Правильно, для начала приберемся, займем руки делом, а по ходу не грех и голову занять — подумать: жить Величеву или умирать.
Артём порылся в платяном шкафу, выудил из нижнего ящика потрепанную белую футболку, соорудил из нее тряпку и приступил к уборке помещений. Импровизированная влажная уборка имела специфический характер; Стрельцов протирал тряпкой те части интерьера и предметы, на которых могли остаться отпечатки его пальцев. В процессе уничтожения следов выяснилось, что досконально и точно вспомнить, за что именно он хватался, какие поверхности 'лапал', Артём не в состоянии, поэтому протирать пришлось едва ли не все подряд. Не подвергались санобработке только те предметы, в отношении которых Стрельцов был на двести процентов уверен, что их он не трогал, прочие беспощадно протирались.
Несмотря на выборочный характер, уборка растянулась на два часа. На закуску осталась ванная. И хотя помимо размахивания тряпкой все означенное время Артём потратил на размышления о том, убивать ему отдыхающего в ванной индивидуума или нет, решения так и не принял. Не придумав лучшего, зашел в ванную, дабы приступить к предпоследней — если за последнюю принимать возможное умерщвление Величева — стадии уборки. Вышеозначенный отдыхающий индивидуум встретил Артёма привычным восторженным мычанием, раздавшимся из-под кляпа. Наверное, рассчитывал, что Стрельцов, по сложившейся за сутки традиции, вытащит изо рта полотенце, даст попить и сопроводит в туалет. Ожидания пленника не оправдались, поить его и выводить 'до ветру' никто не собирался, гарантом чего служил тот факт, что вместо необходимых для конвоирования спецсредств — тесака, например, или пистолета — в руках Стрельцова болталась тряпка.
На тряпку в руках своего мучителя пленник, очевидно, не обратил внимания и продолжил издавать невнятное мычание, что Артёма почему-то не на шутку разозлило.
'Еще мычит, паскуда!' — Стрельцов швырнул тряпку на пол и отвел душу парой смачных пинков по величевскому боку. Бандит съежился и заткнулся. И пока Стрельцов смывал кровь с кафеля, протирал ручки, края ванной и раковины, Величев даже не шелохнулся, только сопровождал каждое движение тряпки испуганно-настороженным взглядом. Закончив уборку, Артём прополоскал еще более полинявшую футболку и обмотал ее вокруг кисти левой руки, чтобы ни к чему не прикасаться пальцами. Главное теперь — правой рукой за косяк какой-нибудь не схватится, иначе вся работа насмарку. А любые нехитрые манипуляции, вроде захлопывания дверей, вполне можно и обмотанной в тряпку клешней проделать. Конечно, еще Величева...
Словно угадав ход мыслей Артёма, бандит что-то мекнул. Безобидный на первый взгляд звук прорвал последнюю линию обороны моральных запретов. У Артёма в глазах потемнело от гнева. Этот недочеловек еще голос подать пытается, помалкивал бы!
Решено, кончать его! Где там тесак лежит?!
Зарычав от переизбытка переполняющих его эмоций и забыв о мерах предосторожности, на которые потратил столько времени и сил, Стрельцов содрал с руки тряпку, отшвырнул ее и ринулся на кухню за ножом. Выдернул ящик кухонного стола, схватил первый попавшийся нож и метнулся обратно в ванную. Лихо замахнулся, не глядя, рубанул бандита по шее... и нож ледышкой выскользнул из руки.
Что за дрянь?! От подлости верного, не единожды апробированного, оружия Артём опешил. От такого удара скорее голове должно слетать с плеч, а не ножу из руки вываливаться, шея у бандита ведь не стальная. И кровь не хлещет, хотя полагалось бы. И ощущения какие-то... не те. Когда Артём накануне тесаком пользовался, он казался продолжением руки, вонзался в плоть — только пальцы разлетались. А сейчас — будто скалкой по деревянной чурке засадил, разве что соответствующий стук не раздался.
