отказ окажется последней каплей, и именно из-за него неплохой, в сущности, человек все же сорвется, скатится до уровня большинства, станет как все — эгоистом и потребителем? Он уже понимал: желания делать добро мало, нужно еще, чтобы это желание оказалось правильно мотивировано. Нет ничего действительно достойного даже в добром поступке, если этот поступок совершен с желанием показать свою доброту самому себе. Нет героизма в подвиге, совершенном ради подвига. Лишь искреннее, чистое желание помогать просто потому, что кто-то нуждается в помощи, творить добро лишь из-за того, что оно кому-то нужно, жертвовать не ради гордости своей жертвой, а ради того, для чего жертва принесена...

Гордиться по праву можно тогда, когда то, чем ты гордишься не совершено ради повода гордиться.

Резкая трель мобила вырвала Стаса из тяжких раздумий. Едва не выронив сигарету, он потянулся к тумбочке, бросил взгляд на дисплей — Алексей.

— Я слушаю.

— Привет, — голос молодого человека звучал как-то потерянно и безжизненно. — Я тебя не очень отвлекаю?

— Нет, что ты. Совсем не отвлекаешь. Что-то случилось?

— Вовсе нет. Я просто хотел тебе сказать... в общем, я подумал — наверное, мы оба ошибались. Кирилл и правда покончил с собой.

Стас, опешив, едва не выронил мобил.

— Что? Погоди, Леш, что случилось? Что ты такое говоришь? Ты же сам меня уверял, что...

— Я ошибался, — неожиданно непреклонно оборвал его Алексей. — Стас, запомни: Кирилл покончил с собой. Он сам принял это решение. Мои выводы из его предсмертного письма — ошибка. Твои — наши — умозаключения по поводу того, кто мог его заставить — еще более страшная ошибка. Забудь все, что я тебе говорил.

— Леша, я не понимаю, — медленно проговорил Ветровский, судорожно пытаясь заставить себя найти хоть какое-то объяснения странным словам приятеля.

— Не надо ничего понимать, — отрезал собеседник. — Просто запомни: Кирилл покончил с собой. Точка. Никто его не заставлял, это невозможно — заставить кого-то убить себя. У Кирилла была причина так поступить. Не спрашивай, какая, я все равно не скажу. Просто поверь.

— Ты где сейчас? — голова кружилась, от острого непонимания заломило виски. — Нам надо встретиться, скажи, где ты — я подъеду.

— Я не могу. Завтра я уезжаю из города, надо еще вещи собрать и дела некоторые закончить.

— Когда ты вернешься?

— Никогда. Прощай и прости, что втянул тебя в это.

В динамике противно забились безжизненным пульсом короткие гудки — Алексей оборвал связь.

Несколько секунд Стас тупо смотрел на все еще светящийся дисплей. Потом нажал кнопку сброса, кинул в пепельницу давно потухшую сигарету и нервно прикурил новую.

Поведение Леши не лезло ни в какие ворота. Все те полтора месяца, что Ветровский знал его, друг Кирилла четко показывал, что не остановится ни перед чем — лишь бы найти убийцу Бекасова. Он ни разу не усомнился в том, что убийца есть, и совершенно великолепно разнес в пух и прах все хлипкие аргументы Стаса, когда тот в какой-то момент стал задумываться — а в самом ли деле Кирилла убили?

В тот памятный день, когда они познакомились на похоронах Бекасова, Алексей произвел впечатление человека надежного и честного. Довольно замкнутого, но умеющего доверять и заслуживающего доверия.

Стас незаметно для себя соскользнул в воспоминания...

По окончании траурной церемонии молодые люди почти сразу отделились от остальных и отправились в находившееся неподалеку кафе, где можно было согреться после долгого стояния на пронизывающем апрельском ветру и поговорить в спокойной и тихой обстановке.

— Вот, — просто сказал Алексей, протягивая визави сложенный вдвое лист простой белой бумаги.

"Здравствуй, Леша.

