'Кол', 'костыль', 'слег', 'теллур', 'последний гвоздь'. Артефакт Зоны неясного происхождения. Вводится перцеребрально (подробности см. в разделе 'Техника'). Попытки обратного извлечения приводят к немедленной смерти. В течение первой декады взаимодействия с корой головного мозга обеспечивает абсолютную защиту от всех известных типов паранормальных воздействий, кроме психокинеза. Далее эффект ослабевает, одновременно с этим понижается болевая чувствительность и деградирует эмоциональная сфера. Через тридцать — сорок дней происходит первый дефолт мозга, IIQ падает на 20-30 %. Второй дефолт происходит через сто — сто двадцать дней. За ним следует потеря речевой способности, отмирание рефлекторных реакций и смерть.

Фраер М., Шестипалый З. Как убиться и ебануться с пользой для общества.

Практическое пособие. ООО 'Хемуль', Дебет: Амфора, 299.

Септимий Попандопулос пил. Хотя — нет! Септимий не пил: он нажирался. Отдаваясь этому непростому делу с тем истовым серьёзом, каковой исстари присущ славному козляцкому племени.

Ежели говорить о текущем моменте, то Попандопулос пребывал в состоянии своего рода неустойчивого равновесия. То есть — алкоголя в крови у него было примерно столько, сколько и просила душа. В таких случаях к выпивохе зачастую возвращается подобие здравомыслия.

Однако хороший медик или опытный бухарик непременно заметил бы, что благостное это состояние, увы, мимолётно, ибо в самом скором времени что-нибудь непременно изменится. Или двенадцатиперстная кишка получит из желудка новую порцию пульпы и обогатит кровь алкоголем, тем самым повысив внутренний градус. Или же печень одержит временную победу, окислив спирт — и градус тем самым понизив. Значение имеет также концентрация каталазы, под влиянием которой спиритус вини превращается в ацетальдегид, само присутствие коего весьма ощутимо сказывается на общем состоянии. Наконец, могли измениться и потребности души, причём совершенно непредсказуемым образом. В общем, не стоило и помышлять остановиться на достигнутом. Выбор был, в сущности, невелик: или немедля продолжить восхождение к намеченной цели, — а козёл имел намерение нажраться в неописуемое говнище, — или же устроить краткий передых, нечто вроде временного бивуака, пребывая в готовности в любой момент сняться и тронуться в путь.

Попандопулос выбрал последнее: воспользоваться минутным возвращением в реальность для ревизии своего состояния и текущей ситуации.

Козёл приоткрыл правый глаз — левый открывался хуже — и оценил текущую диспозицию. Он пребывал в крытом помещении, на вид знакомом, конкретно — сидел за столом, судя по позе — в прострации. Перед ним стояла грязная корзина с объеденным дубовым веником: по нетрезвости козла всегда тянуло на дуб и орешник. Рядом — миска с солью, наполовину пустая, и литровая бутыль кристалловской, наполовину полная. С краю примостилась ещё одна бутылка, судя по криво наклеенной этикетке — из-под сенной шипучки. Горлышко бутылки было отколото, а вернее, снесено лихим ударом. Попандопулос тут же потянулся за спину. Меч был на месте. Это его успокоило.

Прикрыв лупары, Попандопулос попытался сосредоточиться и вспомнить, какого ляда он воттак ваще. Из душевной глыби всплыло — дохлой рыбой кверху брюхом — томительное чувство: всё плохо. За ним потянулся шлейф ретенций — музыка, нахнахи, кровь на полу, ещё какой-то мёртвый ёбаный гусь. Септимий не мог припомнить, при чём тут гусь, но каким-то образом и он был тоже причастен, он тоже был причиной бед, этот гусь — будучи мёртвым и ёбаным гадом. Или, может, ёбнутым, а то и ебанутым: козёл был не в том состоянии, чтоб различать столь тонкие оттенки смысла. Потому он оставил эти думы и сосредоточился на более практических вещах: подготовился ли он к загулу и всё ли правильно сделал.

