Наступила тишина. Так и норовило назвать её гробовой — но кому захочется в такой-то ситуации рассуждать о смерти? Сердце Филофея замерло, а взгляд застыл на лбу учителя. Что тот сделает? Что предпримет? Придётся прорываться? Или их убьют раньше, чем из горла Евсефия на пол капнет первая алая капля?
Иоанн медлил. В его душе шла борьба. Только вот чего? Ученик великого Пселла умел хранить такие секреты...
Борьба шла...
Шла...
Не произошло почти ничего — разве что так же отчётливо, как первый гром майским вечером, раздался звон упавшего на камни кинжала. Философы сражаются внутри, а не вовне...И эту битву Иоанн проиграл. Давным-давно проиграл...Ещё до отречения...
— Ты победил, аркарианин, — прохрипел гордый Италл — старый, слабый, уставший донельзя Италл Отрёкшийся...
— Давно бы так, — удовлетворённо кивнул инквизитор, нагнувшись и подобрав кинжал...
Аркадская империя. Аркадия.
Мешки с них сняли только в камере. Хорошей такой камере с деревянным полом, устланным коврами, с прогнувшимися от тяжести фолиантов полками, двумя мягкими постелями — но камере. Здесь не было ни единого окна: дневной свет заменяли десятки свечей. А в углу, под самым потолком, висела простенькая икона, запечатлевшая смиренно поникшего мученика. Образ должен был напоминать о том, что каждому покаявшемуся в своих грехах обеспечено прощение.
Но судя по пламенному взору Италла, как минимум одним покаявшимся мучеником на этом свете будет меньше.
Пока их вели сюда, голос инквизитора, доносившийся то из-за спины, то откуда-то спереди, долго вещал о судьбе узников. Италл обязуется научить всех, на кого укажет "Белая длань", языку Книги. Взамен ему позволено преподать сей диалект Филофею. Всё равно "ночнику" тот окажется без надобности. И вдобавок им обещается какая-то там мелочь: жизнь.
Долгий монолог Ириника о заступничестве императора вызвал только усмешки инквизитора и тюремщиков.
— У нас тут порфирородные почивали, и ничего, — с издёвкой заметил "ручник".
— Порфирородные могли сколь угодно долго здесь сидеть, я же — служитель императора, и только он волен распоряжаться моей жизнью! — гордо ответствовал Филофей, так и не отучившийся от юношеского
— Да-да, такие у нас редко сиживали, — с наигранным удивлением ответил инквизитор. — Таких обычно при монастырях да домах призрения держат, юродивых-то куда ещё?
Что можно ответить на такое? Нет, конечно, мириады и мириады слов теснились в голове Филофея, но смысл упражняться в красноречии перед палачом? Говорят, эту фразу некогда выдумал Пселл...
На крохотном столе, точнее даже, парте — с чернильницей и подпоркой для листов пергамента — лежали две краюхи. На одной из полок стоял кувшин. Филофей принюхался к содержимому. Кажется, вода, и без яда. Во всяком случае, пахнет только водой. А как на вкус?
— К чему им нас травить? — всплеснул руками Италл, понаблюдав за манипуляциями Филофея. — Я плохо преподавал тебе логику...
Из этих слов во все стороны расплёскивалось сожаление.
Ириник, будто бы ни дня не прошло со дня выпускного испытания, потупился и покраснел. Он не справился с роком, не справился с уроком, не справился...
— Ладно, может быть, это не так уж плохо. При изучении Книги тебе придётся по-другому взглянуть на мир, — ободряюще сказал Италл.
Постояв с минуту, разглядывая стеллажи, Иоанн радостно всплеснул руками и подскочил к самому дальнему уголку. Там, ветхий и едва-едва не рассыпающийся от прикосновения, стоял фолиант. Италл бережно и любовно погладил обложку и, прижав том (а точнее, томину размером с половину двери), кое-как водрузил её на пюпитр. Дерево, заскрипев, приняло "плиту" с иссиня-чёрной обложкой, совершенно без украшений и даже надписи.
