Онтологически человек: вода и ветер

— Верю-верю, — сказал Мирддин. — Это ж Блейз, он могёт.

Шон хлопнул его плечу:

— Ну, побежал я. Давай, вечером заглядывай, спросишь Шона, тебе покажут. Я тебе расскажу, как оно у нас тут все. Не Глен-Глехи какое-нибудь!

Шон быстро зашагал прочь по улице. Мирддин проводил его долгим взглядом.

— Однако.

Блейз, не без любопытства наблюдавший за сценой из окошка, покачал головой:

— Смотри, Мирддин. Доиграешься.

— Блейз. Он действительно не понял, с кем разговаривал?

— Так ты же ему глаза отвел. Откуда ж ему понять-то?

— Блейз, я этого не делал. Я знаю, что наводить чары на гостей без позволения хозяев дома — невежливо. Я просто пытался выражаться так, чтобы ему было понятно. Вербально и невербально.

— Мирддин, ты отвел ему глаза. Пусть и без магии. Как он тебя запомнил? Уши, шапка, физиономия постная, спросишь что-то — бубнит, грибы в перчатках чистит. Одно слово — нелюдь. А тут ты. Оброс, болтать по-местному выучился. В мотоцикле копаешься, как нормальный...

— Когда ты говоришь "нормальный", ты имеешь в виду прескриптивную норму или дескриптивную?

Блейз застонал:

— Дескриптивную. Мирддин, не ходил бы ты к нему вечером, ей-богу.

— Мне нужно научиться лучше понимать людей. Поскольку и мои родители, и ты настаиваете, чтобы я, цитирую, "не смел лазить в голову всем подряд", конец цитаты, единственное, что мне остается — это с ними общаться.

Что его поразило вечером — так это чувство полной невидимости. Это были не чары, но что-то очень похожее, его видели — и не видели. Люди говорили с кем-то, кому-то отвечали, этот кто-то занимал с Мирддином одно и то же пространство — но Мирддином не был. Это было похоже на фехтование. На танец. На синхронный перевод. Надо было только вынести себя за скобки, в зону невидимости, и позволить информации течь насквозь, только подхватывая и направляя, угадывая необходимые реплики. Где-то на перекрестке людских взглядов, в фокусе, слегка перед Мирддином, как маска на вытянутой руке, соткался некий Эмрис из Кармартена. Человек. Кем Мирддин, возможно, мог бы стать. Если бы не был Мирддином с Авалона.

Людей было десять — Шон, Диллон, Оран, Калум, Эйдан, Клода, Кэтлин, Морин, Мэдлин, Шевонн. Они гомонили, перекрикивались, смеялись. Сначала на мотоциклах они куда-то ехали, потом что-то пили (какая гадость, и зачем бы это им?), потом горланили, потом опять пили, потом опять ехали. Потом Шон показывал, как работает пулемет, который установлен у него на мотоцикле. Потом все стреляли по очереди. Потом опять ехали. Людям было весело. Мирддин не особо вслушивался в реплики. Стремление не выпасть из процесса занимало все внимание. "Эмрис" махал руками и горланил вместе со всеми. Шон хохотал, хлопал "Эмриса" по спине, "Эмрис" хохотал тоже.

Потом они приехали к какой-то скале над обрывом и полезли вверх. Оттуда открывалась вся округа. Людям было весело. Мирддин пытался понять природу этого чувства, но внимание соскальзывало.

— Шон! Шон, куда ты лезешь, чтоб тебя!

— Отсюда вся округа обстреливается! Если что, закрепиться можно! Вооот... вооот тут!

— Чтоб тебя черти взяли! И правда!

— Чур меня! Кто тебя за язык тянул? Самайн скоро!

— Не труусь! Черти?! Да кто угодно!

— Пусть приходят!

— Мы им всем покажем!

— Знай наших!

— Мы их всех уроем! И на могиле спляшем! Вот так! — Шон, на самой верхушке скалы, сделал несколько па, высоко выбрасывая вверх колени. Камень под его ногой подвернулся, и Шон полетел вниз.