Мой мир перевернулся. Больше, чем тебе, я доверял только одному человеку. Ты знаешь об этом, и я знаю, что тебя всегда это задевало. Прости — кажется, я ошибался. Сегодня все решится. Я не могу полностью понять и осознать, что происходит и почему — но сегодня я доберусь до правды. Я не могу сейчас доверять электронным способам связи, и потому пишу это письмо. В полдень я буду ждать тебя на Крестовском острове, возле виртуал-центра. Я был не прав, скрывая от тебя важнейшую часть моей жизни, и сегодня я исправлю эту свою ошибку. До встречи.

Кирилл"

Далее следовал тщательно вымаранный постскриптум.

— Это сделал он? — тихо спросил Стас, указывая на старательно зачерканную строку. Алексей покачал головой.

— Нет, я. Это... личное, и не имеет отношения к делу.

— Понятно, — кивнул Ветровский, и вновь перечитал письмо. К счастью, Кирилл писал от руки, а не распечатал набранный на компе текст. — Алексей, у вас есть еще образцы его почерка?

Молодой человек поколебался, но все же вытащил из сумки несколько тщательно упакованных в пластик листов, исписанных ровным, быстрым почерком, и протянул собеседнику.

Стас с немалым удивлением понял, что перед ним стихи. Ему очень нравился Кирилл — целеустремленный, уверенный в себе, отзывчивый и добрый парень, способный легко поступиться своими интересами ради других, но в то же время Бекасов казался совершенно земным человеком, не тратящим время на "бесполезные" мечтания. И тут вдруг — стихи! Причем весьма хорошие стихи, живые и искренние.

Но Ветровского сейчас волновала отнюдь не просмотренная им потенциальная "крылатость" Кирилла. Гораздо важнее был почерк. Судя по тому, что до упаковки в тонкий пластик листы изрядно потрепались, строчки не выводились намеренно красиво — это был обычный образец почерка. Ровный, крупный, с четким наклоном вправо, едва заметными фигурными завитушками заглавных букв. Почерк, которым уверенный человек пишет в относительно спокойном состоянии.

Стас старательно вспоминал все, что он читал в книге "Выявление психологического портрета и эмоционального состояния индивида по образцам почерка". Книга эта была написана еще в конце двадцатого века и сейчас в программу обучения не включалась — от руки уже почти никто не писал. Однако Ветровский когда-то прочел ее от корки до корки — по ней он писал доклад по истории психологии.

Алексей молча сидел, допивая третью чашку кофе, и лишь наблюдал за работой нового знакомого. А Стас по всем правилам проводил сравнительный анализ.

— Письмо было написано в состоянии крайнего эмоционального возбуждения, — наконец резюмировал он. — Кирилл писал очень быстро — в заглавных буквах отсутствуют декоративные элементы, которые он использовал обычно. Однако, строчки не прыгают, они ровные и прямые, хотя лист не линован. Буквы крупнее, чем в других образцах, написаны с сильным нажимом — на словах "сегодня все решится" бумага чуть не прорвана. Это не почерк человека, собравшегося покончить с собой. Говорю, как психолог, изучавший эту тему. Содержание письма... Здесь сложнее. Изучай его полицейский следователь, он сделал бы вывод, что "выясненная правда" подкосила Кирилла, и он решился на самоубийство. Например, выяснил какую-то страшную правду о своей девушке...

— У него не было девушки, — Алексей как-то странно улыбнулся.

— Ну, о ком-то еще, — пожал плечами Стас. — О ком-то, кому доверял сильнее, чем лучшему другу. Вы знаете, о ком может идти речь?

— Только предполагаю. Кстати, может, перейдем на "ты"?

— Да, конечно.

— Я не знаю точно, но... у Кирилла был кто-то вроде наставника. Кир безмерно его уважал, почти преклонялся. Этот наставник был для него всем, он имел огромное влияние на Кира, вплоть до того, кто Кир несколько раз менял свои решения — действительно важные решения, от которых могла зависеть его судьба. Менял он их потому, что "учитель против".