Несуразность ощущений вызвала легкий ступор, вследствие чего колыхавшаяся в глазах тьма отступила. Артём сдвинул брови, подобрал свое грозное орудие с пола и...едва не расхохотался. Первым попавшимся под руку ножом оказался не верный тесак для рубки мяса, а нож с длинным волнообразным лезвием, тупым до неприличия. Подобные ножи, если он не ошибается, предназначены для разделывания рыбы. Хотя, как таким тупым предметом вообще что-нибудь можно разделать, Стрельцов не представлял. По крайней мере, порезать человека, точнее говоря, нанести ему существенные телесные повреждения этой рыборезкой у Артёма не получилось. Величев, целехонький и невредимый, если не учитывать вчерашние потери, корчился в углу, что-то безостановочно мыча и пытаясь спрятать голову под ванной. Разглядеть, имеется ли у него отметина от удара на шее, было нереально. Если и есть, то наверняка царапина, не более, ведь даже кровь не течет.
Взвесив на ладони 'рыбный нож' и уразумев, что им помимо разделки селедки впору только размягченное сливочное масло резать, а человека им убить очень сложно, разве что способом длительного и мучительного пиления, который однозначно отпадает как чрезмерно садистский, Артём отправился на кухню за верным тесаком. Или за другим ножом, но обязательно обладающим острым лезвием.
К сожалению, пока Стрельцов метался по квартире туда — обратно, решимость, простите за тавтологию, порешить бандита улетучилась. Данный факт Стрельцов вынужден был констатировать, добравшись до кухни и заменив 'рыборезку' на полюбившийся тесак. И вроде нож удобно лег в ладонь, и тяжесть привычная придала уверенности, а вот всепоглощающий гнев выветрился. Нет, злость на Величева не исчезла, но пропала...праведная ярость, а без нее убивать, пусть даже и подонка, было противно. Будто обширное болото нужно форсировать: и в обход тащиться нет резона, и лезть в дурно пахнущую муть, рискуя запачкаться по уши, неохота. Одно дело, в драке или в горячке супротивника на свидание с праотцами отправить, а другое — представителя биологического вида Homo Sapiens Sapiens хладнокровно прирезать. Как жертву на алтаре, как свинью на бойне.
Тесак со свистом разрезал воздух и вонзился в дверной косяк, расщепив деревянную планку надвое.
— Эта тварь Настю не пожалела, а ты его жалеешь! Слабак несчастный, а ну, соберись, тряпка! — змеей зашипел, накручивая сам себя Артём. И еще раз рубанул ножом по косяку. Затем свободной рукой залепил себе пощечину. — Заколоть его, понял, заколоть! Как на скотобойне!
Своеобразный аутотренинг помогал, но слабо. Решимость убить негодяя снова появилась, но какая-то робкая. Тысяча пятьсот извинений за очередную несуразность, нерешительная. С такой решимостью под танк не бросаются и на броневик не лезут. И на вежливо спрашивающих 'покурить' хулиганов, размахивая кулаками, не кидаются. И даже с родителями невесты (жениха) знакомиться не идут. С подобной решимостью разве что билет на экзамене по плохо усвоенному предмету тянут. Принцип один и тот же: вытяну, а там поглядим. Авось что-нибудь выглядим. И кривая вывезет.
— Ладно, убивать не буду, — заявил окружающему пространству Стрельцов.— Не душегуб ведь. Руку подлюке отрублю, а дальше — воля божья. Жить будет — хорошо. А нет и суда нет.
Слова прозвучали приговором. Сухо и казенно, словно произнесли их чужие уста. И мурашки по телу побежали. Упитанные, каждая размером не меньше спичечной головки. Пока его вновь не одолели сомнения и ненужные вопросы (типа: а не слишком ли, батенька замахнулись — плащ судии примеривать, едва ли не с судьбой себя, ничтожного, ровнять?), Артём покрепче сжал тесак и потопал в ванную комнату.
Исполнять приговор.