На эту тему память заговорила охотнее.

К делу козёл приступил прямо с утра. Лишние носильные вещи и ценности оставил у знакомых педобиров, с ними же и накатил для начала. Потом завернул в деревеньку Калушовку, где его хорошо знали с плохой стороны. Там он подудолил местный электорат на два пузыря самогона, настоянного на курячьих говнах, и маленького лосёнка, которого он отдуплил там же, у плетня, а тушу прихватил с собой. Переднюю половину он отдал знакомому сталкеру-стервятнику Шансу, встреченному на тракте. Шанс в благодарность угостил бидоном мухоморного пива, до которого козёл всегда был охоч, но особенно по первой пьяни. Где и как он употребил его — на сей счёт память загадочно молчала.

Дальше нарисовалась лесная полянка, заросшая одуванчиками. Септимий обожал их страстно. Однако ж в одуванах попалась какая-то подлая травка, от которой козлиный желудок немедленно вспучило. Пришлось проблеваться. В процессе блёва Попандопулос измарал бороду, попытался отмыть её самогоном, стало ещё хуже. Расстроился, от расстройства высосал полбутылки, закусывая крапивой. Зачем-то срубил мечом деревце. Потом сражался с ежом-грибником, некстати прогуливавшимся в тех местах. Ежак оказался то ли бронированным, то ли чересчур увёртливым. Во всяком случае, существенно улучшить его Септимий не смог, несмотря на все старания. К тому же в корзиночке у скромного грибника были не только грибы, но и тесла-шокер — оружие редкое и не особо опасное, но очень неприятное в действии. Пока Попандопулос очухивался, колючая джигурда сдристнула, ещё и прихватив с собой бутылку самогона в качестве трофея. Исчезли и остатки лосятины. Также куда-то проебался колокольчик из носа. Впрочем, похоже было, что две последние утраты случились ещё до встречи с ежаком. Что нисколечко не утешало.

Потом был хутор с виноградником. Там его пытались огреть оглоблей, зато потом вынесли чудесное кьянти, лишь бы отвязался. Ещё он бегал за диким, тугозадым на вид вепрем. И вроде как даже догнал. Засим в памяти зиял провал с осыпающимися краями.

Исчерпав, таким образом, свой внутренний мир до дна, козёл решил, что пришла пора свежих впечатлений. Без которых было невозможно понять, в каком он состоянии, где он, а главное — как жить дальше.

Он заставил себя открыть глаза, протёр их, упёрся передними конечностями в столешницу и рывком встал. За спиной что-то рухнуло с шумом и пылью. Других бед не случилось: желудок держал выпитое, ноги вроде тоже не дрожали. Картинка в глазах слегка плыла, но в общем и целом держалась.

Обстановка однозначно указывала на 'Щщи'. Посетителей, правда, было маловато: какой-то рыжий ишак, молодая пятнистая гиена в белых штанах с оттопыренным наклиторником, голенастые птицы с низкой посадкой вроде страусов. Все вели себя подозрительно корректно — ни шума, ни песен, ни драк. Из давних знакомых был только енот, тоже непривычно вялый, невесёлый. У него, впрочем, была к тому уважительная причина: мутный глаз козла углядел под столом у него опустошённую четвертушку. Судя по всему, енотик занимался тем же делом, что и Попандопулос — заливал глаза.

Как жить дальше — тоже было, в общем-то, ясно. Следовало немедленно выпить, потом кого-нибудь обидеть, а там видно будет. Септимий обычно поступал именно так, и до сих пор данная метода не подводила.

С трудом повернув затёкшую шею, Септимий перевёл взгляд на стойку, ища Бобу Сусыча. Но мартыхай отсутствовал. Вместо него за стойкой хозяйничала рыжая выдра, с виду доступная. В данный момент она облизывала пивную кружку, одновременно протирая другую чистой тряпицей. Попандопулос невольно залюбовался движениями язычка. Та поймала взгляд, лукаво улыбнулась и так страстно слизнула застрявший у самого дна клок пены, что Попандопулосу, несмотря на всю его ориентацию, захотелось немедленно дать ей на клык.

