Оскол

Молодая поросль, однако, распрямилась быстро и две мигом построившиеся колонны выдвинули в центр комнаты делегата. Краснощекий пухлый пионер вскинул руку-сосиску, жизнерадостно завопив:

— Товарищ дядя Федя, пионеротряд имени Кагановича выстроен для прохождения занятий по стрелковому делу!

Зеленый добродушно булькнул:

— Так-так, это уже лучше.

Дядя Федя был толст, носат и похож на старорежимного борца-тяжеловеса, какие раньше были в цирке. Вообще, если честно, раньше он был бандитом. Беспризорничал, связался с уголовным элементом и к тридцать четвертому году имел три судимости плюс побег. А потом вдруг 'завязал'.

Тогда проводилась компания по перевоспитанию блатных, и получил Федя от государства белую анкету, паспорт и настоящую фамилию — Кузнецов. Живи и радуйся жизни, как всякий нормальный гражданин. Бывшие дружки-подельники из банды Косого хотели посчитаться, но, во-первых, 'отступник' мог убить кулаком слона, а во-вторых, сам Миронов, замначальника 22-го дивизиона* милиции, пообещал главарю банды, что тот сменит прозвище на 'Слепой', если будет замечен ближе, чем за сто шагов от медвежатника-расстриги. Миронов считался товарищем серьезным и, кроме того, советская власть 'держала мазу' по выражению уголовников, за тех, кто вступил на светлый путь.

Так что, работал механик завода 'Электроаппарат' Кузнецов без оглядки, имел сына лет четырех и от языкатой своей Татьяны сбегал на все лето в лагерь. Здесь он тоже возился с разной механикой, точил железо и, понятно, ведал матчастью. А еще Федя гнал немыслимо крепкий самогон, угощая им Еделева да круг симпатичных ему людей.

Я тоже был в этом круге. С того момента, когда Зеленый вдруг заинтересовался историей. Вернее, не историей даже, а томиком Римана. Обмахивая Рихардом Ф. Риманом потное лицо, оружейник почему-то заглянул в содержимое книги. Одолев около страницы, Федя, хмуря брови, спросил, на кой ляд мне 'эта киноварь'. Получив ответ, он совсем помрачнел и удалился, прихватив книгу с собой.

*Дивизион — территориальное подразделение милиции в один из довоенных периодов, соответствующее райотделу.

В течение дня от Зеленого мчались гонцы с вопросами на бумажках (типа, что такое артефакт), а на другой день, дядя Федя пришел сам. Обернутый в газету Риман был торжественно возвращен, потом из баула извлечен был фирменный напиток и за второй стопкой понял я, почему Федин самогон прозвали 'ударник'.

Мы по-доброму приятельствовали. Зеленый оказался неглупым человеком, наблюдательным и многое повидавшим. Заметил он и мои павлиньи хождения.

— Страдаешь? — спросил Федя, развешивая только что принесенные плакаты с различными видами запальных трубок.

— Чего ради?

— Да ладно, я ж наблюдаю, как ты за девчушкой этой, Далматовой, вяжешься. Как, брат, нитка за клубком.

— Ну, есть немного.

— Хм. Было б немного, ты б тогда пиво в буфете дул. С раками, — оружейник пыхнул облаком свинцового дыма. — Чего ты в ней рассмотрел? Худющая, как чалка.

Внезапная куча 'юных ленинцев', перебивая друг друга, обступила Зеленого:

— А сколько мертвое пространство у танка? А какой прицел берут на самолет? А на пристрелку винтовки?

Разобравшись с 'головорезами', он посоветовал:

— Вон, Ермак Наташку лучше за дойки потягай.

— А тебе, Федор Иванович, если дама поменьше трех обхватов, то и не женщина. Плохо от такой не будет?

Федя бормотнул тихим смешком и, ковыряя лунку для чинарика, ответил:

— От хорошего плохо не бывает. Вон грек твой что написал: 'древние эллины воспевали здоровых женщин, способных к многократному деторождению'. А греки, брат, это... сам понимаешь!

— Да ну! Греки, брат, женщин только воспевали, а в 'этом деле' больше пользовали друг друга.

