Двое из будущего. 1903-...

Короче, мы поехали в бордель. По сути это было именно так, хотя по формату заведение вполне вписывалось в красивое 'кафешантан'. Едва мы присели, как сразу же к нам подлетел любезный тип и услужливо стал выяснять, что нам требуется. А требовалось нам, по заверению подпоручика Кузнецов пять бутылок водки, полный стол закуски и музыку с танцами. Что и было исполнено. Я решил взять все расходы на себя, что было встречено моими спутниками громкими восторгами и овациями. Погулять на халяву любили все, а то, что я купец состоятельный, ни для кого секретом не являлось.

В общем, напились мы. Сильно. Мы кутили, лапали девчонок, швырялись едой и задирали соседей. Никогда не думал, что офицеры, честь и гордость русской императорской армии, могут вести себя как обычные гопники. Если смести всю эту словесную шелуху, типа 'голубчик', 'уважаемый', 'господин', то по смыслу как раз и выходило, что 'базар' господ офицеров почти полностью идентичен 'базару' любителей выпить на лавочке возле подъезда. Кузнецов так нажрался, что схватив за китель своего собутыльника, пьяным и охрипшим от ора голосом его вопрошал:

— Вот ты мне скажи, ты и я 'благородия'? — и сам же отвечал, — Благородия! А солдат нас не уважает! Не уважает! Боится — да! Но не уважает. Он нас презирает. Я сегодня Лемехову в рыло дал, за то что морду свою кривил. Я под ружье его на три часа поставил. И знаешь что? Ты думаешь, он потом меня уважать стал? Нет! Я потом ему еще раз рыло дал, собаке. Будет знать как на офицера смотреть без уважения.

Его сосед, такой же как и он подпоручик, пьяно кивал и почти не слушал. На его коленях сидела ярко напомаженная барышня и он увлеченно тискал ее за грудь. Та ойкала, хихикала и жеманно кривлялась, всем своим видом показывая как ей это нравится. Потом подпоручик запустил руку ей под пышную юбку и с возбужденным ржачем ущипнул за ляжку.

— И не говори, Андрей Андреич, — вторил ему Иванов. — Солдат нынче пошел дерзкий, никакого уважения к начальству не имеет. Тот же Лемехов. Я ему третьего дня так в морду дал, что он даже упал. И что? Думаешь его это образумило? Ничуть!

— Вот и я говорю, что солдат бить надо. Солдат должен иметь уважение к нам господам и не сметь дерзить. А Лемехова, если он опять на меня косо посмотрит, то я его на губу сошлю. Пущай помаринуется, сука. Как вы считаете, Василий Иванович?

— Как ты слишком жестоко со своими подчиненными обходитесь, — признаться, я уже был порядочно захмелевшим. Но пока еще мог говорить внятно. — Бить солдата, — я мотнул головой, — нет, считаю, что это слишком. Подумаешь, посмотрел криво.

— Нет, Василий Иванович, — взвился Кузнецов, — вы не правы. Солдат должен бояться своего офицера. Только офицер знает, как надо служить солдату, только офицер может им командовать. Без офицера солдат ноль!

— И только офицер может сгноить солдата на губе, — продолжил я гнуть свою линию.

— Если за дело, то может, — чересчур уж энергично кивнул подпоручик. — А если мне солдата в бой вести, а он мне дерзить будет? Какая же тут война.

— А если вы его в бой поведете, а он вам в спину стрельнет? — в свою очередь ответил я.

Он даже не смог мне сразу ответить. Пьяно уставился на меня, казалось даже, от крамольной мысли слегка протрезвел. Затем спросил:

— Зачем ему в меня стрелять? Как можно?

— А за то, что ты ему все время по щам. Да на губу через день, да опять по щам. Солдат от такого обращения звереет. С ним надо без рукоприкладства. Строго по закону, ни более. Тогда и солдат будет знать, что его ожидает за проступок. А в морду за кривой взгляд это, извините, я считаю перебором.

— Да что вы знаете, Василий Иванович? Может мне еще и объяснять солдату какой у роты должен быть маневр?

