Репетиция (Тень Командора)

Каждым из пирожных он поначалу долго любовался... потом нюхал, и ноздри его изящного носика так и дрожали... а дальше старался на подольше растянуть удовольствие от поедания. И даже облизывал потом пальцы, испачканные в креме — что ж, что некрасиво, никто ж его в его кладовке не видит, а зато как приятно! У него было две вполне невинных слабости — модная одежка и сладкое; одежка помогала ему чувствовать себя уверенно, да и не порок никакой для актера, да еще и молоденького, некоторое кокетство — а от сладостей было просто радостней жить на свете.

Франсуа, конечно, не терпелось узнать, кто это оказывает ему столь приятные знаки внимания, но наобум спрашивать он не решался — вдруг дама (он по понятным причинам уверен был, что это создание женского пола) не желает пока, чтоб о ее увлечении им кто-то узнал. Надо подождать — время, как правило, проясняет такие тайны...

Четвертое пирожное.

Пятое.

И вот на пятый день Франсуа обнаружил маленькое, но крайне неприятное свидетельство, что за все, даже за невинную любовь к сладкому, надо платить: на лбу у него, аккурат в центре, вскочил препоганейший, могучий, самоуверенный прыщ. Франсуа разглядел его в маленькое зеркальце, перед которым обычно брился, пришел в ужас и отправился к большому зеркалу в прихожей, в кои-то веки почти не заметив Колло, который меланхолично расчесывал там же свои черные лохмы.

Прыщ был ужасающ. Франсуа горестно пощупал его. Да это не прыщ! Это какой-то рубин Эдуарда!!! И нельзя сказать, чтоб Франсуа особенно нравилось сие драгоценное украшение...

Выдавливать эту мерзость он опасался, боясь, что во лбу останется изрядная дырка.

Завтракать Франсуа вышел, тщательно начесав челку на лоб.

А зайдя несколько позже в свою каморку, обнаружил на тумбочке некую круглую баночку, прикрытую записочкой. Записочка была грубовата, но правдива: "Если жрать столько пирожных, то не только рожа, но и жопа опрыщавеет". Франсуа с горьким стоном схватился за баночку и обнаружил на ней полуграмотный аптекарский ярлычок: "Лучшая мазь Прыщемор от Бюзье, для лица и прочих частей, с силой морит прыщи, чирьи, устраняет пятна". Франсуа было решительно не до того, чтоб выяснять, кто его облагодетельствовал, сейчас его занимало главным образом истребление сияющей драгоценности во лбу, и потому он содрал крышечку (мазь была темновата и странно пахла, но когда лекарства пахли хорошо?) — и щедро намазал и прыщ, и пространство вокруг него...

На обед он явился уже с несколько более умиротворенным видом. Прыщемор явно действовал. Лоб крепко пощипывало. Рубин "Черный принц" сдавал позиции.

За столом все с удивлением уставились на Франсуа, хотя челка у него по-прежнему прикрывала лоб. Востроглазая Аннет тут же спросила:

— Франсуа, а что это у тебя такое черненькое на лбу?..

— Боооже, что за пятно ужасное?.. — поддержала Иветт, приглядевшись.

Франсуа покраснел так, что пятна почти не стало видно, и тут раздался, конечно же, голос Колло:

— Я однажды спал с женой аптекаря...

Тон был, как обычно, до крайности правдоподобен.

— И что же? — пискнула Аннет.

— И она дала мне превосходный косметический совет...

— Ну? — лениво спросил Лагранж.

— Если у вас, — интригующе начал Колло, — мешки под глазами, — он посмотрел на Лино, — веснушки, — перевел взгляд на Иветт, — морщины от чтения, — взгляд на Лагранжа, — подростковые угри, — взгляд на Аннет, — ПРЫЩИ ОТ СЛАДКОГО, — Франсуа уже знал, на кого сейчас посмотрит эта зараза...

Пауза.

— То — что? — спросил Лагранж безмятежно.

— ТО САПОЖНАЯ ВАКСА ВАМ НЕ ПОМОЖЕТ!!! — радостно сообщил Колло.

Франсуа медленно поднял ладошку ко лбу. Коснулся жирной нашлепки. Поднес пальцы к носу...

