Непосланный посланник

Правда, некоторые из конвертов выглядели несколько толще других. И если бы вы, совершенно случайно, смогли бы вскрыть один из них, то к своему удивлению обнаружили бы на нем совершенно другую надпись — «В Наркомат внутренних дел. Совершенно секретно».

______________________________________________________________

с. Старая Падь

Заброшенная покосившаяся избенка, крыша которой от времени и непогоды уже давно пришла в полную негодность. Кирпичная труба едва выглядывала из под кривой шапки бурой соломы.

Полисадник возле дома густо зарос сиренью, придавая избе с выбитыми окнами вид давно не стриженного хулигана. Плотные лапы кустарников, переплетенные друг с другом, почти полностью закрывали тропинку, которая когда-то вела к крыльцу дома.

Однако, если же сойти с этой тропки и, не побоявшись, протиснуться сквозь густой кустарник и стеной стоявшие одеревеневшие стебли крапивы, то можно было увидеть уютную полянку. Это было небольшое пространство хорошо вытоптанной травы, в центре которого стоял перевернутый деревянный ящик с кучей какой-то бумаги на нем.

… Я осторожно отодвинул большую ветку сирени и вновь, уже не помню в какой раз, посмотрел на проселочную дорогу, которая вела в сторону железнодорожной станции.

— Черт побери, — раздосадовано прошипел я, опять никого там не обнаружив. — Настюха уже давно должна была вернуться. Неужто дылда длинноногая, все напутала и ее повязали, — признаться от такой мысли, у меня все похолодело внутри. — Она может... Сто раз ведь ее предупреждал.

Да, я все-таки решился громко заявиться о себе и назвать вслух ту самую Дату! Именно, поэтому я уже второй день сижу в этом облюбованном мною логове с самого утра и до вечера, обложившись тетрадными листками и серыми почтовыми конвертиками.

Вчера я почти полдня, буквально в поте лица, корпел над первой партией писем, адресованных почти двум десяткам лиц. Достоверно не зная особенностей функционирования советской почты, в общем, и системы перлюстрации корреспонденции, в частности, я решил не плодить лишних сущностей. «Кто его знает всю эту машину? А вдруг какой-нибудь излишне впечатлительный товарищ что-нибудь накосячит и письмецо до Самого не дойдет? А, значит, надо подстраховаться...». Словом, я решил настрочить десятки писем в редакции крупнейших газет, областных управлений НКВД и, естественно, самому товарищу Сталину и поднять самую настоящую волну, чтобы слухи о начале войны прошлись по самым верхам страны. Потом же, согласно своим собственным законам жизни, эти слухи, многократно усилившись, должны были дойти и до самого низа. «Надеюсь, потом, когда наступит день «Х» и придет большая серая немецкая задница, это знание спасет хотя бы кому-нибудь жизнь».

Всю первую партию писем, конспирации ради, я запаковал в несколько конвертов. На лицевых я надписал адреса крупных советских газет, в которые, как думает Настя, я отправляю знакомые ей стихи. Я, естественно, показал ей пару таких писем-обманок, чтобы у нее даже соблазна не возникло сунуть свой любопытный длинный носик в одно из них. Хотя, такого качества за ней я и не наблюдал, но подстраховаться конечно же стоило... Во внутренних же конвертах примерно в половине случаев я написал совершенно иные, грозные, адреса — «Москва, Кремль, т. Сталину. Лично в руки!», «Москва, Кремль, т. Берии. Совершенно секретно», «Минск, НКВД. Не вскрывать», «Киев, НКВД. Не вскрывать». Не сомневаюсь, что главные редакторы газет дальше сделают всю грязную работу за меня и отправят письма именно туда, куда мне и надо.

— Нет, Настюха, девка с мозгами, — я вновь высунулся из своего убежища, за обладание которым днем ранее мне пришлось выдержать самую настоящую схватку с сильным и опытным противником — ободранным коричневым псом. — Она все сделает, как мы и договаривались. Ведь на кону алгебра, химия и физика, — усмехнулся я, в очередной раз подумав о великой силе науки и про себя поблагодарив школу, где я учился в свое время. — Кто еще ей сможет помочь с этими предметами? Чай не дурочка, понимает... Там обучение платное и не забалуешь.

