Тененбойм тем временем думал, как бы всё-таки обосновать смету на дыбу так, чтобы хватило ещё на небольшой ремонт кабинета. Ему хотелось приобрести новый аквариум для хобота и заменить цихлид на сомиков, которые очищали хобот от мусора гораздо тщательнее. И, конечно же, очень не помешали бы курильница и патефон.
— Считаю невозможным дальнейшее деловое общение с этим бюджетником, годным исключительно на шашлык... — Гепка наконец вышел на финишную прямую.
— Лев Строфокамилы-ы-ыч! К вам Огюст Эмильи-и-ич! — закричала из придверной лохани секретарша, зычная жаба.
— Бдын-бдын! — слон, оторававшись от размышлений, машинально постучал кончиком хобота о стекло. Рыбки, тихонечко объедавшие с хобота отшелушившуюся кожу, испуганно заметались по аквариуму.
— Звать? Или подождё-о-от?! — закричала жаба ещё громче.
— Да сколько можно отвлекать! У нас со Львом Строфокамиловичем важный разговор! — заорал на жабу Гепка и стукнул по полу хвостом.
Слон поднял на него глаза. И сочтя поведение методиста выходящим за границы допустимого, резко выдернул хобот из аквариума, тут же пустив Дрейфусу в грызлице тугую водяную струю. Тот отпрянул и со всего маху треснулся попой об пол.
— Охолонись, — почти сочувственно посоветовал слон обтекающему методисту. — Огюсту назначено. Я тебя услышал, буду думать. Лосю подождать! — протрубил он жабе хоботом и им же сделал гепарду знак — иди, мол.
Гепка понуро встал и отряхнулся, сняв прилипшую к морде водорослевую нить и маленькую тиляпию. Её он рассеянно кинул в пасть и схрумкал, выплюнув на пол подрагивающий хвостик.
— Я не могу работать в таких условиях, — сообщил он в пространство неведомо кому.
— Я тоже, — вздохнул слон, лежевесно вытянув порозовевший хобот и встряхнув его — так, что во все стороны полетели брызги. — Иди уже.
Когда Гепа наконец освободил помещение, Лев Строфокамилович осторожно выдвинул ящик стола и достал несколько разноцветных папок. Быстро просмотрев две — серую и голубую, — он добавил к ним третью, с косой жёлтой наклейкой. Папки он выложил на стол рядком и подровнял хоботом.
— Зови! — крикнул он жабе.
Через минуту в дверях кабинета, осторожно склоняя пышнорогую главу, явил себя Огюст Эмильевич Викторианский, старший экзекутор Аусбухенцентрума, преподаватель морали и эстетики, более известный как Вежливый Лось.
Огюст Эмильевич был богато наделён различными достоинствами. А также их всегдашними спутницами — то есть предрасположенностями, склонностями и пристрастьями. Среди последних немаловажное место занимало ношенье дорогих костюмов, которые он часто менял. На сей раз Лось заявился в светлом клетчатом пиджаке понивилльской работы и белоснежной рубашке тонкого сукна. Дымчато-серые брюки его, украшенные увесистой кожаной мотнёй, свободно ниспадали на ухоженные копыта, покрытые блестящим коричневым лаком. Рога были откорникюрены в сизое с морозцем. На одном из отростков сияло кольцо со сверкающим пердимоноклем, по утверждениям Огюста Эмильевича — фамильной драгоценностью.
— Добрейшего дня, Лё, — имя своего старого друга Лось из дружеской деликатности проглатывал, заменяя неприятное 'лев' протяжным звуком, звучащим уважительно и неконкретно.
— И тебе того же, Оги, — поприветствовал его слон в той же манере.
— Какие ветра дуют в высших сферах? — голос Викторианского был высок, фистулен. — Не пал ли с неба огромный сапфир на наши огороды? Не завещал ли нам какой-нибудь авторитет сорок бочек соверенов и две банки майонеза? Или старина Бонч испытал наконец долгожданное недомогание?
