Часть 3. Испытание

— Не-ет, монсеньор, я вовсе не добрый христианин! Я — первый злодей окрестных мест! Кошелек или жизнь! Впрочем, — он махнул рукой, — разве это жизнь... И разве это кошелек... Проезжай, любезный, да не свались с коня от истощенья.

На Этьена он обижаться не мог. Вот совсем никак.

...В замке мессира Анжеррана де Жьена их приняли со всевозможным почтением. Стоило хмурому охраннику донести имя прибывшего гостя до слуха достопочтенных хозяев, как встречать северную знаменитость привалила целая толпа. Мессир Анжерран, к глубочайшему сожалению, был в отъезде, и замком на время его отсутствия управляла пара его отпрысков — дочка лет восемнадцати и шестнадцатилетний оболтус-сынок, наверняка крушение всех честолюбивых надежд собственного папеньки и безу-умный, по собственному его выражению, поклонник Кретьенова творчества. Вот что такое оно — слава, размышлял слегка раскрасневшийся от прицельного внимания Кретьен, сразу с дороги попавший на роскошный пир. Юные де Жьены, очевидно, принимали гостей — и вот, вдоволь наохотившись, вся орава молодых разбойников возжаждала развлечений несколько более возвышенных.

Дочка сеньора, юная черно-кудрявая особа по имени Амис, от Кретьена просто-таки не отлипала. Когда он пошел переодеться во что-нибудь чистое и красивое к столу, она торчала под дверью его гостевой комнаты и болтала без умолку. Этьен, не желавший переодеваться, помогал другу влезть в бархатное золотистое сюрко и делал страшные глаза.

— Вот это дева. Бедный ее будущий муж. Ей надо выйти замуж за глухого, тогда они оба будут очень счастливы...

— Перестань порочить даму, ты, грубый простолюдин... Лучше последний раз отвечай: хочешь, дам тебе надеть что-нибудь красивое?..

— Ну уж нет!

— Тогда хоть, ради Бога, не катарствуй ты за столом...

— Очень мне надо, — Этьен дернул рыжеватой бровью. На лице у него, в основном на носу, высыпали маленькие веснушки — Кретьен их давно уже разглядел. На солнышке совсем золотые точечки, а при свечном или каминном свете — коричневые... Как бы то ни было, Этьен наморщил свой веснушчатый нос.

— Кому тут проповедовать-то — детям, погрязшим в мирской суете по самые уши? Нет уж, не стоит метать жемчуг... сам знаешь перед кем...

— Ну вот и отлично. И жемчуг цел, и нас не побьют... Пошли, горюшко.

(Вот оно, словечко, словно бы "освободившееся" после смерти Этьенета. Само выскочило. Зря оно это. )

— Ну что же, госпожа моя, вот, я полностью в вашем распоряжении...

— Ах, мессир Кретьен, какая честь для нас!.. Ведь вы, в самом деле, почитаете нам что-нибудь, споете?.. А этот молодой человек, он, случайно, не ваш жонглер?..

Этьена перекосило, и Кретьен еле удержался, чтобы не показать ему язык. Ага, проповедник, получил?!.. "Не мечите жемчуг", ха-ха...

— Нет, это мой спутник и друг, — сжалившись над беднягой, быстро заступился он. — И конечно же, я вам почитаю. В самом деле, сочту за честь порадовать немудреными стихами общество столь знатное и вежественное. А вы, наверное, хотите чего-нибудь новенького, госпожа моя Амис?.. — честно спросил он, внутренне напрягаясь — "Персеваля" он на людях не читал, как вещь незаконченную, "Гламура" вообще почему-то не хотел выносить в широкий мир, лирические стихи были слишком личные... Оставался "Ланселот", будь он неладен. Всегда, везде они требовали "Ланселота"...

Но дева Амис оказалась милостива, неимоверно милостива.

— О, мессир, да что вы сами сочтете нужным... Ваши стихи, они все прекрасны, прекрасны... (Кретьен расплылся было в учтивой улыбке, не зная, не подозревая даже, ка-акой отравленный кинжал прелестная чернокудрая почитательница сейчас, вот сейчас всадит ему между ребер!) Вот, например, ваш несравненный "Мул без узды". Мое любимое произведение! Великолепный chanГon de geste! Надеюсь, мы услышим сегодня авторское исполнение?..