Осторожно, вернув ветку сирени на место, я вернулся к своему импровизированному столу — еще крепкому деревянному ящику, на котором лежали бумага и конверты. Мне предстояло подготовить очередную партию писем, которые должны были убедить Сталина в том, что я не душевнобольной, не шутник или идеологический диверсант и знаю ОЧЕНЬ МНОГО. «Конечно, кто в здравом уме сразу поверит в такое? Товарищ Сталин? Товарищ Берия? Честно говоря, я бы и сам не поверил, если бы мне кто-нибудь, совершенно непонятный, сообщил о скором начале Войны».

— Да... Такие посты, как правило, дураки не занимают..., — многозначительно промычал я, обдумывая содержание второй партии писем. — Не та закалка. Попробуй в таком гадюшнике выжить? Да, за это орден сразу давать нужно! — я вновь замолчал.

Вопрос о втором послании был слишком серьезным, чтобы относиться к нему с бухты-барахты. Совершенно ясно, что если здесь самого Сталина не впечатлить чем-то убойным и проверяемым, то любые сообщения от меня будут считаться если не намеренной дезинформацией, то уж бредом точно!

— Что-то убойное, тогда он скорее поверит и в остальное.., — сев по-турецки, я облокотился на ящик. — …

Смотря правде в глаза, шокировать Сталина каким-то фактами, датированными 22 и далее днями, бессмысленно. Не особо подходила также информация о каких-то внешних, международных событиях, которые легко можно было принять за происки разведок буржуазных государств — идеологических противников Союза. Нужно было что-то сугубо личное — такое, что знал только Он или круг наиболее близких Ему людей... К счастью, у меня было кое-что подобное (спасибо, увлечению брата).

— Дай-то Бог памяти, что уж там братишка рассказывал про предвоенное времяпровождения Сталина...Гм..., — я машинально начал малевать что-то карандашом на бумаге. — Так, так, что же там у него было?

Так я мучил свою память до тех пор, пока в ней не всплыли кое-какие интересные подробности майских и июньских дней жизни товарища Сталина и его близких. «Что уж там брат рассказывал про мемуары охранника вождя.. как его там, блин... Власика и еще одного... э-э-э-э... Рыбкина, нет, Рыбина, точно!». Были там несколько анекдотических и просто обычных историй, о которых посторонние просто не могли знать. Надо было лишь об этом в письме доходчиво рассказать. «Главное с датами не напутать. Кто там знает, сколько будут эти письма идти? Два, три, четыре дня? А может их вообще, со страху, за сутки на стол к вождю доставят?! Короче, мне нужны пара — тройка фактов, которые не особо устареют в течение двух недель».

— Кажется, есть такое..., — я потянулся всем телом; детскому телу были совершенно не по нраву такие долгие неподвижные сидения и ему адски хотелось подвигаться. — …

Обслюнявив карандаш, я наклонился над своим кривым столом и, подтянув ближе первый тетрадный листок, начал.

«Уважаемый товарищ Сталин, надеюсь, что мое первое письмо до Ваших рук. Я уверен, что у вас возникли сомнения в достоверности изложенного. В этой связи, хочу изложить некоторые факты, которые должны случиться с Вами в самое ближайшее время.

… А 13 июня, когда Вы сядете за стол обедать, обратите внимание на левый, ближний к Вам, краешек скатерти. Вы увидите, что ее кончик испачкан красным. Думаю Вам не составит особого труда выяснить, что это были пролитые при открывании бутылки с вашим любимым вином.

… Вечером же, когда вы посетите театр, обратите внимание на то, что один из ваших личных охранников немного прихрамывает на правую ногу. Он будет, конечно, отнекиваться, что абсолютно здоров и у него ни чего не болит. Однако, даже легкая пальпация голени покажет, что у него довольно сильный ушиб ноги и ему скорее всего нужен будет осмотр грамотного хирурга.

… 16 июня около девяти вечера у Вас может резко повыситься давление и у Вас закружиться голова. К счастью, это будет не что-то сердечное, а всего лишь недомогание, которое довольно скоро пройдет. Старайтесь в этот момент, прилечь и не подвергать себя особым нагрузкам.

Надеюсь, эти приведенные мною примеры Вас, товарищ Сталин, убедят, что к моим словам стоит прислушаться. Поэтому хочу еще раз повторить, 22 июня ровно в 4 часа утра без объявления войны немецкие войска перейдут границу, а самолеты фашистов начнут сбрасывать первые бомбы на наши аэродромы! Прошу Вас, прислушайтесь к этому сообщению, чтобы вновь не повторились страшные разгромные поражения Красной Армии первых месяцев 1941 г.».

