— Ви... говорить об, — англичанин широким жестом обвел архитектурные чудеса, которыми была набита комната, — увлечении зрелый человек? Йа-а, — и покивал головой, — есть. Военная история, ретротехник — и авиация. Дома — вот столько, — он показал толщину стопки мало, что не в метр, — это, как оно? — альбом...
— Кружки — общества? Хоровое пение — вязание крючком — краеведение? Борьба с холощением котов, охрана бабочек-копустниц и инсцинировка исторических баталий? И по этой части вы можете завести множество интересных знакомств: взять, к примеру общество "ЗиС" — чем плохо? А "девятка"?
Хозяин уже ничего не сказал, а только, вцепившись в край стола, зашипел, как рассвирепевший дикий кот, обычно тусклые, сейчас его глаза горели, как угли, но Михаил, похоже, окончательно уподобился токующему глухарю и не реагировал ни на что окружающее:
— А женское обществщ поклонниц Соединенных Штатов, "Битч-энд-Витч", — только это по-английски, вы не поймете, а как перевести на немецкий, я не знаю...
Но иностранец не моргнул и глазом, а только отрицательно покачал головой:
— Техник. В молодость мечтал летать, но... — Он развел руками, показывая, что, мол, — не судьба. — И, — очень интересный аэроплан у полосы позади дом...
— Ну, — уж это проще всего. Это моя машина, так что я покажу вам все, что только захотите. По первому же желанию. Даже покатать могу. Машина и впрямь, — он опять улыбнулся своей двусмысленной, мимолетной улыбкой, — не из самых распространенных.
Насчет "не самых распространенных" — это он тогда хорошо сказал: то, что крылья у самолета оказались довольно-таки заметно скошены кпереди, было, пожалуй, еще наименьшей странностью. Темно-серая обшивка по цвету, в общем, напоминала окрас американских военных машин, передняя часть была приподнята, как голова насторожившейся кобры, и только зеркальные стекла "фонаря" отливали золотом с едва заметной примесью пурпурного, придавая кабине сходство, скорее, с головой стрекозы. Но больше всего в облике диковинной конструкции, — совсем, вообще говоря, не мелкой, — удивляла ее видимая субтильность. Нет, профиль аэродинамических элементов даже на глаз выглядел как положено, правильным, но все равно, — не птица, — а сухое насекомое, мумия летучей мыши, иссохшая на берегу летучая рыба. Как будто из пергамента, наклеенного на каркас, или, словно в старые добрые времена, из покрытого лаком полотна. Хотя какого там полотна, — тут речь шла, скорее, о муслине, о шелке под шеллаком, о китайских мастерах, склеивших их лакированных бамбуковых щепочек изящную игрушку для мимолетной забавы капризной дочери богатого мандарина. При более близком, — как теперь, — знакомстве при одном взгляде на машину по коже пробегали мурашки: на взгляд, плевок с метровой дистанции пробивал обшивку с гарантией. Только задняя часть сооружения казалась не то, что вздутой, а как бы наполненной, словно там — находилось что-то, все-таки обладавшее и весом и прочностью.
— Остроумно, — почти без акцента проговорил Майкл, показывая на машину пальцем, — а издали практически невозможно отличить от настоящей. По изяществу легко узнать руку хозяина.
— Наш хозяин, — при всем моем глубочайшем уважении к нему и его способностям, не имеет к данному изделию ни малейшего отношения, — это "Су — 36", "Вуаль" серии "К". Очень практичная и на многое годная вещица... Да что я говорю, — сейчас заправим, и сами увидите.
— Вы... пилот?
— Да что вы! Я, к сожалению, не пилот, но и не офицер ка-гэ-бэ, как вы, может быть, подумали. Я, вообще-то, скотовод.
— А... почему, — Майкл развел руками, — я должен думать, что вы из ка-гэ-бэ?