Судья из Стрельцова получился неважный. Точнее, судья, вполне вероятно, и неплохой, а вот палач или, если желаете, экзекутор — аховый. Приговор-то вынес, а вот исполнить его не сумел. Перешагнуть черту не смог. А все из-за неискоренимой мягкотелости. Когда Артём возник на пороге ванной комнаты с верным 'мачете' наперевес, пленник повел себя неприлично. Где-то даже неинтеллигентно. То ли он слышал и слишком близко к сердцу принял яростные вопли Стрельцова, то ли его сверх всякой меры возбудил вид не раз на собственной шкуре испытанного ножа, но вместо того, чтобы стоически перенести вынесенное судом наказание в виде усекновения длани или хотя бы изобразить героическое и безнадежное сопротивление, как положено примерной жертве, бандит выпучил глаза из орбит, икнул, громко испортил воздух и обмяк. Застыл нелепой, несуразной кучей. А из-под этой кучи по ровным прямоугольникам кафеля растеклась лужа. Специфического цвета.
Конечно, прикованный к батарее человек, над которым вторые сутки измываются и регулярно отрубают пальцы, увидев приближающегося мучителя, должен как-то реагировать. Мелко задрожать, например, или заплакать, или попытаться закричать. И в обморок хлопнуться допустимо, и глаза выпучивать из орбит не возбраняется, и икать, но чтобы все сразу, одновременно... Это, мягко выражаясь, перебор. Особенно возмутительно загрязнение атмосферы сероводородом. И без того воздух спертый. Как вообще столь впечатлительные неврастеники в бандиты попадают? Ведь третий раз за два дня сознание теряет. Ладно еще вчера — сознание вместе с пальцами терял, сейчас-то от одного вида ножа обмочился и вырубился. Потёк, во всех смыслах, что, прямо скажем, плохо соотносится с имиджем 'крутого пацана' и гангстера. Как там следователь говорил: 'бригадир низового звена'. Не валенок из подворотни, а бригадир. Звучит громко. И пистолеты у него есть, и наручники, и дубинка, да и сам 'гангстер' про свои подвиги много чего напел. Аль Капоне — не меньше. А на поверку оказалось слабоват. То ли он трус по натуре, что с учетом рода деятельности и 'авторитета' представляется маловероятным, то ли испугался до... усра... до беспамятства.
Впрочем, причины несоответствия реакции имиджу пленника 'экзекутора' интересовали мало. Куда больше его беспокоило, а не даст ли он сам слабину, не дрогнет ли у него рука?
И по всему получалось, что рука дрогнет. Ну как ему бандита наказывать? Прикажете бесчувственное, об... гаженное тело на куски крошить? На извращение смахивает. Редкое и малоизученное. Или в сознание привести для начала, пусть осознает свою участь и помучается? Тоже веселье для маньяка-затейника. А если бандит опять в обморок грохнется? Вновь его откачивать? Нет, наверное, Артёму с собой не справиться... Видимо, бандиту суждено продолжить свое никчемное существование, и даже клешни он безвременно не лишится. И что здесь более уместно, радоваться или расстраиваться, Стрельцов не знал.
От безысходности и переизбытка эмоций Артём пнул несуразную кучу по филейной части туловища.
Несуразная куча не вздрогнула, только снова издала пикантный звук. Сопровождающийся не менее характерным запахом. Ситуация стала настолько смешной и нелепой, что новоявленный палач-экзекутор захохотал. Вернее, громко и заливисто заржал откормленным на казенных харчах жеребцом. А кто бы остался серьезным? Тут судьба злодея решается, можно сказать, по канонам, завещанным классиком жанра, то бишь Вильямом нашим Шекспиром, а негодяй, вместо того, чтобы проявить толику уважения к палачу-экзекутору и преисполниться важностью момента, в обморок грохнулся и в себя приходить не желает, выражая отношение к происходящему самозабвенным пусканием ветров.
Хохот согнул самозваного экзекутора пополам и душил его, пока по щекам не побежали слезы. Когда приступ смеха закончился, Артём разогнулся, промокнул тыльной стороной ладони скопившуюся на ресницах солоноватую влагу, посмотрел на бренное бандитское тело и глубокомысленно изрек:
— Живи, засранец!
Вышеупомянутое тело, пребывая в глубоком ауте, отношение к данному соизволению выразить не соблаговолило. К счастью, а то в последнее время оно, то есть тело, реагировало на все слишком экспрессивно. Хоть форточки с окнами настежь открывай.