В следующие несколько мгновений он хаотично обдумывал способы убийства гадины посредством мнимого Прыщемора и в конце концов выбрал оптимальный. Вылетел из кухни, вернулся с поганой баночкой и от души засветил ею куда следовало. Колло так резко пригнулся, что свалился с табуретки под стол. А обратно уже не вылез — едва попытался, как сидевший рядом Лагранж (единственный, кто не загоготал как идиот, глядя на обезумевшую мордашку Франсуа — по правде, удержаться от смеха было трудно) сцапал его за вихры.

— Ты где взял эту пакость, а?..

— Какую? — взвыл тот, — Вон ту? Это не я, это Гюбер ее в труппу взял... — рывок за вихры, — Ай!..

— Не Франсуа! Черную пакость где?..

— Да вакса это, вакса! Ну где ваксу берут?!

— А банка откуда?

— Настоящая банка... у дам у кого-то пустая валялась...

— Ну это ж надо иметь такую злостность, — сказал Лагранж, — Надо ж еще возиться, пихая какую-то ваксу... в какую-то банку... ради сомнительного удовольствия увидеть бедного Франсуа в ваксе...

— И не говори, — поддержала его Мари Фюзиль.

— Где эта вакса?.. Ну-ка давайте ее сюда. Сейчас она вся будет на чьей-то вредной морде, Колло.

Лагранж был абсолютно спокоен и серьезен, и теперь смеялся даже Франсуа — глядя, как Колло в преувеличенном ужасе дергается, одновременно морщась от боли — Лагранж по-прежнему держал его за гриву... а потом отпустил.

— Ладно, вылезай, дрянь такая...

— Слушай, — тихо спросил Франсуа, — а откуда ты знал, что у меня... вскочит прыщ?

— Да ниоткуда не знал. Только сегодня утром увидел...

— А пирожные, — вырвалось у Франсуа, — пирожные — это тоже ты?..

— А кто? Лагранж, что ль?..

— Но... зачем, Колло? — в растерянных глазах Франсуа тлело глубочайшее недоуменье. Остальные же вообще ничего не поняли — они-то ни о каких пирожных не знали... — Зачем ты это делал?!

— А мне нравилось смотреть, как ты их лопаешь.

— ТЫ... ВИДЕЛ?!

— А подсматривал. Там в стенке дырка от сучка.

— Как тебе не стыдно!! — вздрогнул Франсуа.

— А чего такого в том, чтоб смотреть, как кто-то лопает пирожные?...

"Да уж! Если б хоть порядочно лопает! Но ведь облизывает пальцы, — думал Франсуа, багровея от стыда, — и ловит языком падающие капли варенья... И даже ДО НОСА, обляпанного кремом, пытается дотянуться языком..."

— Знаешь, — сказал Колло, — я был потрясен твоим талантом. Из этого вышел бы прекрасный комический номер...

Рабочая тетрадь Андре Гюбера

Мольер, "Дон Жуан"

Свиту и лишних слуг к черту. Текст сократить — поручить Лагранжу и Мари

Эльвира — Иветт

Шарлотта — Мадлен

Матюрина — Аннет

Толстушка и худышка — контраст — смешно

Крестьянин Пьеро — Лино

Дон Луис — Руэ. Он же впоследствии Призрак. Полагаю, справится.

Диманш-торгаш - Фюзиль

Гусман, Эльвирин конюх — Лагранж. И хочется, чтоб нищего, которого Д.Ж. заставляет богохульствовать, сыграл он же. Но голос... голос, черт... А рискнем.

Дон Карлос и дон Алонсо — однако, со дня на день ждем приезда этих двух бездельников, Фюзиля-мл. и Флери

Ох, ох. Дон Жуан... Сганарель... ???

Папаша Гюбер был в смятении.

Если б не появление в его труппе Франсуа Фабра, вопроса с Дон Жуаном не было бы. Колло, конечно. Гюбер прекрасно знал от Лагранжа и Мари Фюзиль, что Колло мечтает об этой роли и не то что ее текст — всю пьесу знает наизусть...

Но монолог Дон Жуана, прочитанный Франсуа тогда, просто не давал Гюберу покоя. Блестяще ведь! Конечно, Колло читал бы это не так... но они ведь разные, совсем разные... Гюбер не сомневался, что Колло будет великолепен в этой роли, но не мог и избавиться от мыслей о Франсуа.