— Да! Да, должен! Как говорил Суворов — 'Каждый солдат должен знать свой маневр'. Тогда и воевать он будет лучше. Вот я помню, когда служил, был у нас один сержант. Еврей, здоровый такой, морда шире этого стола. И злой, сука, духов любил бить. Каждый день их лупил, но делал это аккуратно, так чтобы синяков на морде не оставалось. Его все ненавидели и духи и деды. Гнилой был насквозь, подставить мог сослуживца за здорово живешь. И знаешь, что дальше было?

— Что?

— Деды разрешили духам темную ему устроить. И после отбоя ему накинули одеяло на голову и как следует отпинали. Он потом зубы свои по всей казарме собирал. И не посмотрели, что сержант и все могли под трибунал пойти, до того он всем надоел. И после этого он присмирел, а капитан, как узнал, сам ему врезал по морде. Потом звания лишил. Деды над ним потом весь остаток службы ржали, тот так и ходил один, никто с ним не общался.

Мой треп слушали все собравшиеся за столом. Я, пьяный, решил дать себе вольность и слегка вбросить собственную историю. Расслабился, так сказать. Конечно же, я совершенно отдавал себе отчет, что мой рассказ никак не вязался с нынешней действительностью, но мне захотелось так пошутить. История правдивая, единственное, что я изменил, так это национальность сержанта. В моем прошлом это был бурят. Здоровый, широкомордый, с кулаками-гирями и лошадиными зубами. С внутренней улыбкой я наблюдал за подпоручиками, как те морщат лоб. Кузнецов потом, придвинувшись вплотную, спросил:

— Я извиняюсь, Василий Иванович, а вы в какой армии служили? Во французской? Тогда может мы с вами парле франсе?

Я со смешком поднял руки:

— Нет уж, увольте. На дух не переношу их корявый язык.

— Тогда где же? — не унимался уже хорошо поддатый подпоручик.

— Хорошо, если вас это успокоит.... Французский иностранный легион, — без заминки соврал я. И, не давая подпоручику опомнится, стремительно перевел тему. — Мерзкая служба, мерзкий устав.... Господа, а не прокатиться ли нам на моем мотоцикле?

Предложение было встречено громогласными возгласами. Офицеры повскакивали с мест, куртизанки с оханьем свалились с колен на пол.

— Да, господа, поехали кататься!

И мы дружно вывалили на улицу. Офицеры не забыли прихватить с собой всю выпивку, и пока мы добирались до моего дома, дружно прикладывались прямо к горлу. Да и я, чего уж греха таить, тоже по пролетарскому, ни на кого не оглядываясь. Приличия были забыты, на улице уже темень и тишина, нарушаемая лишь нашими криками и восторженными повизгивания куртизанок от щипков офицеров. Извозчики, предлагавшие свои услуги, были посланные куда подальше.

Наша пьяная компания ворвалась во двор моего дома. Мотоцикл с коляской стоял, накрытый парусиной. Юн испугалась нас и из дома выходить отказалась. Мои архары, вывалились наружу с интересом, но узрев 'мамлеев', не стали подходить, а так и остались стоять на веранде, наблюдая за нарастающей вакханалией. А я, уже хорошо поддатый, выкатил мотоцикл за ворота и ударил ко кикстартеру. 'Руслан' взревел как застоялый жеребец и задрожал всем телом, требуя немедленной поездки.

— Ну, кто первый?

Первый влез в люльку Кузнецов. За мной уселся другой подпоручик и я прежде, чем дать газу, спросил новых знакомых:

— Господа, негоже нам раскатывать здесь на мотоцикле. Место тихое, спальное, многие генералы, адмиралы, да полковники с семьями изволят здесь отдыхать. Нам беспокоить их сон никак нельзя. Скажите, а нет ли здесь места, где можно накататься всласть и при этом не причинить никому неудобства?

— Есть, — подал голос пьяный Кузнецов. — По Старому городу можно. Там все одно почти все китайцы живут, да простые работяги, чего нам об их благе заботиться?

— Логично, — со смешком ответил я, и мы покатили по направлению к Старому городу. Я господ офицеров жалеть не стал, дал машине полный газ.