— Скорее всего, — предрассудок, уважаемый. В киноштампах второго поколения иностранцы, — вообще-то хорошие, но насквозь оболваненные буржуазной пропогандой и, угодив в СССР, склонны видеть айджент КГБ в каждом встречном.
— А первое поколение?
— Там все иностранцы были, понятно, шпионами, — скотовод, глядя на него, часто-часто моргал, то, что называется, — хлопал ресницами, — но это было, в общем, еще до меня.
— Это надо понимать так, что над вами самими эти самые штампы не довлеют?
— Разумеется. Наверное, именно поэтому у меня кое-что по этой части получается. Вот вы, например, совершенно правильно бросили баловство со своим акцентом. Он у вас носил несколько, так сказать, — перемежающийся характер.
— Мне показалось, что дальнейшее лицедейство будет выглядеть уж слишком глупо. В конце концов — нет никакого криминала в хорошем знании русского языка, не правда ли?
— Ни малейшего! Более того, как раз сам уровень ваших познаний практически безоговорочно доказывает, что вы именно что не шпион.
— Своими словесными парадоксами, — Островитянин усмехнулся мимолетно и невесело, — вы еще больше усугубляете парадоксальность ситуации. И кем же я, по-вашему, могу являться, если не шпионом?
— Да я уже говорил, вы только не сочли нужным обратить внимание: вы турист. Человек, прибывший для того, чтобы поглядеть собственными глазами, получить личное впечатление и составить собственное мнение, называется туристом вне зависимости от конторы, которую он представляет. Точнее, — думает, что представляет, потому что в конечном итоге человек может представлять только самого себя. Смешнее всего получается, когда такой вот турист считает, что он во-первых — первый, во-вторых — единственный, а в третьих — неповторимый... Да не обижайтесь, — не вы один. Каждый турист, практически без исключений.
— О, так у вас богатый опыт?
— Что ж делать! Как вам, безусловно, известно, туристический бизнес — один из первых по прибыльности. Так что нам всем приходится, по мере сил, приспосабливаться ко всяким подобным делам. Поневоле научишься с первого взгляда узнавать такого рода персонажей.
— Скотовод?
— Увы! Это не просто правда, это правда, вы себе просто не представляете, на сколько процентов.
Улыбка англичанина искривилась и еще немного, он коротко ткнул по направлению субтильной конструкции с крыльями и повторил только:
— Скотовод?
— Говорю же вам, — это так, для души. Сами все увидите.
Он медлительным движением извлек из кармана комбинезона что-то вроде очередного дистанционного пульта и навел его в строну сооружения из трех стен и крыши, притулившегося неподалеку. Спустя несколько секунд на пульте затеплился и начал все ярче разгораться пульсирующий опалово-зеленый свет, и, в такт пульсации, возник и возрос до пронзительного звук, напоминающий и жужжание, и, одновременно, реверберирующий свист.
— Созрели, — непонятно сказал человек, назвавшийся Скотоводом, и Бог знает что еще подразумевавший под этим словом, потому что любые слова его, даже самые невинные, казались имевшими какой-то угрожающий подтекст, намек на что-то кромешное, — оно и к лучшему. Пора. Загостился я, если уж откровенно...