— Угадай, что это? — заговорщицки ощерился Италл, точь-в-точь домушник, забравшийся в покои зажиточного дукса. — Ну?
— Словарь? — выпалил Филофей, склонившись над загадочным фолиантом.
— Почти, — расплылся в улыбке Италл. — Это ключ к языку Книги. "Ручники" не так уж мало знают, не так уж мало...А только вот замка у них, который этим ключом открывается, у них не было...
— То есть? — Филофей не поспевал за мыслями бывшего главы школы философов.
— То есть меня. Этот ключ отпирает замок, ведущий к секретам Книги — значению тех слов, на которых она написана. Я буду учить тебя, Филофей, — и, одними губами, добавил: — Но не "ручников"...
В глубине глаз отрёкшегося философа заплескалось огненное море гнева. Иринику стало не по себе...
Они решили не тянуть время. Учитель пролистал фолиант, хмыкнул, закрыл книгу, ещё раз хмыкнул. Почесал макушку — и одним уверенным движением перенёс "плиту" на кровать.
— Располагайся, Ириник, — властным жестом предложил Италл.
Он почувствовал себя в "своей тарелке": годы и годы он читал лекции, а эта мало чем отличалась от предыдущих. Признаться, комната (камерой её звать не хотелось) могла дать фору большинству помещений, в которых Иоанну приходилось давать уроки.
Следующие часы прошли в зубрёжке — почти забытой, но оттого ещё более ужасной зубрёжке! Филофей не просто вспотел: он раскраснелся, взъерошил сотней взволнованных жестов свои волосы, успел исколошматить стену, — но не сдавался. Казавшиеся до того понятными слова теряли всякий смысл, а бессмыслицу избороздили трещины, из-под которых проглядывала древняя мудрость.
При этом Италл то сбивался на шёпот, то переходил на жесты, то вслух говорил одно, а, безмолвно, губами — другое. Учитель боялся, что их подслушивают, и не хотел давать инквизиторам знания.
Но в тот день их уроку не суждено было завершиться победной нотой. В дверь ударили — разок, так, для вида — и тут же в комнату ворвался тюремный сквозняк. Его дуновения колыхали края одеяний "ручника". Власяница (с неизменной "дланью Аркара"), деревянный крест, простенький, без каких-либо изысков, руки, терпеливо сложенные на груди. Краешек рыжей бороды, несколько месяцев (а то и больше) не видевшей гребня. Лицо инквизитора, смуглое, улыбчивое, так и распространяло вокруг покой и умиротворение. Карие глаза лучились пониманием.
Этот служитель Аркара разительно отличался от всех инквизиторов, прежде виданных Филофеем. За спиной гостя появился тот самый "ручник", что арестовал их в подземелье — и оттого несходство двух священников ещё более бросалось в глаза. Самоуверенность против мудрости, сила против веры, торжественность одеяний против обескураживающей простоты, чопорность против непритязательности. Наверное, это действовало обезоруживающе на заключённых...
Кроме Италла.
— Прочь! — раздался из-за спины Филофея истошный вопль.
Ириник обернулся, — и едва не упал. Как преобразился учитель! Из готового к бою с Дланью веры — в забившегося в дальний угол камеры поскуливающего труса. Его можно было бы сравнить с поджавшим хвост псом, если бы только этот человек не был учителем Филофея. Как странно и неожиданно!
Глаза Италла потухли, подбородок задрожал, а руки философ выставил вперёд, закрываясь от инквизитора во власянице.
— Прочь! Не хочу! — едва не ли выл Италл. — Нет, не надо, прочь! Прочь!
— Ну вот мы и встретились вновь. Мне жаль, что не удалось отвратить тебя от ереси, очень, очень жаль...
Боль в голосе инквизитора не была наигранной, во всяком случае, Филофей не услышал ни единой фальшивой ноты.
Слова "ручника" больнее плети ударили по Италлу: тот закрыл лицо руками и сжался ещё сильнее.
— Что ж, — инквизитор во власянице, словно не замечая Филофея, подошёл к Италлу и склонился над перепуганным философом. — Тебе представился шанс искупить свои ошибки перед Аркаром.