— Э-кг-хм... Ведь какие мужики серьезные были, полмира завоевали, а вот на тебе... — Зеленый вздохнул, сокрушаясь о древних, но тут-же перешел к более животрепещущим делам.

— Тут другое, студент. Я видел много, так что послушай доброго совета: беги. Она дама крестов, барышня эта. И скоро за нее мужики на части рвать будут друг друга. А ты, если хоть на один узелок с ней завяжешься, то уж до гроба. И любить не будет, и прочь гнать будет, а ты все одно, как дурной налим, за светом поползешь.

Федя встал, сморщил красный, в прожилках нос и предложил тяпнуть 'по сто'. В подсобке, за железной решетчатой дверью, было прохладно и темно. Стоял там длинный ряд запертых шкафов, единиц в семь, чье содержимое было знакомо только оружейнику.

Черт его, что он там держал, может, просто отмыкал закрытые замки, разнообразя досуг, не знаю. Самогон, во всяком случае, там не хранился, — мутная бутыль стыдливо пряталась под рогожей в мятом ведре. Рогожное одеяло светило дыркой, в которую пролезло стеклянное горлышко.

После первой, Федино лицо поплыло бугристым добродушием помидорного цвета. Щеки начали обрастать ямочками, подбородок наливался, как у брачного жабона, и еще казалось, что вот-вот сожмутся толстые губы и сделают смешное 'бррр'.

Я затих в ожидании второй. Однако нетерпеливое бульканье из горлышка заменило другое бульканье из другого горлышка — побольше и помощнее. Зеленый помотал головой:

— Не, студент, больше тебе не наливаю.

— Это почему же? — 'Ударник' ударил в голову, и Зеленый немного качнулся вверх.

— Напьешься опять, упадешь, заснешь. Кому тебя тащить? Я на работе, а Далматовой не под силу твою тушу волочь.

— А с какого интересу ей таскать меня потребуется?

— А ты у нее спроси. Тянула ж она тебя из канавы, свинью бурую, аж до мостика.

— Ты что, Федор Иваныч, пороху надышался? Это когда такое было?!

— К-а-а-да! — Зеленый вытянул губы в трубочку. — Когда ты, как бревно, из кустов на поляну к девкам выпал.

Вот это заход. Бедная девочка еще и перла меня по откосу метров шестьсот. Я осторожно спросил, открыв один глаз:

— Федь, а я ничего такого?..

— Ничего. Только гитару требовал, да еще врал, что тебе кто-то ногти пообкусывал.

— А зачем гитару? Я играть не умею.

— Ну, эт я не знаю, — Зеленый, спрятав подпольную емкость обратно в рогожу, наморщил лоб. — Ты, если пить не можешь, не пей. А то, что это?.. Прибегает ко мне Зинаида Колчева, чуть не ревет: пошли, мол, дядя Федя. Там наш инструктор пьяный, как грязь валяется. Я, понимаешь, туда, и на тебе — герой. В костер упал, девок напугал.

Мощно тогда я долбанул. Факт. Но, чтоб с песнями и провалами сознания? Вот не было Зеленого, хоть стреляй!

Федя как мысли читал:

— Ты что, вообще ничего не помнишь?

— Почему не помню?! Вокзал помню, как пили там с Валькой, помню. Потом назад шел, потом ведьмы эти...

— Чего?

— Ведьмы, — тоскливо проговорил я, пряча глаза.

— Н-да, — буркнул Зеленый. — Чего ж ты напился-то так?

— Друг приезжал, из Ленинграда.

— Тоже студент?

— Не, Валька танкист. Он в городе на бронекурсах усовершенствования комсостава был.

— Это он из Питера сюда ехал, чтоб нажраться?

— Уезжал он, Федор Иваныч. Назначение получил и уехал.

Оружейник, сопя, вытащил бутыль и разлил еще по 'стаканычу'.

— Ладно, Андрюха, давай за него. Армейские в случае чего первые полягут. И еще, чтоб никогда вся эта мудрость стрелковая не пригодилась.

— Да ладно, че там, — я одним махом опрокинул стопарь и затянул: — 'На отлично мы умеем бить гранатою врага'.

— Хватит визжать, — от моего пения Федя стал каким-то уксусным. — Лемешев выискался. Ты объясни лучше, чего вас на эту войну так распирает. Я понимаю, Валька твой, это его хлеб.

