Родители Льва Каганова занимались мелкой торговлей — как и все многочисленные родственники. Однако разбогатеть так и не получилось. Все, что успел за свою короткую жизнь отец — это обзавестись скромным недостроенным домиком на окраине Сожеля и открыть небольшую торговую лавку. Умер он неожиданно для всех, от лихорадки, будучи совсем молодым. Осталась жена на сносях и три малолетние дочери.

Постоянная нужда, которую довелось испытать в детстве Льву и старшим сестрам, навсегда врезалась в его память. Мать, обремененная малыми детьми, вскоре запустила дело отца и вынуждена была продать лавку — только бы не войти в большие долги.

Денег едва хватало на жизнь. Ситуация осложнялась еще тем, что внешние приличия, свято чтимые матерью, заставляли ее создавать иллюзию благополучия. Быть нищим, считала многочисленная родня, — позорно. И мать старалась из-за всех сил. Только бы никто не заметил, что они с детьми голодают. А родственники и рады были не замечать. Поэтому голод в семье Льва Каганова был явлением постоянным.

До тринадцати лет Лев учился в хедере* (* — еврейская национальная школа), пока дядюшка не предложил ему экзаменоваться в частную городскую гимназию — в третий класс.

Идея захватила парня. Лев тщательно подготовился, блестяще выдержал экзамен. И тут оказалось, что дядя 'просто рассуждал о том, что хорошо бы Льву стать гимназистом'. Никакой денежной помощи племяннику он не планировал.

В частной гимназии по определению не было бесплатных мест. Экзаменовавшие его учителя искренне сожалели и разводили руками. Лев, в мыслях уже видевший себя в гимназистской форме, впал в апатию. Никаких возможностей оплатить учебу, увы, не находилось.

Похоронив свои мечты о высшем образовании, Лев пошел работать — всего на 5 рублей, мальчиком на керосиновые склады. Большего ожидать было трудно.

Но, к его счастью, на ненавистных складах он пробыл не дольше года. Повезло — подвернулась другая, более подходящая работа: экспедитором в небольшой рекламной газете. С тех пор и началась для него новая жизнь.

Коллектив в редакции был молодым, предприимчивым и политически активным. На дворе стоял 1907 год, и будоражащий дух недавней революции все еще витал в умах прогрессивных горожан.

Там Лев впервые столкнулся с эсерами, бундовцами, социал-демократами. До того момента он словно не замечал их. И хотя события Первой Русской революции в Сожеле были бурными, все они прошли для него стороной. Теперь же с удивлением понял, что ничего не знал и не видел в этом мире. Что можно и даже нужно жить по-другому — совсем не так, как его мать, соседи и родня. Жизнь не исчерпывается добыванием куска хлеба и достижением материального превосходства над окружающими. Все может быть гораздо интереснее. В тот миг словно лопнул кокон, обволакивающий его с рождения.

Ему были безумно интересны эти 'новые люди'. Довольно часто он заставал их спонтанные дискуссии и, с замершим сердцем, впитывал каждую мысль, слово, реплику.

Обычно происходило так: стучали печатные машинки, работники надиктовывали рекламные объявления, затем громко и по складам вычитывали текст, тут же выясняли у торговых агентов цены на газетную бумагу, что-то уточняли в типографии, суетились, принимали новые объявления. В этой мелкой 'шарашкиной конторе' каждый был и жнец, и на дуде игрец. Только ответственный секретарь, как неприкаянный, не знал, куда себя деть. А потому, на всякий случай, кого-то торопил и, со свойственными ему визгливыми нотками, кого-то отчитывал.

Все шло своим чередом. И вдруг чей-нибудь голос, обращаясь к коллегам, зачитывал спорную фразу из очередной, притащенной с улицы, газетенки. Этого было достаточно, чтобы редакция взорвалась бурей споров, а после добрых полчаса шумела и обменивалась выпадами аргументов и контрдоводов.