В темноте под навесом наметилось какое-то неторопливое, но весьма целеустремленное движение, настолько непривычное, что глаз поначалу отказывался его распознавать. Тяжело переваливаясь, к самолету, — и к ним, — ползли два громадных прозрачных слизня, распластавшихся в длину футов на восемь, в поперечнике — достигавших пяти-шести, и не менее трех футов в высоту, две чудовищных амебы, два мешка мутноватого, опалесцирующего студня, и слово "ползли" — не вполне подходило для этого способа передвижения. Правильнее было бы сказать, — "катились", как скатывается, увеличившись до какого-то предела, капля влаги, скондесировавшейся на наклонном стекле. Как гигантские капли ртути, если бы та — да стала вдруг прозрачной и целеустремленно двинулась по своим делам. Михаил тем временем нетропливо открыл какой-то незаметный лючок, и оттуда метра на два высунулся толстенный, не менее фута в поперечнике серый шланг, заканчивавшийся массивным, сильно сплюснутым конусом. Когда хозяин приложил эту исполинскую присоску к поверхности первого мешка, оболочка его в этом месте тут же потемнела, как лед весной, а Михаил, оглушительно гикнув, вдруг вспрыгнул на зыбкую спину мешка, потерял равновесие, затанцевал на одном месте, но все-таки не удержался, скатился на землю, во множестве употребляя почти бессмысленные от слишком частого употребления матерные артикли и восходящие колена родства самых неожиданных объектов в самых оригинальных падежах и склонениях. Он не успел еще закончить своей тирады, когда раздалось оглушительное чмоканье, гигантский Всхлип, перешедший в громкий, постепенно замирающий свист, и мешок почти мгновенно превратился в пустую оболочку, студенистый блин, но, как оказалось, ничего еще не кончилось: процесс значительно замедлился, но она продолжала усыхать, превращаться в тонкую кожицу, иссохшую, почти не существующую шкурку, хрупкую, как личиночные покровы, покинутые насекомым, и точно та же судьба без перерыва постигла второй мешок. Островитянин услыхал, как в недрах машины глухо загудели какие-то насосы, а Михаил неторопливо заправил шланг, достал из кармана чистый, но довольно-таки обширный платочек, протер поверхность присоски, закрыл лючок, протер и его, а потом — вдруг прикурил от спички и швырнул ее, непогашенную, на землю. Майкл отшатнулся, а то, что осталось от двух гигантских глыб студенистой плоти, вдруг пыхнуло быстрым, бездымным, почти не дающим жара пламенем и сгорело без следа. Англичанин вытер пот, неизвестно когда успевший выступить у него на лбу.
— Нельзя полностью исключить, что вы скотовод, — сказал он с тяжело давшейся флегматичностью, — но что вы дурак, — совершенно бесспорно. Что за страсть к дешевым эффектам?
— О! Еще какая. Меня может извинить только то, что — не только к дешевым... Ну что, — уперев руки в боки, он повернулся к Майклу всем телом, — полетите вместе со мной?
— Если меня хорошенько свяжут.
— И вы всерьез считаете свое поведение логичным? Специально приехать с другого конца света, чтобы побольше тут увидеть, а когда предлагают самый короткий и эффективный способ к этому, — колеблемся, подаем задом и начинаем пятиться. Остается только повернуть восвояси и тогда уже больше не оборачиваться.
— О, мой бог... — англичанин устало поморщился, как будто у него вдруг нудно заболела голова, — нужно обладать совершенно особым везением, чтобы, попав в Россию, сразу же напороться на психа. Какие бы цели я ни преследовал, в мои намерения вовсе не входит ради их достижения — лететь неизвестно куда, имея в качестве пилота неуравновешенного, совершенно мне непонятного, смутного типа, обожающего дешевые розыгрыши. Видите ли, скотовод, — после сорок пятого года у нас в Германии значительно поубавилось фанатиков. Очень значительно. Можно сказать, что их и вовсе нет.
— И все живут только для того, чтобы, чуть что, пасовать, отступать и поворачивать назад? Да еще считают это жизнью? Однако дела у вас даже еще хуже, чем я думал... В таком случае не смею настаивать.
Помолчав, чтобы в какой-то мере переварить сказанное, Островитянин осторожно осведомился:
— И подобное внимание оказывается всем э-э-э... туристам?
— Разумеется — нет. Только тем, кто обладает таким исключительным знанием русского языка. Понимаете ли, сюда ведь, как правило, наезжают из-за железного занавеса вовсе не Джеймсы Бонды. Вы просто не представляете себе, насколько — не Джеймсы Бонды. Основную массу составляют представители всяких мелких и средних фирмочек, желающих по-легкому сделать хорошие деньги... Впрочем, — мне пора. Очень рад знакомству, было крайне интересно.