— Присядь, — то ли предложил, то ли распорядился слон.
Лось охотно занял роскошное кресло у двери, завозился, пристраивая поудобнее хвост. Наконец у него это получилось.
— Мой день определённо не задался, — сообщил он, элегантно слизнув с носа прилипшую соринку. — Утром встал пораньше, чтобы написать выстраданные бессонной ночью четыре страницы. Вместо этого я истратил цветы селезёнки на починку кофемашины, которая коварно распаялась прямо в процессе. Потом меня вызвали на заседание учёного совета, где я провёл худшие три часа в жизни на этой неделе. Я пребывал среди напыщенных кретинов, как шатёр в винограднике.
— Пффф. А эта бредятина откуда? — поинтересовался слон.
— Гм, бредятина... бредятина, бредятина... А, про шатёр? Пророк Исаия, разумеется: в такие дни меня неудержимо влечёт к духовности. Собственно, меня влечёт к ней всегда, когда не тянет к изысканности. Но сейчас я и думать не могу об изысканности. Нет, нет, даже не уговаривай! 'Пусть пройдёт время', — лось произнёс последние слова таким тоном, что Лев Строфокамилович понял: это тоже цитата.
— Балабольство, — вынес слон свой обычный вердикт. — Трепешься много, — добавил он на тот случай, если лось вдруг не понял.
Огюст Эмильевич тяжело вздохнул.
— Прости, если можешь, мою логорею, Лэ, — сказал он, почти не манерничая. — Просто я сегодня не в духе. Мой талант мне дерзко изменяет. Не удивлюсь, если с каким-нибудь юным, порочным калушонком, — не удержался он от развёртывания метафоры. — Я не написал свои четыре страницы, вот и всё. Я даже первую не дописал. И уж раз на большее не способен — готов быть краток. Пресекай же мои излияния, дабы я не приносил более даров тщетных.
— Вот и не приноси, — пробурчал Лев Строфокамилович, не забыв, однако ж, добавить в голос толику сочувствия и понимания.
Викторианский уже второй год писал монографию 'Этические и эстетические аспекты права победителя'. Он вкладывал в эту книгу душу, вместе со всем, что в ней накопилось — начиная с отшлифованного годами стиля и кончая огромным практическим опытом. Увы, ему решительно не давалась вторая часть книги — о женском (или, как выражался Викторианский, 'вагинальном') аспекте этого права. Проблема состояла в том, что тема оставляла его равнодушным. Примерно по этой же причине после великолепного первого тома 'Искусство наказания: мальчики', заслужившего самые лестные оценки и вошедшего в серию 'Настольная книга педагога', анонсированный второй том про наказание девочек так и не вышел из печати, бесславно скончавшись в груде черновиков. Сердце Лося было безоглядно отдано прекраснейшему полу — мужскому.
— Что ж, — вздохнул лось. — Отдам долг обществу. Ну так что там у нас, Лё?
— Ты прекрасно знаешь что. У нас уже три месяца вакантно место младшего экзекутора в начальных классах.
Лось схватился за рога и издал тяжёлый, полновесный стон.
— Лю, сколько можно? Оставь, пожалуйста, эту тему. Я прекрасно справляюсь с данными обязанностями сам.
— Да, Оги, — кротко сказал Тененбойм. — Ты справляешься просто збс. Проблема в том, что из-за этого ты уже не справляешься с другими обязанностями. Которые, уж прости, более существенны, чем твои... увлечения. Мы должны назначить нового экзекутора.
— О, ты снова предлагаешь мне это, — лось застонал. — Я же миллион двести тысяч семьсот шестьдесят девять раз или около того говорил тебе, что не вижу достойной кандидатуры.
— Педди Крюгер, — напомнил Лев Строфокамилович, просматривая серую папку. — Очень достойное изделие. Киборг, выдвижные лезвия между пальцами, отличная реакция...
— Работает сторожем в учительской раздевалке, — напомнил Лось.