Настал и на Этьеновой улице праздник! Да какой, — с карнавалом, ярмаркой и потешными огнями! Он прыснул в кулак, стараясь держаться в рамках приличия, тем более что Амис уже вводила их в рыцарскую залу, полную света, битком набитую разодетой в пух и прах дворянственной молодежью.

Кретьен скривился, будто проглотил случайно целый муравейник. У-ух, как же он ненавидел, когда ему приписывали этого идиотского "Мула без узды"! Эту дурацкую историю о подвигах во имя никчемной уздечки, это издевательство над самой идеей рыцарского романа!..

— Прекрасная дама, — выговорил он с учтивостью висельника, — я вас очень прошу... Прошу вас... (гм, и ваших близких) ...запомнить раз и навсегда, что роман... гм... про мула без узды не принадлежит моему перу. Его написал... э... некий неизвестный подражатель. ( И я даже знаю, почему он неизвестный. Узнал бы, какой... урод это написал — руки бы повыдергивал!)

Лицо Амис заалелось, она стала (дура!!!) еще очаровательнее.

— Ах, простите, мессир... Простите, что перепутала с вашим творение кого-то из ваших учеников...

(Годфруа! Мой единственный ученик! Ты меня защищал — и я тебя защищу!)

— Нет, госпожа моя, не учеников... Подражателей, именно подражателей.

— Ну, ах, да... Я, впрочем, не очень-то хорошо разбираюсь в литературе, если признаться откровенно. Вот мой кузен, мессир Луи де Донзи, он куда более просвещенный... — девица отчаянно стрельнула глазами в кузена — рослого парня, чье широкое лицо, не обезображенное печатью интеллекта, не вызывало подозрений в том, что он умеет читать. И мессир Луи не сплоховал — тут же пришел на помощь даме: немедленно материализовался рядом и подхватил нить умирающего разговора.

— Да, в самом деле, ваше творчество, мессир Кретьен де Труа, оно очень того... хорошее. Особенно это... Это ваше ведь? Про Беранжера Пышный-Зад. Очень смешно...

Вот тут-то все и произошло. Будь Кретьен один, он бы справился. Как-нибудь постарался бы человек, дравшийся в Святой Земле с турками, и выстоял бы против такого удара. Против Беранжера Пышный-Зад. Но увы ему, он был не один. Его сопровождал Этьен, юный катар с обликом бледным и печальным, которым, к сожалению, овладел демон хохота.

Этьен весь задрожал от смеха — сначала беззвучного. Но через пару секунд из-под ладоней, которыми он закрыл алое сияющее лицо, вырвался некий ликующий вопль, который перерос в обвал уже ничем не сдерживаемого смеха. Благородное общество оглянулось в недоумении, услыхав первые раскаты надвигающейся грозы: но только один Кретьен в полной мере осознал грозящую опасность.

— Этьен, я тебя прошу...

... Но было поздно. Облаченный в черное ополз по колонне арки на пол и затрясся, заливаясь так неимоверно, что к ужасу своему Кретьен сам почувствовал проявление первых симптомов. Уголки его губ неудержимо поползли вверх. Первой сломался простая душа Луи — он заржал вслед за Этьеном, как вся конница Нуреддина, показывая воистину достойные лучшего скакуна зубы. Причина смеха, очевидно, осталась для него тайной, но это его не остановило. За ним прыснула и необразованная кузина Амис; и Кретьен недолго сопротивлялся...

— Пышный-зад! — простонал с пола совершенно беспомощный Этьен, когда друг нагнулся помочь ему подняться ( то ли придушить негодяя?) Наконец он был водружен на ноги — сияющий, неосмысленный, утирающий набежавшие слезы; к тому времени хохотала добрая половина зала — разговора не слышал никто, однако смеялись уже над другими смеющимися, над самими собой, над тем, что вот ведь — угораздило их смеяться безо всякой причины... Красный — от смеха или от смущенья, непонятно — Кретьен занял наконец свое место за столом, сдерживая себя, чтобы не ляпнуть еще одну "освободившуюся" через двадцать лет фразу — "Простите, монсеньоры, мой друг — он такой... не стоит на него обижаться." Взамен того он так сжал под столом руку Этьена, что пальцы у того хрустнули. Лицо его теперь казалось совершенно спокойным, даже четко обозначились обычные тени под глазами; вот, отец Бернар, превосходный экземпляр катарского послушника для ваших описаний!