Уже делая движение, чтобы отвернуться, Михаил сунул ему руку, сложенную лодочкой.
— Это следует понимать так, — говоря это Островитянин чувствовал, что делает страшнейшую, самую большую глупость в своей жизни, но его уже понесло, так, что поздно было — останавливаться и напрасно — уповать, — что приглашение отменяется?
— С какой стати? — Скотовод неподдельно удивился. — Я подразумевал именно то, что сказал: не смею настаивать, мне пора, приятно было познакомиться.
— И вам есть где разместить пассажира?
— Иначе не приглашал бы. Прошу...
Облачаясь под пристальным наблюдением тезки, Островитянин не забывал истинной цели своего визита.
— Вы производите впечатление злого... как это? Шута. Как у Эдгара По. Я все время жду, что эта конструкция развалится под весом моего зада, вы — сделаете кувырок вперед и начнете с хныканьем тереть резиновую шишку, набитую прямо на шлеме... А потом много-много лет с неизменным успехом будете рассказывать байки про идиота, поверившего, что на этом — можно летать...
— Ларингофон поправьте... Знаете, герр Кляйнмихель, это самое последнее, о чем я беспокоился бы на вашем месте. Вы даже не спросили, куда мы летим...
— Полагаю, — к вашим стадам, требующим неотложного хозяйского догляда. Это что-то меняет?
— Хорошо сказано, — Михаил одобрительно кивнул, — может быть, — как-нибудь позже. А сейчас нам дальше. Зна-ачительно дальше...
Часть пульта перед лицом пилота, с виду больше всего напоминавшая очень плотную и пропитанную бесцветным лаком ткань-клеенку, вдруг вспыхнула множеством мельчайших цветных искр, захватив часть "фонаря" и оказавшись многоцветным дисплеем, с самого начала, исходно разбитым на множество рабочих полей. Ожили стрелки на немногочисленных приборах, очевидно, — самых важных, выполняющих функцию дублирования. А потом раздался спокойный, отрешенный звон, ровный басовитый свист и этакое солидное, сдержанное погромыхивание, отдаленная гроза, как это бывает только у очень качественных и очень солидных турбин, так что Майкл как будто бы впервые почувствовал, что игра может выйти вовсе нешуточная: в хрупком с виду корпусе бесновалась силища страшная, в пору чему-нибудь куда более солидному. Тонкие крылья стали еще более плоскими, встали под прямым углом к фюзеляжу и как-то расправились, так что этот двигатель оторвал машину от земли, как пушинку, после чисто символического разбега длиной не более ста — ста пятидесяти футов, а потом — погнал ее вверх плавно, но неудержимо, как возносит ту же самую пушинку в заоблачные выси тропический ураган.
— И каждый скотовод может позволить себе такую машинку?
— Уважаемый герр Кляйнмихель! Мне кажется, что у вас сохраняется некоторое недоверие к роду моих занятий. Уверяю вас, — вы не верите мне совершенно напрасно. Если бы у вас в Германии был обладатель стада примерно в сто двадцать тысяч голов крупного рогатого скота вкупе с бойнями, молокозаводами, сыроварнями, кожевенными предприятиями и всей прочей промышленностью соответствующего назначения и размера, он тоже мог бы позволить себе, к примеру "Гольфстрим", а этот самолет — гораздо, гораздо его дешевле. В силу исключительной технологичности. Вот вы скажите, — почему мне никто никогда не верит? Я говорю неправду, — ей-богу! — не чаще других и реже большинства, — но мне не верят. Что за проклятие, право слово? Вы себе не представляете, как здорово это кое-когда мешает...
— Очевидно, — глубокомысленно проговорил англичанин, — вы говорите вовсе не то, во что вашему собеседнику хотелось бы верить. Люди, знаете ли, — такие эмоциональные существа... Послушайте, — это крейсерский сверхзвук?