— Не сторожем, а менеджером-ассистентом по предотвращению потерь, — поправил его Тененбойм. — Уже десять лет без единого нарекания.
— Он инвалид, — дёрнул ноздрёй Лось.
— Ветеран, — возразил слон. — Между прочим, герой войны. Кстати, наши воспитанники его опасаются. Он им даже снится. Когда это нашим воспитанникам что-то снилось?
— Дети разленились и бездельничают, — сообщил своё мнение Лось. — Мы их слишком сытно кормим и слишком мало наказываем. Я давно настаиваю на введении ликурговской системы. Как сообщает Ксенофонт в 'Лакедомонской политии', в Спарте был принят обычай недокармливать детей, а недостающие белки и углеводы восполнять воровством. При этом пойманных на воровстве мальчиков секли особенно сильно, — он мечтательно улыбнулся.
— Оги, твои идеи интересны, но противоречат политике дирекции, — сообщил слон.
— В том нет моей вины, Лю. Ты же знаешь, горек жребий новатора... впрочем, нет, я не считаю себя таковым. Мои взгляды безупречно консервативны. — Лось упрямо склонил сохатую голову. Пердимонокль, скрывшийся было в переплетении костяных отростков, вдруг блеснул хищно и гордо, как орлиное око.
— Пусть так, — согласился слон. — Но будем по одёжке протягивать ножки. Нам нужен новый экзекутор. Которого ученики будут бояться и уважать. Крюгера боятся — значит, уважают.
— Боятся? — Викторианский презрительно прищурился. — Ну да, боятся, — признал он. — Ну и что? Он не умеет наказывать.
— Ты предвзят, — укорил его слон. — По-моему, ты просто недолюбливаешь ирландские основы.
— При чём тут это?! Я решительно ничего не имею против Крюгера. Au fond, он славный малый. Я никогда не гнушался его обществом, всегда рад обменяться парой слов. В каком-то смысле я даже готов признать старину Педди the best of the worst... под worst я разумею низшую обслугу. Там он на своём месте. Но его нельзя подпускать к детям! Он совершенно не понимает в наказаниях, особенно наказаниях мальчиков. Однажды я попросил его придержать малыша во время порки...
— Огюст, ты знаешь, как я отношусь к этим устаревшим методам, — вздохнул слон. — Пара электродов...
— Лё, эти твои электроды — бездушная механика! — вскипел Лось. — Они не создают интимной связи между педагогом и учеником! Той связи, которая и является истинной целью наказания! В отличие от порки! Разве про твои дурацкие электроды кто-нибудь скажет — 'высока рука Господня, порка — ад и рай мечты?' Где в твоих электродах личностное начало? Как сказал Уильям Блейк... — Огюст Эмильевич, не договорив, гневно встряхнул рогами.
— Я понял, — тихо сказал Лев Строфокамилович. Но Лось его не услышал: он оседлал любимого конька и поскакал к горизонту.
— Ну как можно недооценивать порку? — распалялся он. — Это же искусство! Тут есть множество тончайших нюансов, которые пошлые поклонники электричества никогда не поймут, не прочувствуют! — ноздри Лося сладострастно затрепетали, как бельё на ветру. — Начать, к примеру, с придания мальчику надлежащей позы. Мальчики такие разные, поэтому нужно сначала тщательно исследовать тело, прощупать бёдра и ягодицы...
Слон опустил уши. О любимом деле Огюст Эмильевич мог говорить бесконечно.
— Очень важен ритм, — не унимался Лось. — Первые же удары должны сокрушить сопротивление мальчика, он должен принять своё наказание. Лучший способ — два быстрых удара отдельно по каждой ягодице, потом — один по мясистой части бёдер. При наличии пушистого подшёрстка нужно бить с оттяжкой. В промежутках между ударами нельзя пренебрегать вырыванием волос, особенно этой нежной шёрстки возле ануса. Эта маленькая процедура обостряет страдания мальчика и к тому же весьма унизительна для него, что способствует желанному эффекту...