— Лёля, не выделывайся, — раздался недовольный голос откуда-то из угла.

Выдра смутилась, опустила долу блудливые очи.

Козёл мощно развернулся — и увидел в малозаметном углу удобно расположившегося крота. Выглядел кротяра солидно, хозяевато: на нём был малиновый бархатный жилет с блестящей часовой цепочкой, когти сверкали свежей полировкой. Он неторопливо вкушал салат с червяками. Рядом стояла огромная глиняная кружка, к которой сиротливо жалась рюмашка. На решётке медной пепельницы ждала своей участи нераскуренная сигара.

В хмельной козлиной башке прошумело что-то вроде очистительного ветра: крота он узнал. Дальше в голову вступила некстати вернувшаяся память о свалившихся неприятностях, а также и том, кто был тому виной.

Кротяра поднял рыльце от салата и козла приметил тоже.

— О, прочухался! Ну, здравствуй-здравствуй, — ехидно осклабился он, откровенно намекая на непристойное продолжение.

Тут Септимьева двенадцатиперстная как раз продавила в кровь очередную порцию этанола. Козлячьи мозги залила пьяная лихота.

— Ах ты скобейда гнилорылая, щ-ща мы с тобой поздоровкаемся, — прошипел Попандопулос, вылазя из-за стола и тянясь за мечом.

— Нэ тарапис, — на шею козла легла тяжёлая горячая лапа. — Нэкуда тэбэ тарапица.

Попандопулос негодующе дёрнулся, сбрасывая лапу, повернулся — и увидел шерстяного. Не какого-нибудь парнишку-недомерка, а здоровенного обезьяна с седыми грудями и складчатым рылом. Маленькие глазки зверя смотрели тупо и недобро. За его спиной стояли другие нах-нахи, размером поменьше, но тоже вполне себе убедительные.

'Вот и всё, кранты-винты', — свистнуло у Септимия в башке. Прочие мысли вылетели вон — вместе с хмелем, который тоже унёсся в сиреневую даль. Короче, козёл струхнул, чтоб не сказать — призассал. Причём серьёзно, до трезвянки и ледяного холода в брюхе.

Однако Попандопулос не первый день жил на свете и давно понял, что бояться не надо ни в каких случаях. И в особенности — когда на то есть серьёзные причины. С беспредельщиками он общался не раз и успел выучить, что верить им нельзя ни в чём вообще, в том числе и угрозам. Если они не начали убивать сразу — значит, что-то им нужно.

Поэтому он задержал дыхание, опустился на стул и демонстративно почесал загривок, а потом — под бородой. Осторожно продышался через рот, убивая остатки хмеля. Убрал лапу, как бы невзначай положив её не на стол, а на колено. Под мохнатой шкурой правого бедра у козла скрывался кожаный кармашек с врощёнными ножнами, а в них — небольшой, но очень острый кинжал. Пару раз эта нычка козла сильно выручала.

— Кто ты? Я тебя не знаю, — сказал он обезьяну, старательно улыбаясь, но не показывая зубов.

— Нэ выдыщ миня? — грозно надвинулся обезьян. — Слэпой щто ле?

Попандопулос и ухом не повёл.

— Вижу тебя как наяву, — сказал он ровно, употребив максимально вежливую формулировку из принятых между авторитетами. — А кто ты и что тебе нужно — этого знать не могу. Я не паранорм, в душу лазить не умею. Если у тебя ко мне что-то есть — присядь со мной. В ногах правды нет.

— Ты как са мной разгавариваещ? — удивился обезьян.

— По понятиям, со всем уважением, — спокойно ответил козёл. — Если что принял в ущерб — обоснуй.