— Долго ты собираешься... меня позорить?..

— Кретьен... — друг поднял свои честные, серые, безгрешные глаза. В них уже не было ни искорки смеха — одно сочувствие. — Ты хоть слышал повесть про этого... Беранжера Пышный-Зад?

— Нет. И не собираюсь.

— А я вот — (глубокий вздох) — слышал...

— И что?..

— Потом расскажу... Попроси передать мне во-он ту рыбку, пожалуйста! — и тихонько, фыркая в дубовую столешницу: — А ты уверен, друг мой, что ты все-таки... точно про него не сочинял?

3.

— Нет, Кретьен, ты припомни! Может, как-нибудь случайно, в ранней юности...

— Слушай, ни слова больше об этом... треклятом Беранжере! Пользуешься своей монашеской неприкосновенностью, да?

...Денек опять выдался прекрасный, а до Ломбера оставалось совсем недалеко. Миль около тридцати. И с дорогой повезло — широкая, можно легко ехать вдвоем. И вообще, кажется, со всем повезло. По крайней мере, Кретьен в свои тридцать четыре впервые чувствовал себя так по-мальчишески счастливым. Кажется, даже в бытность мальчишкою ему не доставалось таких дней.

Кстати о мальчишках: Этьену на поверку оказалось двадцать три года. Выглядел он, в общем-то, младше своих лет — наверно, из-за хрупкости сложения. И борода у него росла какая-то несерьезная, так, три волоска; всякий раз, брезгливо соскабливая ее бритвой, тот напоминал мальчика, прилежно бреющегося в подражание отцу. Впрочем, росла она крайне медленно — на Этьеново счастье: он данной поросли не терпел и все время порывался ее уничтожить. Кретьен в отношении бороды был с ним полностью солидарен; кроме того, другого такого чистюли свет еще не видывал — Кретьен купался во всех встречных речках, мыл волосы, даже пару раз постирал нижнюю рубашку. Сегодня тоже наверняка будет где помыться — чем южнее, тем чаще земля прорезана многочисленными реками, речушками, ручейками, чьи тоненькие голоса или синий блеск на каждом шагу манил путешественников. Мир прекрасен, добр и хорош, мир залит светом, мир исполнен даров. Что-то у Этьена в его извечной черной власянице вид бледный и грустноватый, надо его развеселить.

— Эгей, Черный Рыцарь Черной Одежки! Почему это у вас такой вид, будто вы ежа проглотили? Все еще верите, что мир — это творение нечистого? Да ты посмотри, Этьен, как он прекрасен!.. Прямо-таки Храм Божий на земле!..

— Ты что, опять осуждаешь мою церковь?..

— Да упаси меня Боже! — Кретьен истово перекрестился, мотая головой — и тут же понял, что зря. Этьен нахмурился и отвернулся, слегка зеленея.

— Да ладно, перестань ты! Опять из-за этой ерунды огорчаться надумал? Из-за того, что ты катар, а я — католик, и по этому поводу нам вроде бы не по пути?..

— Ну... да, — признался Этьен; конь его тряс головой, отгоняя какую-то назойливую тварь, наверное, муху. Разница в вере в последнее время была любимой Этьеновой причиной для расстройства. Видя, что друг его все никак не обращается в истинную веру, катарский послушник понемножку приходил в отчаяние. Да, у Кретьена, при всех его достоинствах, имелся один преогромнейший недостаток: он был католиком. Он прилежно молился "пыточному столбу", распятию то бишь, чуть что осенял себя бесовским этим знамением, пару раз по дороге заглянул в церкви на мессу, и "Отче наш" у него был неправильный — с хлебом плотским, насущным вместо духовного, сверхсущного... Смириться с этим просто так Этьен не мог. Надежды, что в один прекрасный день друг наконец все осознает и быстро примет консоламентум, оставалось все меньше. Господи, Ты сказал ученикам — оставьте отца и матерь, идите за Мной. Неужели же должен прийти тот ужасный день, когда Ты скажешь это и мне — и я должен буду повернуться спиной к нему, к своему единственному другу, и идти за Тобой?.. Я не знаю, Господи, смогу ли я. Плоть слаба, и я боюсь.