На шум выходил из своего кабинета-закутка владелец газеты — старый грузный еврей Мендель Грин. Наклонив голову, он внимательно прислушивался к спорщикам и, между делом, чистил трубку. Затем закуривал, задумчиво покачивал головой, однако сам в дискуссию никогда не вступал. Впрочем, и спорщиков не останавливал. Строго требовал только одного — точного выхода номера в срок.

Зимой нового года диспуты стали возникать все реже, люди, словно разочаровавшись в чем-то важном, запирались в себе. И 'разговоры' теперь заводили только в собственном, узком кругу. Льва, по малолетству, в число 'избранных' не допускали. Однако кое-какая литература к нему все же попадала. Что было больше, чем ничего, однако живого общения восполнить не могло.

Суетная и неспокойная жизнь выметала интересных людей из стен редакции, будто ветер сухие листья с осенней улицы. Кто-то подался в Киев, кто-то в Вильну, а некоторых, по слухам, и вовсе были арестованы. И Льву постепенно стало тесно. Он освоился в своем деле, ушел из редакции и занялся перепродажей газет.

Свое восемнадцатилетие юный предприниматель встретил, по обывательским меркам, очень достойно — открытием собственного газетного киоска. Залез в долги, но обустроил все по уму. Арендовал с правом выкупа помещение побольше, чтобы все издания на русском, идише и польском на виду разложить, пару кресел для посетителей поставил и витрину по всем правилам оформил. Но главное — грамотно выбрал место — при входе в Гоголевский сад, куда стекалась по вечерам праздно гуляющая почтенная публика. И дело сразу пошло.

Мать, преисполненная гордостью, тут же оповестила о событии всех соседей и родню. Ее дети выросли, дочери вышли замуж и теперь 'старая' Лия с удовольствием засела в киоске сына торговать газетами и журналами.

Правда, сыну это не пришлось по вкусу. Он мечтал о заведении в просвещенном, европейском стиле — о своеобразном клубе. И совсем не о стандартной еврейской лавочке с вечно вяжущей носки и плохо ориентирующейся в продаваемой прессе хозяйкой. В итоге получилось нечто среднее — с сильным налетом местечковости, но весьма передовое для маленького городка.

Через месяц-другой мать и сын пришли к взаимному соглашению — распределили дни, по которым будут 'главенствовать' в киоске. Решение оказалось удобным для обоих. В дни Льва, которые приходились на время выхода самых прогрессивных еженедельных изданий, в киоск стекалась интеллигентная публика, гостящие у родителей студенты и просто молодежь. В иные дни сюда полюбили заходить состоятельные обыватели — поговорить с благообразной хозяйкой и выбрать себе что-нибудь почитать на сон грядущий.

Как-то раз, скрываясь от грозы, в киоск ко Льву забежала стайка взрослых гимназисток. И была среди них одна тоненькая, смуглая девушка с сияющими глазами. Геся. Через полгода она стала его женой. Очень ранний брак — ему девятнадцать, ей семнадцать. Много романтики, счастья, влюбленности, надежд... Когда через полтора года его арестовали и стало понятно, что суда и ссылки не избежать, Гесю убедили отказаться от мужа. Ее родители решили, что такой зять им ни к чему. А она оказалась послушной дочерью.

Арестовали Льва не случайно. Все к этому шло. Даже тесть-купец намекал, что добром его сходки не кончатся.

Вместе с прогрессивной публикой в киоск ко Льву пришла незаконная литература и запрещенные газеты. Вскоре здесь стали собираться 'политические' на дебаты и — пошло-поехало. Интересно было.

Полиция нагрянула в киоск как-то вечером — в самый канун Великой войны. Лев с товарищами — социал-демократами — по случаю забастовки Бакинских рабочих составляли воззвание, призывающее поддержать почин. Конечно, их кто-то сдал. Может, тесть? Суд проходил уже в условиях военного времени. По приговору Льву полагалась ссылка на пять лет. Киоск оставался на мать.

О том, что Геся отказалась от него, Лев узнал на суде, от матери. Удар был сильнее, чем от приговора.