— Харам ващ панятия, — сообщил обезьян, однако ж соседний стул отодвинул и присел.

Козёл мысленно поставил себе плюсик. Шерстяной, может, был хорошим бойцом, но слова говорить не умел. Это давало шанс.

— Я Рахмат, — то ли представился, то ли похвастался шерстяной. — У мэня плэмянник был, Воха. Харощый плэмянник. Учильса атлычно, характэристыки на нэго залатые пысали. Он хадыл сюда, и болщэ нэт. Как думаещ, он гдэ?

Попандопулос подумал, что недооценил обезьяна. Вопрос он задал неприятный, к тому же со словом 'думаешь', которое может означать много разного. Надо быть повнимательнее, решил козёл.

— Я не думал о твоём племяннике, потому что его не знал, — сформулировал он.

— Его тут убылы, — сообщил седогрудый. — И ты тут быль.

Септимий решил, что уходить в отрицалово глупо.

— Сюда, в 'Щщи', приходили нахнахи, — признал он. — И я тут был. Но я никого не убивал. Кто его убивал — я не видел.

— Нэ выдэл? — передразнил его шерстяной, морща рыло и показывая клыки.

— Не видел, — повторил козёл спокойно и серьёзно.

— Твой напарнык, кот, он убиль его, — прорычал обезьян, показывая пожелтевшие клыки.

— Кот — не мой напарник, — твёрдо сказал козёл. — Мы познакомились здесь, вместе пили и вместе дудолили вон ту скобейду, — он скосил глаза на крота, продолжавшего преспокойно уплетать своих червяков. — Но напарниками мы не были ни раньше, ни теперь, — он постарался выразиться максимально точно.

Обезьян посмотрел на козла, что-то прикидывая. Септимий напружинился, приготовившись к прыжку или уходу под стол с последующей попыткой отхода. Шансов на это было мало, но попадать в лапы нахнахов живым он не собирался в любом случае.

— Я дядя Вохи, — повторил обезьян. — Мнэ нужэн, кто его убил.

— Кот ушёл в Зону и не вернулся, — сообщил козёл. — Ищи его там, если он жив.

— Я нэ буду искат. Будэщ ты. Пайдёщ в Зону и найдёщ его мнэ, — заявил Рахмат.

— Почему я должен идти в Зону и искать кота? — спросил козёл, заранее зная ответ.

— Патаму щта или я тэбя убью, — сообщил обезьян. — Кого-то нада убить. Или кот, или тэбя.

Козёл немного подумал. Несмотря на грамматические ошибки, шерстяной высказал свою идею вполне ясно. Сама идея козла не воодушевляла совершенно, но в данном случае важно было другое — понять обстоятельства.

Септимий усилием воли подпридавил шевелящийся в животе страх и напряг мозги. Рахмат выглядел грозно, но из одежды на нём были только нахнаховские боевые рейтузы, перевязь и верёвочные чуни. Нахнахи, пришедшие с ним, смотрелись не лучше, к тому же их было всего пятеро. Стояли они бестолково, можно сказать — толпились. На обычные карательные акции шерстяных — которые предпочитали посылать на любое, даже самое мелкое дело хорошо обученный, вооружённый и экипированный отряд — это было не похоже. Как и неинформированность: обычно нахнахи знали, где находится то, что им нужно. Или хотя бы — у кого это можно выяснить. Наконец, сам стиль разговора: шерстяные или прижимали словами, или уж сразу начинали с физического воздействия. Септимию как-то пришлось работать на одного офицера-нахнаха из Гиен-аула, решалы по приграничным вопросам. Тот предпочитал начинать разговор с незнакомым нестатусным существом с того, что выдавливал ему пальцем левый глаз, а потом начинал задавать вопросы, держа палец возле глаза правого. Он считал, что подобный modus operandi экономит время. Но дядя Вохи наезжал неумело, а переходить к насилию не спешил. Так что, решил Септимий, это какая-то самодеятельность.