— А давно у Кирилла появился этот... учитель?

— Давно. Мы знакомы три года, а к моменту нашей встречи он уже был.

Стас помедлил, формулируя.

— Ты уверен, что наставник не мог... довести Кирилла до такого решения?

— Скорее уж, он мог заставить Кира такое с собой сделать, — очень тихо проговорил Леша. — Ты мне не поверишь, но все же... Знаешь, были в двадцатом веке очень популярны так называемые энергеты, экстрасенсы и тому подобные "маги"? — он дождался кивка визави, и продолжил. — Вот мне кажется, что этот учитель как раз из таких. Да и Кирилл кое-что умел...

— Что именно — умел? — с нажимом спросил Стас, не отпуская взгляд собеседника.

Алексей потянулся за сигаретой, прикурил, затянулся несколько раз, нервно перебирая пальцами воздух, словно никак не мог решиться. Но Ветровский не отводил глаз, и молодому человеку ничего не оставалось делать.

— Он умел подчинять себе людей. Не гипнозом, нет — просто говорил так, что его слушали, слышали и слушались.

— В этом нет ничего мистического, это называется императивной речью. Я тоже так умею, правда, пока еще слабо.

— Нет, — Леша замотал головой. — Императивная речь — это разовый приказ. Когда тебе говорят: "Встань!", ты думаешь: "Зачем?", но думаешь, уже вскочив на ноги. Я знаю, я интересовался этим вопросом. А Кир умел говорить так, что его просто слушались безусловно, не спрашивая и не уточняя, без особо четких формулировок — он просто говорил: "Сделай то-то", и человек шел это делать, даже если на выполнение распоряжения требовались дни или недели. Императивная речь на такое не способна.

Стасу пришлось кивнуть — собеседник был прав.

— Но даже и такое может объясняться гораздо проще. Допустим, он просто пользовался непререкаемым авторитетом...

— Ага, сразу у трех сотен студентов одного вуза, — усмехнулся Алексей. — Понимаешь, я же на себе это проверил. В прошлом году как-то раз мы встретились в одном закрытом клубе, хотели хорошо провести время, отдохнуть, расслабиться — и тут ему позвонил этот учитель. Кир сказал, что ему придется уйти. Я разозлился, меня уже достало, что он чуть что — сразу срывается бегом к наставнику, как ручная собачонка. Наговорил всякого, чтобы он не смел никуда уходить, что я... что мы серьезно поссоримся, если он уйдет, и так далее. Он на меня посмотрел так... очень странно, и сказал что-то вроде: "Иди домой, ложись спать и не злись ни на меня, ни на учителя". Я встал и пошел, хотя буквально секунду назад был готов стоять до конца. Пришел домой и лег спать, хоть и собирался еще сделать лабораторную работу для одного сокурсника — я так подрабатываю. И на следующий день, когда я проснулся, было такое странное ощущение, что я почти не помню прошедшего вечера, словно был сильно пьян, хотя мы выпили буквально по паре легких коктейлей. И правда не злился — хотел злиться, но не мог. А как-то раз он запретил мне дурно отзываться об этом его учителе — и я больше ни разу не смог сказать ничего из того, что об этом думал. Еще Кир умел предчувствовать будущее. Однажды я не успел как следует подготовиться к экзамену, времени оставалось совсем немного, я психовал... Кир на меня посмотрел так странно и говорит: "Учи такую-то тему, отвечать будешь по ней". Я посмеялся, но совету последовал. И на следующий день на экзамене вытащил билет именно по этой теме! Потом еще было так: мы говорили по мобилу, я дома был, и мне предки начали пилить мозги, что я ерундой страдаю. Я сказал Киру, что сейчас на улицу выйду и перезвоню. Он напрягся и говорит: не ходи! Я ответил, что все ерунда, и я через пять минут перезвоню. Вышел, сел на скамейку, только мобил достал — а больше ничего не помню. По голове ударили. Пришел в себя уже в больнице. В общем, больше я Киру не перечил, когда он вдруг говорил вот так.