Пришел в себя он уже в приангарской глухой деревушке, недавно срубленной, напоминавшей хутор и не заимевшей пока постоянного названия. Здесь жили кеты, несколько русских семей и старый дьячок. Промышляли местные, в основном, охотой и лесозаготовкой.

Долгая дорога через полстраны лишь мимоходом задела сознание Льва. Он был растерян и раздавлен. Пять лет в этом первобытном диком мире казались ему нескончаемыми, точно полстолетия. Нужно было срочно придумать себе занятие и распорядок дня. Вот тогда-то он и взял в привычку обливаться по утрам водой. Потом час колол дрова, снова обдавался ведром воды и садился писать письма всем, кого помнил. Правда, почти никогда не отправлял адресатам. Чаще — сжигал в печке, тоскливо наблюдая за огнем. После обедал — столовался в одной из русских семей, отдавая им выделяемые казной три рубля в месяц. И — отправлялся на прогулку по деревушке. День был коротким, темнело рано. Это и спасало — потому как придумать для распорядка дня что-либо новое не получалось.

Наверное, как и все политические ссыльные, Лев пробовал было обучать грамоте местных детей. Но встречного энтузиазма не наблюдал. Скорее наоборот — его начали избегать.

И неизвестно, как долго продолжалась бы эта ужасно тоскливая обыденность, если бы по каким-то неведомым соображениям Льва не перевели под Енисейск, в большое селение Маклаково.

Он был приятно ошеломлен. В сравнении с приангарской глухоманью, здесь оказалось настоящее Общество — несколько десятков политических ссыльных, включая большевиков и эсеров с разных концов Империи. Лев еще в Сожеле вступил в ряды РСДРП (б) и возглавлял один из подпольных кружков города. И потому сразу стал искать знакомства с однопартийцами. Нашел. И вскоре, используя какой-то мелочный повод, отправился с двумя ссыльными — питерскими рабочими — в соседнее поселение знакомиться с 'удивительным человеком' по имени Янкель Свердлов.

Яков Михайлович считался самой значимой фигурой партии на территории от Волги до Урала и входил в состав ЦК РСДРП (б). При этом он был молод — всего на семь лет старше Льва — и по-мальчишески задорен. Свой партийный и революционный стаж Свердлов начинал в годы Первой Русской революции. С тех пор успел многократно побывать под арестами, отсидеть пару лет за решеткой и с девятьсот одиннадцатого года практически постоянно находился в ссылках. Из которых, к слову, несколько раз удачно бежал.

Соратники говаривали, что ныне Яков словно бы 'застоялся'. А потому приуныл и пребывает в депрессивной апатии. Мол, и на него подействовала бесхитростная рутина ссыльного поселения. Льву судить было сложно. Он не знал Свердлова прежнего, а видел перед собой человека невероятно энергичного, умного и язвительного. Умеющего рисковать, выигрывать и держать удар при поражении.

Впечатление при первой встрече Свердлов производил довольно забавное и неожиданное. Маленький и худой, с кучерявой шевелюрой и бородкой клинышком, он был обладателем чрезвычайно внушительного тембра голоса. С таким в опере впору выступать. Или на митинге. Не захочешь — прислушаешься. Несоответствие мощного баса со скромным обликом его обладателя частенько играло дурную службу для самого Свердлова, выступая отличной приметой для полиции.

Первые полгода Каганову не удавалось часто бывать в Монастырском у Свердлова — правила пребывания ссыльного не позволяли. Зато по истечению этого срока Лев, получив право свободно перемещаться в пределах Енисейской губернии, стал активно навещать своих сожельских товарищей, с которыми проходил по одному делу, и, конечно же, заезжать к Свердлову.

Свердлов жил в Монастырском с семьей. Его жена, Ольга Новгородцева — дама деятельная и прогрессивная — с удовольствием устраивала по вечерам посиделки у самовара, на которые собирались политические ссыльные самых разных партий и течений. К постоянному присутствию Каганова здесь скоро привыкли.