Я катал их по очереди целый час. Гонял мотоцикл в хвост и гриву, выкручивал обороты на максимум. На ходу запивал прямо из горла и с каждой минутой все больше и больше хмелел. Орал громогласно на весь город и горланил песни из моего будущего. Хулиганил, в общем. Впрочем, как и мои спутники. Они по очереди прыгали на заднее сидение, а в люльку усаживали мамзелек и демонстративно распивали водку. И так мы с шумом и гамом гоняли по городу, сначала по Старому, а затем переместились в Новый Китайский. Распугивали собак и вообще мешали отдыхать простым людям. Хорошо, что ГАИ еще не придумали и потому я мог предаваться вакханалии совершенно безнаказанно. Редкие полицейские выглядывавшие на громкий шум, никаких действий не предпринимали. Лишь провожали взглядом и махали на меня рукой.

А потом случилось то, отчего у меня потом целую неделю сильно болела спина, а на лбу появилась огромная шишка. Уже глубоко за полночь, когда и я и мои собутыльники едва держались на ногах, кому-то из подпоручиков пришла в голову славная мысль — проверить у мотоцикла максимальную скорость. Место, где можно было разогнаться, искать долго не пришлось — мост через реку Лунхэ подходил идеально. Поверхность ровная, состоящая из сшитых досок. Длину моста измерить не составляло труда, только с секундомером вышла заминка. В нынешних карманных часах секундная стрелка отсутствовала напрочь, так что замерять время прохождения моста приходилось на глаз, отсчитывая на пальцах. Я стартовал со стороны железнодорожного вокзала.

— Готовы? — хрипло прокричал я, предаваясь безудержному веселью.

Компания сгрудилась у конца моста, под тусклым электрическим фонарем. Крикнули хором в ответ:

— Да!

— Ну, тогда считай, Андреич, — деловито сказал я подпоручику в люльке и тот, сведя к переносице брови, сосредоточился.

Я дал газ, набрал скорость и выскочил на ровную поверхность.

— Тридцать четыре версты! — возбужденно загалдели офицеры, когда с грехом пополам произвели расчеты в блокноте.

— Мало, давай еще раз, — отрезал я, недовольный результатом. Тридцать четыре это вообще ни о чем. В Питере Пузеев как-то уже замерял результаты и тогда на 'Урале' выходило что-то близко к пятидесяти верстам в час.

Я развернул мотоцикл, опять уехал к железнодорожным путям и уже оттуда рванул. Здесь был небольшой уклон, совсем крохотный, но он-то как раз и позволил мне набрать еще большую скорость. Пролетев мимо компашки, мне выдали результат:

— Тридцать девять верст, Василий Иванович, целых тридцать девять!

— Мало, — еще раз заявил я.— Должно быть больше! Андреич, а ну вылазь.

— А как тогда время замерять? — хитро спросил подпоручик.

— Я сам считать буду.

Кузнецову вылезать из люльки не хотелось и потому его, сопротивляющегося, со смехом вытащили. Девицы потом повисли на нем, звонко зацеловывали и запустили холодные ладошки ему под китель. И предлагали дружно всем погреться об жаркое молодое тело. Ночью со стороны моря тянуло прохладой и сыростью.

Пудовкин, журналист из местной газеты, подсказал подпоручику:

— А давайте, я встану с той стороны моста и махну рукой, когда Василий Иванович на него заскочит. А вы здесь время считать будете?

— Ладно, давайте, — нехотя согласился тот и дернулся в сторону от женщин, — Да уберите бы свои руки, мешать только будете!

Так и сделали. Журналист встал под фонарем в самом начале моста, а я опять отъехал к железной дороге. Крикнул:

— Захарыч, ты готов?

— Да, готов, — хрипло проорал мне Пудовкин.

И тогда я, поправив на голове тяжелую каску, со всей дури дал газу. Мотоцикл дернулся, выбросил из-под заднего колеса гравий и рванул вперед. Я выкручивал обороты на максимум, не жалел дорогую технику. Из глотки сами собой вырвались строки из старой песни:

— Во-от! Новый поворо-от! И моторррр ррревет....!