Мирддин рванулся вперед и схватил его за шиворот. Кожаный ворот куртки затрещал, но выдержал. Мирддин теперь висел на левой руке, а правую оттягивал человек. Внизу плескалась темная вода. Кто-то визжал. Мирддин сделал усилие, выбросил человека наверх и вылез сам. Визг прекратился. Мирддин стал разминать запястье.

Шон, отплевываясь, поднялся с четверенек.

— Ты?! — лицо у него вытянулось. Он, кажется, узнал, с кем имеет дело. — Ты?!

Мирддин понял, что, отвлекшись, забыл про "Эмриса".

— Тварюка ушастая!

Шон размахнулся и заехал Мирддину в глаз.

Мирддин настолько не ожидал этого, что пропустил удар. Прижал руку к лицу и отступил на шаг.

— С ним по-человечески, а он! Накликал! Всегда все нормально было, а тут!

Шон примерился еще раз. Мирддин перехватил кулак. Он не понимал, что происходит. Некоторое время они так стояли.

— Чтоб тебя! — Шон вырвался, зло плюнул под ноги. — Люди! Пошли отсюда!

И они ушли.

— На, приложи, — Блейз пошарил в морозилке и вытащил замерзшую в кость котлету в полиэтиленовом пакете. — А то синяк будет.

Мирддин подчинился. Синяка не было бы и так, но держать холодное было приятно.

— Что произошло? — спросил Мирддин. Его никто никогда не бил по лицу — не на спарринге, а просто из возникшего желания ударить. — Я нарушил какое-то... — он поискал подходящее слово, — табу? Я должен был позволить ему упасть?

Блейз всплеснул руками:

— Бог с тобой! Он бы убился!

Котлета начала таять. Мирддин аккуратно положил ее на стол.

— Я так и подумал. Тогда почему он так отреагировал?

— Он испугался. А испугавшись — разозлился.

— Он испугался, что мог упасть? А почему он не подумал об этом раньше?

Блейз закатил глаза к потолку:

— Господи Боже, за что мне такое наказание! Как я отвык по-вашему изъясняться, Мирддин, ты бы знал! Шон не подумал, потому что Шону и его ровесникам вообще не свойственно думать. Особенно о таких вещах. Да, он испугался, что мог упасть и разбиться. Это во-первых. А во-вторых, он испугался тебя, Мирддин. Как ты бы испугался, если бы обнаружил, что тебя держит над пропастью кто-то из фир болг. Неведомая опасная тварь, которую ты принимал за такого же, как ты, и от которой неизвестно, что ожидать.

— А зачем он меня ударил?

— Не зачем, а почему. Потому что он хотел доказать себе и окружающим, что не беспомощен в этой ситуации. А ничего лучше ему в голову не пришло. Не мог он показаться перед ними слабаком, понимаешь? А ты его, невольно, конечно, таким выставил. Мирддин, я понимаю, это человеческие дети, они не кажутся тебе опасными. Но вы с пулеметом катались. А если бы они начали в тебя палить по дурости? Что бы я твоей матери сказал? Ты-то чего с ними туда полез?

— Мне было интересно. Я думал, они знают, что делают.

Блейз вздохнул:

— Мирддин, дану, твои ровесники... они всегда понимают, что делают?

— У меня... не очень много ровесников, — ровным голосом сказал Мирддин. По истертой клеенке в цветочек медленно растекалась натекшая с тающего пакета лужица воды. Мирддин с усилием поднял взгляд на Блейза. — Но да, понимают. В большинстве случаев. В большинстве случаев, если столкновение с эмоцией данного типа и принятие решения не происходит впервые или под воздействием изменяющих сознание факторов.

— Не всегда, значит, — заключил Блейз.

— Почему Шон не боялся меня раньше? — спросил Мирддин.

Блейз вздохнул, уже в который раз. Вид у него был, будто он бревна грузил — взмокший и усталый:

— Потому что ты выглядел смешно. Люди воспринимают смешное как безопасное. В следующий раз в такой ситуации...

— Следующего раза не будет, — сказал Мирддин. — Всего тебе доброго, Блейз.

Он достал оранжевую шапку. Натянул ее по самые брови и вышел.

— Шон.

Шон, ковырявшийся в двигателе, попытался сделать вид, что не слышит. Мирддин молча продолжал смотреть на его спину, в точку между лопаток, туда, где так удачно сходились швы на куртке — продольный и поперечный. Шон дернулся, будто его обожгло, выпрямился, обтирая руки тряпицей, и буркнул:

— Чего тебе?