— Знаешь, Кретьен, плоть, она слаба... Неужели ты сам не чувствуешь, как материя тебя уводит от сути, как грешное тело мешает приблизиться к Господу?..

— Ну вот, опять ты за свое...Такой денек, а ты — про материю. И с чего только вы, катары, взяли, что она какая-то особенно грешная?.. По-моему, все не так просто, мы, люди, не по прямой разделены на свет и тьму — а так, вот, непонятно... — Кретьен прочертил в воздухе некую извилистую линию. — И в душе у нас есть темное, а в теле светлое. Вот гордыня, например — самый страшный грех, а при чем же тут плоть? Из-за этой самой гордыни и Враг рода человеческого пал, а у него никакой плоти не было и в помине. Будешь жить расчистейшей жизнью духа, а от этой пакости не избавишься... Или зависть. Или гнев.

— В Ломбере поговори об этом с моим отцом, — бледнея и отворачиваясь, сказал Этьен. За образ неколебимого Оливье, своего наставника, своего единственного отца, он цеплялся всякий раз, когда чувствовал, что его собеседник, кажется, прав. Там, где он прав быть не может. Должно же все это как-то объясняться и доказываться — вот Оливье на диспуте целую толпу священников переспорил, неужто одного поэта убедить не сможет?.. Признаться, на своего неотразимого учителя юноша возлагал едва ли не последние надежды.

Кретьен нагнулся с седла, щеголяя своим уменьем, сорвал с земли цветок. Это была ромашка на длинном стебле — надломленная где-то в серединке. Сунул стебелек в рот, задумчиво пожевал, косясь светлыми глазами на помрачневшего друга, явно замыслив какую-то каверзу.

— Этьен... Я про тебя написал стихи. Прочесть?..

— Ну, прочти... А с чего это ты вдруг?

— Да так вот, вдохновляешь ты меня. Как Амор — трубадуров. Так вот, стихи. Внемли и восхищайся. Я оставлю тебя в памяти веков.

"Если вы консоламентум

Приняли совсем недавно,

Нужно замаскироваться,

А не то вас вмиг побьют.

Сшейте черные одежды,

Библию прижмите к сердцу,

Быстро крест дискоидальный

Начертайте на спине...

— Кретьен! Проклятье! Что это за бред?!..

— Стихи, мессир. Про юного Совершенного, во всем совершенстве стремящегося усовершенствоваться...

— Убью негодяя!

— Я все хитро рассчитал, — погрозил пальцем лукавый автор, отгарцовывая на пару шагов в сторону. — Вам нельзя проливать крови, а то все приготовления, черные одежды да посты прахом пойдут... Так что убить ты меня не можешь, я-то уж знаю. Кстати, стихи еще не кончились...

"Капюшон на лоб надвиньте

И крадитесь вдоль дороги,

На вопросы отвечая,

Что вы Добрый Человек!"

Здоровенная кедровая шишка врезалась Кретьену в лоб, и он, возопив от неожиданности, пригнулся к высокой луке седла.

— Ну ничего себе! Вот тебе и безубийственная жизнь! Да ты мне чуть глаз не вышиб!

— Ну, так не вышиб же, — Этьен, кажется, и сам слегка испугался громкого звука удара. — Покажи-ка... Кровь есть или нет?..

— Конечно же, есть, совершенство ты мое. Я просто-таки истекаю кровью, — раненый откинулся в изнеможении на заднюю луку, вытягивая ноги в стременах. — Если доеду живым до Ломбера, непременно открою глаза твоему отцу на твою истинную сущность — злодейскую и жестокую. Что ты — аки волк среди овец, и не получится из тебя добрый пастырь вовеки веков, аминь... Пусть твой добрый родитель тебя как следует выпорет, — Кретьен скосил глаза на друга и, увидев, что на этом слове тот слегка прикусил губу, мысленно обругал себя дураком. — А что, Этьен, неужели тебе и впрямь не понравились стихи?..