Два разных Дон Жуана?..

А почему бы и нет?

Опять же, Сганареля играть могут оба.

Вот пусть так и играют. По очереди.

И опять же, для Колло это послужит лишним напоминанием о том, что он не пуп земли...

И делить парням будет нечего.

Единственная сложность — придется шить четыре костюма вместо двух, Франсуа меньше ростом и куда хрупче, и все, пошитое на Колло, будет висеть на нем, как на огородном пугале...

Папаша Гюбер хотел как лучше, никоим образом, никогда не ставя себе целью сеять в труппе раздоры, но он не мог предугадать, что именно это, вполне Соломоново, решение выйдет боком и лично ему, и труппе, и Жану Батисту Мольеру... Остальным было забавно узнать, чем все кончится — если б Колло ходил злющий и бесился от ревности, они б не одобрили Гюберова решенья. Но ведь Колло ходил веселый, причем предметом его веселья всегда был Франсуа — и именно Франсуа уже не знал, куда ему себя девать от вечных дразнилок и подначек... Это ведь остальные тут уже привыкли к дурным шуточкам Колло, а ему они были внове и доводили его до трясучки уж потому, что он был тут новеньким.

А что поделаешь. Отращивай колючки, Шиповничек.

Гюбер оповестил труппу о распределении ролей, но репетировать с нею не стал. Наверно уж Лагранж, оба Фюзиль и Руэ еще куда получше его знали, как надо играть Мольера, и все послушно работали на сцене под их руководством. Гюбер озаботился лишь декорациями, костюмами, реквизитом и прочей необходимою актерской лавочке мелочью. Да иногда шепотом интересовался у Лагранжа, "как эти там". Про "этих" Лагранж не мог сказать ничего дурного — оба паренька влюбленно репетировали Дон Жуана, а Сганареля... ну Боже, ну кого тут вообще сильно интересует Сганарель! Опять же, роль слуги, и в этом "Дон Жуане" написанная строго в рамках амплуа — дело известное... любому актеру даже с небольшим опытом.

Перед генеральной репетицией Папаша Гюбер положил на свою широкую крестьянскую ладонь ливровую монету, закрыл другою ладонью...

— Ну, парни? — прохрипел он, — Король или решка?

— Король, — Колло.

— Решка, — Франсуа. Гюбер долго тряс сцепленными кистями. Открыл. Показал всем, Колло — первому и чуть не в нос ткнул.

— Франсуа, твое. Дон-Жуана завтра играешь.

Колло ничем не выказал разочарования, на вид во всяком случае. И репетировал так, как обычно. Но после репетиции, дома, у камина, ему досталась трепка от Лагранжа — неожиданная как для него, так и для всех остальных. Кроме него, никого в общем не занимало, что Колло относится к роли Сганареля если не наплевательски, то без всякого душевного интереса. Делает, что положено, но не больше.

— Ну и что это было? — бушевал Лагранж, и оттого, что голос его был тише обычного — берег для завтрашней премьеры — впечатление выходило то еще... А грубые слова Лагранж, как всегда, произносил не как собственно ругательства — создавалось четкое ощущение, что он и использует их только потому, что ему известно, как они оскорбительны.

— Да тебя рядом с Франсуа на сцене не видно, срань, — цедил Лагранж, — И никому не ясно, почему ты там рядом маячишь. И главное — зачем? Это даже не Сганарель... это тень какая-то! Если что, Колло, то тень у Франсуа и своя есть. И будет, и не одна, пока театр освещается свечами...

Колло молча вынес выволочку, а потом прошипел:

— А что ты мне предлагаешь?

— А то я тебя не учил!.. Ступай вон в комнату и посиди, подумай! Я сказал "ступай" тебе, а не тебе и бутылке! С бутылкой мы еще поговорим, а с тобой уже не о чем!..

Колло оставил бутылку. Но так, как это мог сделать только Колло. Он, улыбаясь Лагранжу милейшей улыбкой, вдруг разнес бутылку о подлокотник его кресла. Вот так. И ушел, по обычаю своему деликатному грохнув дверью. Вино потекло Лагранжу на штаны.

