До первого ряда оставалось всего несколько шагов, и на мгновение Курт подумал, что не стоит искушать судьбу — пробиваться сквозь тесноту стало почти невозможно, и как знать, не окажется ли эта толпа в конце концов ловушкой, из которой невозможно будет выбраться. Но люди по-прежнему сдвигались теснее, пропуская человека с Сигнумом вперед, к гремящему голосу проповедника, и Курт решительно двинулся дальше, буквально вывалившись на небольшое пустое пространство перед соборным крыльцом.
— Однажды мы услышим те самые слова: 'Prope est in ianuis!' — 'близ есть, при дверях!'. Однажды наступит время, когда покаяние уже не поможет. Вдумайтесь! Послушайте! Вообразите себе, почувствуйте душою, что это, когда покаяние, смирение, наше единственное оружие против греха и наш единственный путь к спасению — все это отнимется и не будет более иметь значимости, ибо время придет. Но сказано также: 'Non secundum peccata nostra fecit nobis neque secundum iniquitates nostras retribuit nobis, quantum enim excelsius est caelum terra, tantum confortata est misericordia Eius super timentes eum'. 'Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам, ибо как высоко небо над землею, так велика милость к боящимся Его'. Посмотрите вокруг. Этот город еще не пал в руинах, ваших детей не поразил мор, земля родит, а небеса посылают нам солнце и дождь.
Епископ вновь умолк, встретившись взглядом с Куртом, стоящим теперь в первом ряду, и продолжил — все столь же отчетливо, громко, твердо:
— Небеса волею Господней посылают нам и разящий огнь. Служителей, чей крест был в том, чтобы оберегать этот город, детей его, эту землю от порождений тьмы кромешной и служителей ее, Он отнял у нас одного за другим. Отнял, оставив без защиты. Но истинной защитой вашей был и остался лишь Он Сам, Господь, к коему и надлежало возносить молитвы и на коего следовало полагаться, Господь как бы сказал вам: 'вот, оставляю вас наедине с собою и миром, оглянитесь на путь, что вы прошли, задумайтесь над своими грехами, загляните в свою душу'. И что же? Как поступили вы? Точно дети малые, неразумные, которые, оставшись в комнате одни, бьют посуду и портят утварь, ломают вещи отца и разливают закваску матери! Что же вы ответили Господу на его вразумление? Вы сказали ему, что не напрасно он отнял у вас заступников, что заслужили кару, потому как без надзирающего ока не сумели прожить и единого дня.
Епископ умолк, опустив возведенный к небесам взор на толпу, и медленно, тяжело, точно взрезая, обвел взглядом первые ряды.
— Господь даже не обрушил еще свой гнев на град сей сполна, — продолжил он, внезапно чуть понизив голос, и толпа у крыльца, кажется, вовсе перестала дышать. — Еще не явил и десятой доли должного воздаяния, а вы уже впали в уныние, гнев и гордыню. Какая страшная смесь! Ослепленные унынием и гневом, в гордыне своей вы присвоили себе право быть судьями, когда Истинный Судия лишь одного и ждал от вас: покаяния и смирения. И что же? Смерть! Смерть безвинного чада Божия — вот итог вашего греха! Искушение долготерпения Господня — вот итог! И покарание грешников, убийц, пошедших против воли Его. Пока, — с нажимом добавил епископ, выдержав мгновение тишины, — только их. Пока гнев Его сокрушил лишь тех, кто своей рукой и своим словом принял на себя грех душегубства, и поразил язвами и ранами тех, кто молчанием или одобрением своим содействовал злодеянию. Некогда Иона был послан в Ниневию, дабы вразумить жителей ее, и они раскаялись, и гнев Господень не пролился на этот город, не смел его с лица Земли, подобно Содому и Гоморре, а что же вы? И ведь так же, как Ниневию, Господь в милости своей не оставил вас наедине со Своим гневом, наедине с бедами и напастями, наедине с грехом своим. Были средь вас те, кто волей и благословением Его наделен властью вязать и разрешать, и как же вы поступили? Что вы делали? Упорствовали во грехе, в гневе и гордыни!