Осознав, что уподобиться мяснику на бойне и хладнокровно добить беспомощного человека или даже, пардон, на худой конец, отрубить ему руку, он не сумеет, Артём неожиданно испытал облегчение. Словно в жаркий апрельский день опостылевшую за зиму меховую куртку с плеч сбросил. И хотя исполнить собственный приговор не получилось, жалеть об этом не стоит. Все же, наверное, хорошо, что кроваво-красный плащ палача оказался Артёму не по плечу; меньше грязи — чище совесть. Клешни поганцу посек, и довольно. Неплохо бы, конечно, вдобавок ампутировать еще какую-нибудь лишнюю, невостребованную деталь организма, лапу отчекрыжить или кастрировать для острастки и назидания, но запала не хватит. Сразу не пришиб, а теперь поздно — размяк. Интеллигентские замашки не позволят. И ладно. И без того урок Величев получил...наглядный. Пусть дальше небо коптит поганец.
Невообразимая жалостливость! Никчемный человечишка ведь, насекомое, инфузория, а рука больше на него не поднимается. Стрельцов сам себе удивлялся, с каких пор он добреньким и мягкосердечным стал. В порыве милосердия он не только решил оставить Велика живым и относительно целым (руки — 2 штуки, голова, ноги, яйца — полный комплект, лишь пальцев недобор), но и освободить бедолагу от наручников. Казалось бы, глупость несусветная, но Артём почему-то был уверен, что изрядно — вплоть до членовредительства — пострадавший от него бандит, освободившись из плена, о мести и помыслить не посмеет. И к дружкам-отморозкам за помощью не побежит, и в милицию обращаться не станет, и сам в темной подворотне с пистолетом в руке караулить мучителя не будет. Разве что в больницу помчится вприпрыжку или ползком сподобится, но данное деяние к мести имеет примерно такое же отношение, как поедание маринованных устриц к хоровому пению.
Не посмеет он мстить, и точка. Наоборот, Величев, постарается забыть про Стрельцова и все, что с ним связано, словно страшный сон. На чем основывалась эта беспричинная уверенность, Артём и сам не понимал, но в том, что Величев теперь в его сторону и посмотреть косо побоится, убежден был твердо. Кишка тонка у бравого парня, не осмелится. Убедить в обратном Стрельцова не сподобился бы и красноречивый лауреат конкурса проповедников. Он не обращал внимания на изъяны собственной логики и был готов отдать пару пальцев на отсечение, что Величев даже исподтишка ударить не рискнет. Залог чего — аккуратная лужа на кафельном полу и аромат. Отнюдь не гладиолусов или ландышей.
Милосердие милосердием, но бдительность — местами близкую к паранойе — Стрельцов не утратил. Наручники расстегнул, а вот ногу отвязывать не стал. Очухается — сам развяжется. И кляп — обрывок полотенца — изо рта пленника вытащить не соизволил. Чай не в пятизвездочном отеле, пусть займется самообслуживанием. Стальные браслеты и использовавшиеся для усмирения и устрашения ножи, то бишь 'тесак' с 'рыборезкой', Артём присовокупил к ранее упакованным пистолетам. С одной стороны, вроде как лишние улики, а с дрогой — сувениры на память. Хотя зачем ему они понадобились, особенно нож для разделки рыбы, Стрельцов и сам не знал. Прихватил машинально. Вместе с тем забирать отрубленные фаланги пальцев — тоже ведь улики и сувениры не из последних — не стал, побрезговал.
Существует много точек зрения на то, как должно покидать чужой дом. Одни считают, что воспитанному гостю лучше уйти тихо, по-английски, другие, напротив, полагают верхом изысканности долгие церемонные прощания. Стрельцов поначалу склонялся к первому варианту, уже обулся и взял пакеты с подарками: два пистолета, две коробки патронов, наручники и далее по списку, но затем передумал и решил напоследок пообщаться с хозяином гостеприимной берлоги. Выразить сердечную благодарность за прием, заверить в лучших дружеских чувствах, произнести слова соболезнования и утешения и откланяться. Для чего Артём, не разуваясь и не возвращая пакеты на законное место у порога, вернулся в ванную комнату.