— Я твою книжку читал, — напомнил Тененбойм. Лось, возгоревшись, пропустил это мимо ушей.
— А ты знаешь, что удары по бёдрам гораздо болезненнее, чем по ягодицам? И это верно почти для всех основ, исключая птичьих? Особенно мясистая часть задней стороны, по ней я всегда наношу самые важные удары...
Лев Строфокамилович поднял хобот и вострубил.
— Sorry, — Лось слегка смутился. — Ты прав, Лю, я и в самом деле увлёкся. Я хотел сказать простую вещь. Наш друг Педди не смог удержать мальчика в нужном положении и испортил мне прекрасную сессию, — заключил Викторианский таким тоном, которым выносят окончательный, не подлежащий обжалованью приговор.
— А кто мальчик по основе? — поинтересовался слон. — И был ли он связан?
— Носорог, — признал Лось. — Возможно, его стоило зафиксировать. Но это не принципиально. На самом деле я просто не хочу Педди, только и всего. И даже если я буду за это гоним, как прах по горам и пыль от вихря...
— Опять бредятина, — слоновий хобот скептически дрогнул. — Ну хорошо. Ещё у нас есть Огуревич. Практикант, довольно толковый... — он открыл голубую папку.
— Насекомое, — констатировал Огюст Эмильевич.
— И растение, — уточнил Тененбойм. — И что?
— Да, собственно, ничего, — пожал плечами Лось и крепко, со скрипом почесал мотню копытом. — Во всяком случае, ничего личного. Мы даже толком не знакомы. Просто сочетание кузнечика и огурца представляется мне крайне бездуховным. Это какой-то апофеоз беспочвенности. Поэтому в тот день, когда это существо возьмёт в лапы плётку, электрод или щипцы — я уволюсь. Имей в виду, Лю: я не блефую.
— Это твоё окончательное решение? Ну что ж, — слон открыл третью папку с жёлтой наклейкой. — Есть ещё один вариант. Правда, временный. Но ты не оставил мне выбора.
— Что там ещё? — Лось вытянул шею по направлению к столу.
— Сам посмотри, — Тененбойм протянул папку Лосю. Тому пришлось встать. Роговая корона на голове величественно заколыхалась. Вновь сверкнул пердимонокль — на сей раз малиновым. Слон недовольно сощурился.
— Самка, — буркнул Огюст Эмильевич после пятиминутного изучения содержимого папки. — Я не подпущу самку к моим мальчикам. Она их испортит.
— Не та у неё основа, чтобы мальчиков портить, — возразил слон. — А вот насчёт болевых ощущений...
— М-м-бб, — лось пожевал губами, желая, видимо, высказать нечто, но не нашёл подходящей формы и предпочёл оставить мысль незаконченной, а честнее — и не начатой.
— К тому же она не претендует на постоянную работу, — поднажал Лев Строфокамилович. — Краткосрочный контракт на три месяца.
— Основа, допустим, годная... — протянул Лось, перелистывая бумаги. — Давай откровенно. Ты ведь придержал эту папку специально, чтобы я успел отказаться от остальных?
Тененбойм сделал сложное движение ушами.
— Ну да, разумеется, — Лось грустно усмехнулся, — ведь я так предсказуем... Знаешь что? Мне не нравится эта кандидатура. Что-то с ней не так. Не знаю, что именно, но мне уже не нравится. К тому же — с чего бы вдруг существо из ИТИ искало работу здесь? И кто тебе подсунул эту, как её... Шушару? Отвратительное имя. Даже для самки.
— У неё отличные рекомендации, — сказал слон. — Есть мнение, что она справится, — добавил он со значением.
— Без собеседования не возьму, — Викторианский исподлобья уставился на Тененбойма.
Лев Строфокамилович почесал левый бивень о столешницу.
— Ну допустим, — пробурчал он, старательно сдерживая рвущийся наружу вздох облегченья.