На мгновение Курт почти физически ощутил десятки взглядов, что прежде были безотрывно направлены на проповедника, а теперь сместились к нему, и отчего-то стало неуютно и холодно, хотя во взглядах этих теперь не было ни затаенной злобы, ни подозрительности, ни неприязни...
— Время еще есть, — продолжил епископ ровно. — Еще не при дверях. Еще не решил Господь, что пришло время кары и для тех, кто встал на сторону злодеев и пожелал подняться против властей, против служителей Его, служителей правды. Еще есть время одуматься и отвратить Его гнев.
Последнее слово повисло в воздухе, будто грозовая туча, распростершись над площадью, над людьми вокруг; епископ развернулся и, тяжело передвигая ноги, прихрамывая, молча скрылся в едва освещенном ранним солнцем нутре собора. Его молчание тоже осталось здесь, окутавши толпу, точно туман, плотный, непроницаемый, тяжелый. Горожане все так же молча стояли, не двигаясь с места, не переговариваясь, не глядя друг на друга, и сколько себя помнил — Курт такое видел впервые; обыкновенно после всякой проповеди в толпе поднимается шум или хотя бы редкий гомон, обыкновенно слышны горячие или равнодушные обсуждения сказанного или хотя бы насмешливые замечания. Сейчас, здесь, была тишина...
Курт снова взял ведьму за руку и, молча потянув ее за собою, неспешно зашагал к крыльцу собора; медленно поднявшись по ступеням, обернулся, бросив взгляд в толпу, и ушел внутрь, под молчаливые высокие своды.
Георг фон Киппенбергер сидел чуть поодаль от застывшего на консоли Всадника, вытянув опухшую ногу в сторону, привалившись к спинке скамьи, и смотрел на каменное изваяние задумчиво и устало. Молчаливый понурый служка, склонившись к епископу, обмахивал его нездорово раскрасневшееся, взмокшее лицо сложенным пополам листом пергамента, и судя по заметным складкам и вмятинам, этот нехитрый инструмент нарочно носился с собою исключительно ради таких целей.
— Должен заметить, Ваше Преосвященство, — негромко проговорил Курт, приблизившись, — вы меня поразили. И судя по всему, не одного меня.
— Доброго вам утра, майстер инквизитор, — тяжело проговорил тот, и вновь показалось, что там, снаружи, минуту назад говорил совсем другой человек — настолько этот голос был утомленным, тихим и каким-то надтреснутым. — Я, в свою очередь, должен сказать, что вы были правы. Отсиживаться за каменными стенами, когда паства погибает во всех смыслах, недопустимо и непростительно.
— Не думал, что мои слова возымеют хоть какое-то действие, — заметил Курт, усевшись рядом с ним; Нессель присела на дальнем краю скамьи, молча глядя в сторону распахнутых дверей собора. — Вашу резиденцию, признаюсь, я покинул в более чем безрадостном расположении духа.
— Не стану скрывать, что в тот момент я и сам полагал так же, — вздохнул епископ, движением руки отослав служку прочь. — Потому как, в свою очередь, сомневался в силе собственного слова. Сейчас даже опасаюсь выглянуть и посмотреть, чего мне удалось добиться... или не удалось.
— Сдается мне, вы скромничаете, Ваше Преосвященство, — возразил Курт с усмешкой. — Судя по тому, с какой поспешностью весь город бросился к собору и как внимательно вас слушали — ваше имя и слово здесь многое значат и принимаются всерьез.
— Знали б вы, каких душевных сил мне это стоит, майстер инквизитор... Человеческая душа — потемки, и никогда не знаешь, как в ней отзовется сказанное, и всякий раз мне думается: вот, одно неверное слово — и вместо спасения я принесу своей проповедью погибель.
Курт лишь кивнул, ничего не ответив и не возразив, видя, что это 'знали бы вы' смысл имело риторический и было не более чем фигурой речи — уж фон Киппенбергер-то, столь наслышанный о его подвигах, не мог не знать, что майстеру инквизитору не раз доводилось побывать в его шкуре. Минута протекла в тишине; епископ все так же смотрел на статую на консоли, Нессель поодаль сидела по-прежнему безмолвно и даже не шевелясь...