— Валька лопух, — я приставил к ушам ладони и показал, какой лопух Валька. — У него финны танк сперли.

— Как сперли?!

— Да так! Днем подбили, а ночью утащили к себе. Лапоть он, а не бронетанковый командир.

— Сам ты лапоть! — оружейник почему-то обиделся. — Человек голову под топор подставляет, а ты разве что таракана шлепанцем прибить готов. Как пули над ухом свистят, забыл уже?

— Можно подумать, что ты их кучами из угла выметаешь.

Федя, правда, один срок пилил сосны за вооруженный налет на склад Ленинградско-Рижского депо. И мутнели слухи, что 'энкапээсовская стража*' сама не справилась, так что пришлось подкреплять защитников депо отрядом конной милиции.

* Военизированная охрана железных дорог СССР в довоенный период.

Ну и черт с ним. Тоже мне — Герой Гражданской.

Зеленого мои сомнения больше не томили. Он, оказывается, уснул, подлец. Откинулся к несгораемому шкафу и сопит в ноздрю. Я потихоньку стал выбираться на воздух, но дядя Федя задержал этот порыв:

— Так ты осторожней с девушкой, на нее Ероха западает. Шпана отпетая.

Федя опять закрыл глаза и погрузился в сон окончательно, став похожим на большой черный мешок возле сейфа.

Вскоре девочка с серо-ледяными глазами стала еще более незнакомой и далекой. Уже нельзя было вот так запросто подойти и заговорить с ней. А те эпизоды, где я (когда-то!) гонял ее за мишенями, обзывал Розой-Мимозой или мог вообще заставить по десяти раз повторять упражнение на стрелковом тренажере 'Альмина', вызывали удивление и досаду (сейчас бы так!). Но теперь даже мимолетная ее улыбка причиняла такую радость, после которой надо было еще долго приходить в себя.

Подойти бы налегке и, заведя непринужденный разговор, погулять вдоль поросшего ивняком берега!

Подошел. Завел. Сбиваясь с голоса, плел какую-то чушь. И ретировался, чувствуя, ухмылки окружающих. Краснея, ушел и бездельничал, пока не был вызван к Еделеву.

Начлагеря, отдуваясь, хлебал сухарный полубутылочный квас прямо из горла.

— Тебе что, Саблин, по шее захотелось?

— Да нет, а в чем дело?

Начлагеря куснул жесткий угол французской булки и, делая навыкат голубые глаза, пообещал:

— Убью паразита, — и без перехода ударил по столу и заорал, смешивая фарфоровый звон падающей утвари с густым бронепоездным басом: — Ты где шляешься?! Два часа ждут! Три занятия пропустил! Твои курсанты ходят толпами по городку и наводят безобразия.

— Товарищ начальник...

— Молчать! — На этот возглас откликнулся только один графинчик, упав на стеклянный бок. — Почему опять напился вчера?

Вчерашний Федин 'ударник' давно уже растворился, но кто-то донес. Юрочка, наверное, — комсорг штопаный.

Жуков сидел в углу, составляя отчет, и, вспомнив старую обиду, бросил коротко:

— Гнать его надо.

Я промолчал, а начлагеря, двигая носком сапога упапвшие тарелки и чашки, устало сказал:

— Иди, Саблин, и хорошенько осмысли поведение. И чтоб никаких игрушек с учебным процессом.

Старания не нарушать учебный процесс с моей стороны были честными, только в них сразу появился большой изъян. Ветку Полтавцеву бросили в пионерскую банду 'упорядочивать стихию', а занятия в ее группе раскидали на остальных. Так что пятьдесят минут каждого дня Астра сидела за партой около меня, а остальные тысяча триста пятьдесят проходили в ожидании следующего урока.

'Игрушек', согласно приказу, не было, но и самого учебного процесса тоже. На уроках я все больше витал в розовых облаках, думая по капле о пережитом. Ловил ее взгляд, слушал ее голос, вспоминал походку. Тешил надежду, что произошедшее с нами не случайность, а если все-таки не будет больше тонких рук в моих ладонях — я по-любому счастлив. Тогда принцесса станет мне звездой на далеком горизонте, которую можно видеть и говорить с ней иногда. И того факта, что она есть на свете, хватит для счастья с головой.