Да, я был дико пьян, не припомню, чтобы в жизни так напивался. Дорога перед мостом была еще и с небольшим изгибом и будь я хоть чуть-чуть менее пьяным, то выскочил бы на настил без труда. Но не сейчас. Глаза застила хмельная пелена и дорога передо мной изогнулась крутой трепыхающейся змеей. Я лихорадочно дернул руль, зачем-то еще добавил оборотов и выскочил на мост. Мотоцикл повело в сторону, сделал пологую дугу и врезался в ограждение моста. И я, словно выпущенный из катапульты, перемахнул через руль и ограждение, и по пикирующей траектории полетел в реку. Словно калейдоскоп промелькнул перед глазами, даже понять ничего не успел. Только почувствовал звонкий и оглушающий удар по шлему. Еще один куда-то в спину, а затем я ушел под воду. Обжигающе холодная вода отрезвила. Она проникла под одежду, затекла в сапоги, которые тут же потянули вниз. Я забился, попытался встать, но не смог нащупать ногами дно. Я потерял всякое представление о том, где находится верх, где низ. Не мог понять, тянет ли меня вниз или выталкивает наверх. Я барахтался, бился, пытался выплыть, чтобы глотнуть воздуха и не мог. Не понимал что происходит. В рот попала соленая вода и меня пронзила догадка — течение вынесло в бухту.

'Похоже — конец' — пронеслось в голове и тут же следом — 'Как же глупо'.

Отчаянно хотелось вздохнуть. Легкие уже раздирало, горло били конвульсии, и я держался лишь на остатках еще не сгоревшего в крови кислорода.

Неожиданно ноги коснулись чего-то твердого. Спасительное дно! И все сразу встало на свои места. Инстинкты сработали сами по себе. Резко оттолкнувшись, я свечкой ушел на верх и наконец-то смог жадно вздохнуть. Мой шумный выдох и судорожный вздох сразу обозначил мое местоположение. Сквозь барабанный бой в ушах услышал:

— Вон он! Живой!

С моста кто-то прыгнул. В несколько гребков подплыл ко мне, ухватил за одежду. И тут же потянул к берегу. Через несколько секунд, когда я более или менее пришел в себя, сказал:

— Я сам!

Спасатель обернулся. Это был Пудовкин, тот, который журналист. Вот уж не ожидал от него.

Уже на берегу, лежа спиной на камнях, я сказал:

— Спасибо.

— Да ладно, чего уж там, — ответил он и стал стягивать с себя мокрую одежду. Стащил все, вплоть до кальсон, не постеснялся спускающихся сверху дам. Отжал ее и оделся. — Чего же вы так?

— Да как-то так, — пожал я плечами и последовал его примеру. Скинул разбитый шлем, который сохранял форму только из-за армировавшей его проволоки, стянул одежду и отжался. Холодно по ночам и вода холодная, пробирает до костей.

Сверху сбежали мои собутыльники. Заквохтали вокруг, заохали. Пожурили меня, а дамочки пожалели. Одна из них запустила пальцы мне в волосы на голове:

— Ой, какая шишка!

Я тронул ушибленное место, поморщился от боли. Потом поежился от дующего бриза и напялил на себя отжатую одежду. Мокрую, неприятно пристающую к телу и забирающую из тела тепло. И задрожал, сначала мелко, словно барахлящий холодильник, а потом все крупнее и крупнее, как мотор Тринклера. Хмель опять вернулся в голову, картинка перед глазами затуманилась.

— Надо бы пойти согреться, — предложил один из компании. — В баню бы.

— Можно к нам, — предложила та барышня, что запускала свои длинные пальцы в мои волосы. — У нас печка натоплена. Чаю горячего с медом и вареньем сделаем.

И мы отправились снова в кафешантан. Бросили изувеченный мотоцикл на мосту и пешком, отбрасывая короткие тени от высокой луны, побрели по Новому Городу. Кафешка уже была закрыта, но для нас сделали исключение. Дамочки громко постучали, в окно высунулась недовольная мужицкая морда и после пары неслышных фраз на ухо, морда побежала отпирать дверь. Но внутрь пустили только мокрого меня, журналиста и всех девиц. Военные остались снаружи. Они для приличия повозмущались, а потом пьяной гурьбой пошли в другое место.