— Кто это? — спросил Курт, кивнув на Всадника. — Мне довелось услышать уже с полдюжины версий — как на тему личности изображенного святого, так и появления здесь этого изваяния. А по-вашему, кто это и откуда взялся?
— Я не знаю... — задумчиво вздохнул фон Киппенбергер. — Кем бы он ни был, я вижу в нем, как и многие, заступника перед Господом. А что до появления... — он помедлил и договорил, коротко улыбнувшись: — Мне по душе версия с ангелами. Вообще же, майстер инквизитор, вдумайтесь: разве все это — не символ мироустройства? Некий святой покровительствует этому городу, и никому не ведомо, как его образ появился здесь, но разве так уж это важно для спасения? Нет, для спасения важна вера. А мы всё пытаемся докопаться до чего-то, вспороть, залезть в нутро руками...
— ...вложить персты.
— Да, — кивнул епископ. — Думаю, вы-то уж меня понимаете... Это как образ всего человечества и Господа: будем ли мы пытаться слабым разумом нашим постичь непостижимое, или на первом месте для нас будет вера — без каверзных вопросов Ему, без требований, без попыток влезть на ступени Его трона и пощупать раны от гвоздей... Что изменится от того, что станет известно имя этого святого мужа или имя создателя этой статуи, или то, какими кранами и ухищрениями кто устанавливал ее здесь? Разумеется, для хронистов это представляет интерес, я не спорю, но для спасения души каждого из нас — вряд ли. Он здесь, и Господь с нами, а что еще требуется доброму католику для спасения?..
Курт вновь не ответил, тоже глядя на каменное лицо и вспоминая шепот ведьмы — 'живой'...
— Пожалуй, рискну выйти наружу, — встряхнувшись, болезненно улыбнулся епископ. — Все-таки дорога до Бамберга меня измотала; мы тронулись в путь еще затемно, а уснул я вчера поздно, да и болезнь моя отнюдь не скрашивает существование. Если я вам понадоблюсь, майстер инквизитор, в городе есть дом, где я останавливаюсь, когда бываю тут...
— Да, мне показывали, — кивнул Курт, поднимаясь. — Вам и впрямь стоит отдохнуть, Ваше Преосвященство: на вас лица нет; и немудрено — сегодня вы сделали работу, для которой обыкновенно требуется целое отделение Конгрегации и пара сотен императорских вояк.
Глава 24
— Хитрожопый сукин сын этот ваш епископ, — с заметным одобрением в голосе подытожил Ван Ален. — И речистый, аж завидки берут.
Общий зал в 'Святом Густаве' был полупустым и тихим — кроме братьев охотников и Курта с Нессель, трапезой наслаждались лишь два дельца средней руки за самым дальним столом да одинокий старик, больше упиравший на пиво, нежели на снедь. Немногочисленные приезжие, напуганные событиями минувшего дня, все еще предпочитали лишний раз не казать носа из своих комнат, хотя уже ничто в Бамберге не напоминало о недавних событиях. Вновь по улицам шел всякий по своим делам, больше не волновалась толпа у зданий ратуши и Официума, снова открылись лавки, аптеки и дома; возвратившуюся в свое жилище мать Ульрики Фарбер никто более не пытался выхватить из рук сопровождавших ее инквизиторов, лишь несколько человек подошли к ней уже у самого дома, дабы выразить соболезнования по поводу гибели дочери и покаяться в том, что с таким жаром защищали ее убийц. Сами убийцы в эти часы ожидали суда, подготовка к которому шла в ратуше полным ходом, и никто более не делал поползновений учинить беспорядки. В городе словно ничего и не было, и лишь чуть большее, чем в обычный будний день, количество молящихся в церквях напоминало о том, что где-то произошло что-то выходящее за рамки заурядной жизни бамбержцев.