Нет, конечно, другом Якова Михайловича он не стал — для этого 'весовые категории' у них были слишком разными. Но, по крайней мере, в круг доверенных лиц Лев вошел, превратившись со временем в 'своего человека' и, как бы негласно, в последователя. Он впитывал как губка. Свердлов, его словесные баталии с эсерами, анархистами и эсдеками были для Льва самыми лучшими университетами. Да и сейчас ему, порой, приятно вспомнить то удивительное теплое время.

А потом, в марте семнадцатого года, как обухом по голове, долетело известие о Революции. Вот так внезапно все и изменилось — был прежний мир с царями, чертой оседлости, властью приставов и многими привычными условностями — и нет ничего! Что можно и что нельзя — неизвестно. Теперь ты сам в воле устанавливать правила.

Но такое время не может продолжаться вечно. Через месяц, год, два года кто-то крепко возьмет власть и установит свои законы. На долгие времена и многие поколения, возможно даже на века. 'И это должны быть большевики!', — убежденно изрек своим басом Свердлов. Он был взволнован и не мог сидеть на месте. 'Нам нужно в Петроград. И чем скорее, тем лучше. Это безумно долго — ждать чертову навигацию! Время, время убегает!', — повторял Яков Михайлович в постоянных метаниях по комнате.

Через пару дней Каганов узнал, что Свердлов и 'Дон Кихот' (так прозвали за внешнее сходство и тихий романтический нрав одного ссыльного большевика) ушли на санях по енисейскому льду в Красноярск. Река могла вскрыться в любой момент. Опасность была просто сумасшедшей. До Красноярска насчитывалось без малого тысячу верст. Но надо знать Свердлова — он не мог ждать месяц, а то и два официального начала навигации и первого парохода.

Лев просто кожей ощутил, как вместе со Свердловым уходит, испаряется его Личный Шанс в этом Новом мире. Нельзя было медлить ни минуты. Невероятно, конечно, но буквально за несколько часов он нашел нескольких попутчиков и нанял остяков с собачьими упряжками. Наскоро прикупил продуктов в дорогу, собрался кое-как и скомандовал отправление.

Удивительно удачно сложилось это спонтанное и рискованное путешествие — видимо, судьба благоволила. Правда, Свердлова в Красноярске Лев не застал — тот уже мчался на поезде по направлению к Петрограду. Так, с разрывом в несколько дней они и двигались к Центру.

Лев разыскал Свердлова через его сестру, проживавшую в Петрограде. 'Ну, удивил-удивил!' — радостно пробасил Яков Михайлович при встрече. — 'Люди нам сейчас очень нужны. Так что давай, включайся в работу! А там через недельку-две уже и ясно будет куда тебя определить'.

Петроград тоже стал огромной школой. Но уже практической. Митинги — как организовывать, как говорить, на что давить, как заткнуть оппонентов — ведь целое искусство! Правда, и учителя у Льва были выдающиеся — лидеры партии, люди с харизмой. И сам город — этот гигантский взбудораженный муравейник... Вот уж действительно — или вознесет, или раздавит, как муху, и не заметит...

Через две недели Каганов понял, что у Свердлова в Петрограде что-то не заладилось. Тот мрачнел и периодически уходил в себя. Потом через день-другой вызвал к себе Льва и пробасил: 'Вот что, товарищ Каганов. Нам сейчас нужны толковые знающие люди в регионах. Сам я собираюсь отправиться на Урал, в Екатеринбург. Буду укреплять позиции большевиков среди рабочих. Мы должны быть готовы захватить власть на всех уровнях. А тебе поручаю вернуться в твой родной Сожель. Знаю, когда-то в вашем городе была довольно крепкая организация — Полесский комитет РСДРП. Сейчас там жалкие развалины. А в Могилеве большевики и вовсе слабы — даже собственной структуры не имеют. Ты же у нас товарищ подкованный, с опытом. Направляем тебя в Сожель в качестве нового председателя партийного комитета. Твоя задача — поднять авторитет большевиков в Могилевской губернии, сплотить организацию и подготовиться к вероятно скорому принятию власти в регионе'.