— Тебе поручено научить отца Скилицу языку Книги. Тем более его способности ты давным-давно мог почувствовать на себе во всей красе, — улыбался чопорный инквизитор.
— Да наставит тебя Аркар на путь возвращения к истинному свету, — кивнул отец Скилица,
Осенив Италла знаком Аркара, он двинулся к выходу из камеры. Застыв в дверном проёме, священник повернулся к Филофею, до того с замершим дыханием наблюдавшим за происходящим.
— Может быть, ещё удастся очистить тебя от тьмы, которую Италл успел вселить в тебя, — улыбнулся Скилица. Тепло так улыбнулся, что на душе Филофея полегчало.
Аркадская империя. Аркадия.
В тот раз урок Италла затянулся допоздна. Филофей не знал, поднимается или опускается за горизонт солнце над Аркадией. Здесь, в казематах, не было иного света, помимо факелов и свечей. А так хотелось хоть краешком глаза взглянуть на алеющий небосклон. Филофей очень любил это время борьбы света и тьмы — закат — когда верхняя часть небосвода уже потемнела, но в нижней части ещё идёт бой.
А здесь...Только камень. Только ожидание. Только предчувствие беды. Может быть, только присутствие Италла хоть как-то скрашивало пребывание в этих забывших, что значит свет солнца, местах. Иоанн преображался по несколько раз на дню. То он был гордым, самоуверенным бывшим ипатом философов, то сломленным, сгорбленным, седеющим, уставшим человеком, то углубившимся в себя учителем, то...Сколько же лиц было у него, ученика великого Пселла?
Сам Филофей никогда не видел учителя Италла. Но, говорят, тот был уникальным человеком. Умевший произнести энкомий царедворцу, чтобы через день уже составлять смертный приговор для него, переписывавший в своих трудах чуть ли не целиком трактаты древних, величайший ритор Аркадии за последние века — у него были и другие лица. Но, как шепчутся знающие люди, его настоящего лика никто не видел. А на самом закате жизни Пселл удалился в монастырь. Этот гордый, в высшей степени самоуверенный человек — и постригся в монахи! И, может быть, даже принял обет молчания (об этом тоже ходили слухи).
Италл очень и очень сильно походил на своего учителя. Разве только в монахи он никогда бы не постригся, не тот человек. Воспылавший ненавистью ко всему, что только может быть связано с инквизицией и церковью, он бы уничтожил монастырь, в котором оказался хотя бы на час. Иоанн и эти казематы изничтожил бы, будь его воля. Филофей подозревал, что не лежи на бывшем ипате философов ответственность за жизнь ученика, Италл такое здесь устроил бы!
Но...Нюансы...Всегда эти нюансы!
Италл не мог, просто не мог...
Как тогда...
Филофей оторвался от чтения "Анонимного продолжателя Теофана", чтобы заглянуть в глаза учителю. О чём думал он, вперив взгляд свой в дверь? Вспоминал, как горели книги, стоившие многих десятилетий труда, на костре? Как обугливались листы пергамена, обращая в небытие ряды выписанных с любовью букв, складывавшихся в учёные, глубокие, еретические мысли? Или как, огласив очередной тезис обвинения, инквизитор бросал в огонь очередной труд, выкрикивая "Долой!", подхватываемое всей площадью Быка? Или как...
— Ну что, Филофей, тяжело в учении?
Италл вернулся в этот мир резко, сохраняя в глазах что-то...нечто...Ириник не смог бы описать, что плещется в этом взгляде.Наверное, так выглядит человек, переживший собственную смерть и продолживший существование. Именно существование. С таким взглядом не живут...
— А легко будет за кафедрой, учитель! — Филофей вспомнил, как Италл порой шутил перед экзаменом. Да, он тогда был много, много добродушнее...
Как же давно это было?..
Ириник почувствовал себя невероятно старым. Но как же тогда себя ощущает Италл?
— Нет, мой ученик, за кафедрой ещё сложнее, как оказалось...
И так еле-еле натянутая улыбка сползла, сошла клоками, серыми, печальными.