— Сволоченок!.. — тихонько ахнул Лагранж, все-то вообще замерли от ужаса... Но Франсуа, хотя ему чуть дурно от выходки Колло не стало, успел все же заметить, что, во-первых, Лагранж успел заслонить лицо ладонью — моментально, как от света, ударившего в глаза, не осознав движенья — видно, сказывался опыт фехтовальщика... а во-вторых, Колло очень странно расколотил бутылку — не сплеча, а вроде как просто стукнув ею о кресло безо всякого размаха — вот и осколки не брызнули влет, а просто осыпались Лагранжу на колени да немножко разлетелись по полу...

Лагранж меланхолично вытянул из ладони темную стеклянную занозу, зажал крошечную ранку носовым платком. На всякий случай тряхнул волосами, но блестки стекла из них не посыпались.

— Ну хочешь, Рене, я пойду ему морду набью? — предложил Лино с пьяноватой готовностью совершить подвиг.

— Чтоб кровь твоя была у меня на руках? Сиди уж... — буркнул Лагранж. — Ничего не случилось. Колло в своем, простите за плоскую шутку, репертуаре...

Франсуа занимало другое:

— Рене, а что вы имели в виду, когда сказали "а то я тебя не учил?"

— То, что маленьких ролей не существует, есть маленький талант, лень и нежелание подумать.

И вот на спектакле всем, а уж Франсуа в особенности, стало ясно, что Колло все же сподобился подумать над нелюбимой ролью. И нашел, что играть...

Зрители — да и прочие актеры — могли воспринимать образ Сганареля в силу своей испорченности, но Франсуа-Дон Жуан совершенно точно понял — и это в первом явлении-то! — что Колло играет слугу, самым недвусмысленным, и духовным и плотским образом влюбленного в хозяина. Осознающего притом всю порочность и его, и своего поведения — но сердцу не прикажешь...

Таким образом, реплики Колло обретали совершенно читаемый для Франсуа и смутно волнующий зал подтекст. Зрители сразу ощутили некие токи, бегающие от слуги к хозяину, почувствовали меж ними некое странное, темное, загадочное напряжение — но не осознавали, что оно означает. Загадка мучила и жарко покалывала все сердца в зале, хотя, спроси любого, что, собственно, происходит — внятных слов не нашел бы никто. Но Франсуа и неважно было, что видит и чувствует зал — его трясло от того, что видел и чувствовал лично он. Сильно мешало ему и то, что Колло мастерству учился все же у Лагранжа, а не как он — у балаганных фигляров. Колло ходил по сцене без костылей текста. Он и молча оставался Сганарелем, влюбленным в Дон Жуана — его глаза, его тело, каждое движенье говорили об этом. А уж каждая реплика, которая, казалось бы, вообще не о том — у Колло была ОБ ЭТОМ. Так уж он произносил ее. Так уж туманились его глаза, так дрожали над ними стрелки ресниц, так подрагивали губы...

— Так-то оно так, я понимаю, что это весьма приятно и занимательно, я и сам бы от этого не отказался, если б не было тут греха...

Кому-кому, а уж Франсуа ясно было, что Сганарель имеет в виду не грех многоженства и прелюбодеяния... точней, не только этот грех...

Франсуа был выбит из колеи так, что и из образа вылетел — и тут же потерял свою очередную реплику... ему показалось, что доски сцены уходят из-под ног, словно палуба корабля, швыряемого штормом. Не может быть, отчаянно думал он, я ЗНАЮ текст, я назубок знаю текст, да что же там, я вспомню, сейчас вспомню...

Но реплика словно потонула в том же незримом штормовом море. Франсуа тупо хлопал глазами. Он не помнил ее!

Боже, какой позор. Пауза тянется, тянется, я перетянул, надо что-то говорить, но что?..

На самом-то деле, забытая строка — тем более прозаическая — это не страшно, ведь всегда можно выкрутиться своими словами, но Франсуа просто не мог сообразить, что бы такое сказать, он слишком сжился с текстом Мольера, текст был для него чем-то вроде музыкального произведения для музыканта — а можно ли играть дальше, потеряв ноту и взяв вместо нее фальшивую?..