— Я пришел извиниться. В мои намерения никоим образом не входило выставить тебя "слабаком" перед теми, чье мнение кажется тебе важным, как-то задеть твою самооценку или напугать.

Шон побагровел и аж задохнулся:

— Ах ты!.. Да я тебя!..

Мирддин развернулся и пошел прочь. Потом побежал. Потом оседлал ветер.

Ветер! Ветер! Ветер! Ветер! Ветер!

Физическая оболочка рассеялась мелкими брызгами, звездной пылью. Сверху, снизу, впереди, позади, вокруг мчался стремительный поток. Духи неба и земли, духи пламени и молний пели, смеялись и хохотали, и все это смешивалось в единый тысячеголосый хор.

Мы ветер! Ветер! Ветер! Ветер! Ветер!

Мы ливень! Ливень! Ливень! Ливень! Ливень!

Мы град! Град! Град! Град! Град!

Мирддин открыл границу и вплелся еще одной прядью в эту бесконечную гриву. Гриву Самайна, скачущего по холмам.

Вокруг хохотало, визжало и грохотало.

Вверх! Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!

Облака летели плащом, рвались и обрывались клочьями.

Вниз! Вниз! Вниз! Вниз! Вниз!

Сосны сгибались, как трава.

Мы страх! Страх! Страх! Страх! Страх!

Впереди показалось озерцо огней — не тусклых, электрических, а живых, теплых, жмущихся друг к другу под крышей.

Наше! Наше! Наше! Наше!

Крыша слетела. Огоньки сбились в горсть. Один выкатился вперед.

Вихрь закружился вокруг.

Смертный! Смертный! Смертный! Смертный!

Бойся! Бойся! Бойся! Бойся!

Человек! Человек! Человек! Человек!

Мелькнуло смутно знакомое лицо. Хор вдруг отдалился. Мирддин вдруг ощутил злой, веселый кураж, который тогда пытался понять — и не понял.

("Что такое человек?")

— Человек! — крикнул он, засмеялся во все горло — и открыл вторую границу.

Эффект был как от пробоины на орбите. Вихрь затормозил, замер на миг — и хлынул, не в силах остановиться, неукротимо, неудержимо, наружу, сквозь него, бешеным табуном, лавиной, танковой колонной по джунглям, получая то, что так стремился получить — и расточаясь, не в силах удержать желанное, весь мир, весь мир и вечность в придачу.

Он опять стоял на ногах. Сосны опять были выше. Небо опять было дальше.

Он обернулся и увидел церковь, с которой снесло крышу. Баррикаду у дверей. Узнал того, кто был впереди и широко ему улыбнулся непослушными губами:

— Я — человек. Он...

Земля пошатнулась и мягко ушла вбок. Перед глазами мотнулся алый помпон. Встревоженное лицо Блейза. И чего это он?

— Что? Что ты говоришь?

Мирддин цапнул его за воротник, подтянул к себе и шепнул на ухо:

— Я — человек. Он... он-то-ло-ги-чес-сс-ки.

Пальцы разжались.

Планета неслась сквозь пространство — мимо молчащей пустоты, мимо поющих огней. Он лежал на поверхности, и перегрузка вдавливала его в камень, в землю, в гранит, как в мох, мягко, безбольно, неодолимо. Скорость. Неподвижность. Хрупкость. Надежность.

Я есть.

Где-то там, внутри, в глубине, порхали по клавишам легкие пальцы. Сходились и расходились тектонические плиты. Волны набегали на берег, стирая следы, затягивая прорехи, разглаживая песок. Ощущение присутствия было всеобъемлющим, и можно было позволить себе просто быть. Плыть на тонкой бензиновой пленке между "внутри" и "вовне".

У присутствия было имя.

"Нимуэ".

"Здравствуй, Мирддин".

Мир медленно возвращался.

Пространство — где-то под открытым небом.

Слух — плеск. Шелест ветра. Сердце. Два сердца. Дыхание.

Запах — вода. Палые листья. Дым. Сосновая смола.

Авалон. Такой горький, и свежий, и сладкий воздух бывает только на Авалоне, и на Авалоне — только в одном месте.