Но вдруг Италл поднял глаза на Филофея.
Они так и застыли: Италл, стоящий вполоборота к двери, и Филофей, сидевший за столом с раскрытым фолиантом. В глазах Италла на миг — краткий, слишком краткий — зажглись искорки.
— Что ж. А кто знает, может, всё будет не так уж и сложно и уж точно не так долго...— пробубнил себе под бывший ипат философов, и добавил, уже в полный голос: — Ну что, давай-ка отдыхать после трудов праведных на благо церкви нашей?
Филофей кивнул. Наверное, нигде он так не отсыпался, как в этих казематах. Сбылась давняя, ещё школьная мечта!
Ириник и сам не заметил, как уснул. Кажется, он успел коснуться головой подушки. Хотя...
Не стоило так быстро засыпать!
Сон ему снился прескверный, прямо скажем. Вокруг было темно, хоть оба глаза выколи! Хотя...Нет! Где-то далеко-далеко горели искорки. Нет, не искорки — звёзды! Так, а на чём же стоял Филофей?
Он глянул под ноги. Там тоже — тьма! Хотя вроде и твёрдо под башмаками, но всё-таки непонятно, что же Ириник опирался.
— Да ладно! Сон — он и есть сон! — махнул рукой Филофей.
-Не сдавай лист, пока не уверен, что нашёл верный ответ, — раздался голос Италла из-за спины.
Ириник развернулся. Перед ним стоял учитель — именно учитель, не бывший ипат философов. Образ Иоанна во сне был точь-в-точь как тот, что запечатлелся в памяти у каждого, кто прошёл аркадский университет.
Вьющиеся, чёрные как смоль волосы, разбросанные по лбу в полнейшем (ну ладно, творческом!) беспорядке прядки. Гордыня, огонь которой так и пылал в глазах! Серебристый сколовий, подаренный самим Дукой Ватацем по случаю вступления в должность ипата философов. Роскошный подарок! А вот под этим дорогим, с вышитым золотистыми нитями плащом с рукавами болтался подпоясанный потёртым, с легко различимыми "проплешинами" в коже, поясом хитон, простая домотканая рубаха: Италл любил сплетать повествование из противоречий, будто то философский трактат или повествовании своей собственной жизни. Это его и сгубило, в конце концов. Но сейчас! Сейчас перед Филофеем стоял несломленный Италл, молодой и полный веры в силу разума. Своего разума, конечно же.
— Ну что, ученик, ты всё ещё думаешь, что это сон?
Италл, казалось, идёт по невидимой лестнице, прорезающей тьму. Эхо шагов ипата философов разносилось далеко вокруг. Даже далёкие звёзды — и те мерцали в такт движениям Иоанна.
Наконец, учитель приблизился и встал по левую руку от Филофея. Ненадолго воцарилось молчание. Ириник потихоньку начинал сомневаться, действительно происходящие всего лишь сон, — настолько реальным оно казалось!
— А это и не сон, мой ученик, — хмыкнул Италл.
Иоанн кинул на Филофея многозначительный взгляд, расправил плечи, запрокинул голову и, тихонько посмеиваясь, спросил:
— Скажи, каким ты меня сейчас видишь?
— Ипатом философов. Точнее, именно таким я запомнил Вас, учитель, когда Вы ещё занимали ту должность, — развёл руками Филофей. — А разве должно быть иначе?
— Отнюдь, отнюдь, — прогнусавил себе под нос Италл.
Он вновь замолк, вглядываюсь во тьму. Легонько топнул ногой. Сжал и разжал пальцы на левой руке. Прошло ещё немного времени. Наконец, Иоанн вновь обратился к Филофею, на этот раз даже не поворачивая головы.
— Ты когда-нибудь хотел узнать, как устроен этот мир? — задал неожиданный вопрос ипат философов.
— Вы знаете, учитель, что это желание высечено было огненными буквами на моём сердце, — неожиданно высокопарно произнёс Филофей. — Сейчас, к сожалению, оно понемногу тухнет...Но, может быть, скоро я предстану пред создателем этого мира и всё узнаю.