Не шибкая сноровка в общении со слабым полом играла особенно злые шутки из-за многочисленности свидетелей. Каждый раз, когда удавалось поговорить с принцессой, на меня будто надевали пальто из детства — короткое, широкое и клетчатое. В нем я чувствовал себя абсолютным кретином. Правда, однажды случилось поговорить почти наедине, не считая двух тупых пионеров, неспособных запустить простейшую радиосхему. Астра остановилась около них и, наклонив голову, спросила:

— Что, батарейка сдохла?

— Чего это сдохла? Новая совсем, мы ее в 'Радиомузыкальных изделиях' брали!

— А ну, дай. — Принцесса потерла 'жопку' о ладонь, после чего вставила ее обратно в гнездо. — Включай.

Пионер дал ток, тут же раздался не очень сильный взрыв, и повалил черный дым. Юных радиолюбителей как ветром сдуло, а принцесса, задумчиво глядя, как в пламени корежится доска с проводками и лампочками, укоризненно сказала:

— Ну что вы застыли, давайте тушить.

Вместо земли я схватил и бросил в огонь пригоршню сухих елочных иголок...

Ко всему прочему, принцесса зачастую пряталась среди подруг, соглашалась повидаться; не приходила и белозубо скалилась, когда я в очередной раз казался нелепым. Все это переживалось мной в полный серьез, хотя по здравому соображению могло только развеселить. Но беда в том, что все здравые мысли отлетали при одном лишь взгляде в ее сторону.

И я сорвался, впитывая ее буквально всей сутью, когда мы столкнулись однажды в темной парковой аллее. Вокруг не было ни души, готовилось к дождю цветное небо, а сосна вокруг стала ярко зеленеть особым оттенком, который бывает, если курить листья травы, собираемой узбеками в верховьях реки Чирчик.

— Здравствуй, Астра.

— Здравствуйте.

Дальше надо было говорить о чем-то таком, но приходившие на ум слова тут же смешивались в кучу, из которой удалось вытащить лишь одну фразу. Про погоду. Что-то там про солнце и воздух.

Дождь из намечающегося переходил в моросящий, поэтому вежливо угукнув, принцесса опять замолчала. Но по ее лицу побежал, на секунду оглянувшись (мол, что там дальше), огонек интереса.

— Андрей Антонович, вас что — били в детстве?

— Кто?

— Ну, я не знаю... папа, дедушка.

— Вообще не били!

— А чего вы испуганный такой? Или это лишь, когда вы рядом со мной?

Победив 'морального противника', она отвернула голову, скаля зубы в ехидной усмешке. А через секунду хохотали мы оба, потому что из леса прыгнул чумной заяц, сначала ударившийся о мою ногу, а потом об сосну. Обезумев до полного ужаса, лопоухий унесся туда, откуда прибыл.

Смех ее звенел в косых потоках дождя, наполняя душу серебром. Я держал в руках ладони принцессы, а девочки-сосны шептались над нами, скрывая то, что принадлежит лишь двоим. Разбухшая от сырости беседка, где мы прятались от дождя, превратилась в сказочный дворец.

— Позолоти ручку, молодой и красивый! Всю правду расскажу. — Астра гадала мне по руке, напророчив любовь и разлуку. Выпала мне дальняя дорога и две разлуки с любовью — одна разлука длинная, другая короче, но в ближайшем будущем.

— Скоро?

Принцесса опустила за пазуху полученную трешку и пообещала:

— Скоро!

И долго еще длилась бы аркадийская безмятежность, если б не нарушила ее Совета Полтавцева. Потрясая бумажным пакетом, она вымогала плясок:

— Танцуй, Андрюня! Тебе корреспонденция в виде закрытого письма, — и, не обращая внимания на застывшую Астру, вякнула: — А. Саблину в собственные руки от Ольги Романовой. Ленинград. Набережная Мойки, 59.

Не знаю, как бы сложилась судьба Полтавцевой. Может, моя снежная королева превратила её в айсберг или торос, а, может, я умертвил бы более дешевым способом. Но кто-то позвал Ветку из-за ограды и она ушла. А я, не заглядывая в конверт, располосовал его на бумажные ленточки, которые выбросил в лужу.