— Каков оратор-то, — продолжал охотник, тщательно вымазывая куском хлеба тарелку, на которой остался жир от только что съеденного жаркого. — И что сказал? Да ничего такого, им это каждый день твердят или вон из Писания каждую неделю читают. Но как завернул! Бр-р, аж мурашки пошли, веришь ли. Я сам чуть не уверовал, что ты тут, как Иона в Ниневии, и только из-за тебя этот городишко все еще не смыло какой-нибудь огненной рекой ко всем чертям.
— Я тут скорее как Иона в ките, — покривился Курт и медленно, точно лечебный настой, отхлебнул пива из своей кружки. — Кругом мрак и какое-то дерьмо, и выход из него, похоже, возможен только через задницу. Но фон Киппенбергер был хорош, не спорю.
— Не вешай нос, Молот Ведьм, прорвемся. Знаешь, — проговорил Ван Ален, задумчиво глядя на пропитанный жиром хлеб в руке, — я вот лично намерен то, что было на мосту, расценивать как благоволение свыше. Ты смотри: какие-то недоноски решили, что они тут судьи и палачи, а их хлоп по рукам! Мол, не лезьте, куда не велено. А тебе — ничего, и даже как бы знак был подан, что ты у Бога вроде как на особом счету.
— И ты туда же... — простонал Курт, опустив голову на руки и сжав ладонями виски; охотник сунул в рот хлебный кусок и передернул плечами:
— А чего? В кипящей воде остался невредим, утопленница тебе потерянные четки вынесла, а четки эти, сам говоришь, реликвия от натурального святого. Чем не знак? Мол, 'давай, Молот Ведьм, Я там вижу, чем ты занимаешься, присматриваю и всячески одобряю, действуй'.
— Тогда уж лучше помог бы, — хмыкнул Лукас. — Одобрить мы и сами можем. А лучше просто взял бы — да и поразил нечестивцев молнией, как тех, на мосту, водой.
Охотник запнулся, и за столом на несколько мгновений воцарилось неловкое молчание.
— А если правда так подумать, — нерешительно предположил Ван Ален-старший, — то не столь уж это невероятно. Я, конечно, понимаю, что епископу надо было успокоить народ, а попутно и тебя прикрыть, и Конгрегацию выгородить, а потому он-то говорил то, что надо было сказать; и правильно сделал, но... Может, и впрямь поразил? Не подумай, Молот Ведьм, что это я из неприязни к вашей братии, и осознаю, что тебе такие мысли неприятны...
Ответить он не успел: на кухне вскрикнула хозяйка — внезапно и пронзительно, что-то загремело, донесся звук разлетающихся осколков и ругань владельца; Курт вздрогнул, невольно резко вдохнув, и сделанный именно в этот миг глоток пива встал в горле колом, перекрыв дыхание. Он закашлялся, пытаясь протолкнуть воздух в легкие и понимая, что ничего не выходит, в глазах потемнело, а внутри вспыхнула резкая боль от глотки до самых ребер. Сквозь туман в глазах он видел, как напряженно застыл Лукас, как подхватился со скамьи Ян, что-то громко выпалив, но слов разобрать было нельзя за звоном в голове...
От удара кулаком над грудиной боль взорвалась яркой вспышкой, в виски словно врезались тупые раскаленные ножи, но воздух вдруг рванул в грудь, как речной поток, пробивший себе путь сквозь плотину. Курт сипло вдохнул, распрямившись и зажмурившись, и закашлялся снова, но теперь уже просто болезненно, рвано и судорожно ловя вдохи между приступами спазмов.
— Спасибо, — охрипше выговорил он, с трудом восстанавливая дыхание, и Нессель неловко передернула плечами, потирая кулак:
— Бывает... Все обычно стучат по спине, а это неправильно, не помогает; надо бить вот сюда, и не ладонью. Но это только если поперхнулся чем-то жидким, если куском — надо по-другому.
— Как-нибудь покажешь, — кивнул он серьезно, сделав медленный, глубокий вдох, и отер выступившие от кашля и удушья слезы. — Не хотелось бы завершить столь славный путь грозы малефиков, окочурившись в трактире с непрожеванным куском в дыхалке.