Это было то самое учебное озеро, а он лежал у самой кромки воды, головой у Нимуэ на коленях.

Нимуэ; Нимье; Нинева...

Или я умер, невпопад подумал он.

Послышался тихий смех.

"Ты выходил из тела. Это может считаться "умер" по человеческим меркам".

Она была сейчас больше Гвендолоена, чем Вивиан, больше Нинева, чем Нимье, и больше Нимуэ, чем озеро.

"Как я сюда попал?"

"Тебя привез Блейз. И еще такой смешной человеческий мальчик. Ты не дал уничтожить деревню. Они благодарны"

"Они не должны. Я сделал это для себя, а не для них. Из гордости, а не из доброты. Я... был с Дикой Охотой. С... фир болг."

"Шшш. Я знаю".

"Но я не знаю".

— Не знаю, кто я, — выговорил он вслух. — Не человек. Не дану.

Он разлепил неподъемные веки.

В сумеречном небе плыла белая луна, и глаза у Нимуэ были как две маленьких луны.

— Ты — Мирддин Эмрис, — сказала она. — Этого достаточно.

[1х04] жажда

Мирддин вышел на берег озера и увидел ветер. Он переливался, как охапка павлиньих перьев, и каждое перо несло свой вкус, и цвет, и запах. Мирддин вгляделся, и чем больше он вглядывался, тем больше ветер расщеплялся на тонкие, разноцветные, переплетающиеся пряди — теплее, холоднее, пахнущие озерной водой, мхом, смолой и хвойными иглами, влажной беличьей шкуркой, грибами, прелью, кедровыми корнями, погруженными в ил, багульником, палым листом, белыми пальцами, растершими горсть брусники... Ветер был переплетением бледных, разноцветных нитей, вобравших в себя все, к чему прикасались, за каждой из них можно было последовать и вернуться к началу — но как выбрать, за которой? они разбегались, расходились в разные стороны, таяли, внимание рассеивалось, не успевая...

Ветер ударил в лицо и рассыпался. Мирддин вздрогнул, очнувшись, и только тогда понял, что шквал не шелохнул и палого листа, лежащего на причале.

Это был дурной признак.

Это был настолько дурной признак, что Мирддин постарался задвинуть знание о нем в сторону.

Существовала вероятность, что это просто последствия недавних событий, остаточные явления после встречи с Дикой Охотой; не было ничего странного в том, что разобранное и собранное вновь тело обостренно воспринимает звуки и запахи; ничего и странного в том, что разобранное и собранное вновь сознание испытывает проблемы с концентрацией.

Он опустился на одно колено, чтобы плеснуть воды в лицо — но от его прикосновения она отпрянула, как живая. Стеклянная, ровная поверхность озера вздрогнула, вздыбилась на мгновение и обрушилась с плеском — будто кто-то резко встряхнул скатерть. Мирддин медленно выпрямился. Это уже нельзя было списать на аберрации восприятия.

Зажужжал наручный комм. Мирддин нажал прием — раздался треск помех. Связь оборвалась.

По-прежнему оставалась крошечная, ничтожная вероятность, что это совпадение.

Комм зажужжал опять. Всплыло сообщение от Нимуэ: "Ничего не пей! И не ешь тоже ничего!".

Экран моргнул и умер.

Мирддин развернулся и побежал, пригибаясь от низких веток и перепрыгивая через спутанные корневища и кедры-стланцы. Мох глотал шаги, только сбитая с хвои роса рассыпалась дробью о листья, взблескивая налету в просветах между стволами.

Он выбежал к пирсу и замер. Нимуэ стояла на самом краю, опустив голову, и гулкая тишина расходилась от нее кругами, как от камня, брошенного в воду. В тишине неожиданно громко отдавался чуть слышный звон. Мирддин подошел ближе и увидел его источник — Нимуэ держала вытянутую руку над озером, и из горсти сыпались песчинки, ударяясь о зеркальную гладь. От них разбегались, пересекаясь, ажурные кольца, и Нимуэ смотрела на них, не отрываясь.

— Красиво, верно? — сказала она, не оборачиваясь.

"Зачем было делать живое из неживого? Зачем было все портить?"