Высунув от усердия язык, я в конце снова поставил свою подпись — «Посланник». А что, должен же Он знать, от кого идут эти письма? Должен! И это имя ни чем не хуже, чем «Оракул», «Касандра» и т. д.

— Так, надо бы это продублировать на всякий случай... Или нет? Все-таки, после первой партии, к каждому такому письму должно быть особое отношение. Сто процентов, не должны ничего потерять! — отложив немного затупившийся карандаш, я с наслаждением выгнул спину; затекла. — Кстати, не пропарил ли я своего почтальона?

От этой мысли я чуть не подскочил вверх. Не получилось. С кряхтением распрямив затекшие ноги, я подполз к зеленой стене и отогнул одну из веток.

— Ого, да, я меня просто бешеная чуйка! — довольно пробормотал я, разглядывая вышагивавшую по дороге знакомую девичью фигурку. — А вон и грузовик отъезжает. Значит, она с тем же пацаном и назад добралась. Хорошо! Так, идет, вроде не кукситься... Рядом с ней не видно кровожадных энкеведешников. Ха-ха-ха.

Несмотря на пробивший меня смех, где-то в моей подкорке все равно сидело и зудело понимание совершаемой ошибки. Не понимать, что такой способ связи в этом времени, может быть чреват фатальными последствиями, мог только полный идиот. К счастью, полным идиотом я себя не считал! Идиотом, вроде, тоже...

— Посмотрим, посмотрим, что, птичка-косичка, ты нам принесла? — я начал лихорадочно собирать все свои материалы — конверты, листки, карандаши, и упаковывать их в специально припасенную тряпицу; эти улики надо было пока спрятать до того момента, как я освобожусь. — Я, надеюсь, не длинный и вооруженный хвост...

К счастью, разговор с Настей не принес мне плохих новостей. По ее словам, она в точности выполнила все, что я ей сказал. Слово первая партия писем должна потихоньку ехать по своим адресатам.

Успокоившись, я приступил к подготовке другой своей операции, итогом которой должна была стать «вербовка» или «приручение» нашей бабули.

… В процессе поиска к ней ключика, я пару дней пытался за ней осторожно походить. Однако, слежка провалилась! Бабуля оказалась мне, ребенку, просто не по зубам. Она была, как вечный двигатель, постоянно в движении. С самого утра и до позднего вечера бабуля ходила по своим многочисленным товаркам, пациентам, которых лечила всякими травками и еще, как выяснилось, молитвами.

Все же мне удалось узнать кое-что, что было с ней непосредственно связано… Оказалось, в окрестностях Вязьмы в многочисленных селах и деревушках нашли приют почти по полсотни монахинь бывшего Свято-Предтеченского монастыря, взорванного еще в начале Гражданской войны толи красными, толи белыми. Многие из монахинь, даже самого преклонного возраста, решили не отказывать от монашеского образа жизни и продолжали все эти двадцать лет придерживаться монашеского правила. Весь день они проводили в молитвах и послушаниях.

Наша же бабуля оказалась одна их тех, кто всячески поддерживал монахинь. Она собирала для них продукты и одежду, а потом самолично и отвозила все собранное. По этой причине бабушка и пропадала целыми днями. «Бабуля-то наша оказалась настоящим энтузиастом. Я же думал, она просто молиться в молельный дом ходит…».

Когда все это узнал, мне пришла в голову одна интересная идея. Тогда, она мне действительно, показалась очень интересной и многообещающей. «Главное, что она верующая! Как говориться в нашем времени, она фанатично верующая… Прошлый случай с иконой и моим пением это полностью подтверждает».

Пожалуй, придуманный мною план мог родиться только в голове человека XXI века, ценности и ориентиры которого были изрядно расшатаны прогрессом и, мать ее, цивилизацией.

— Значит, верующая? Хорошо! Значит, устроим тебе мироточение иконы, — я тихонько подобрался к избе и убедился, что там никого не было. — Настюха опять походу со своими девчонками, а наша бабуля где-то бродит.

Я быстро шмыгнул внутрь дома и подошел к лавке, под которой у меня еще с утра был припрятан обломок ножа. Это был небольшой кусок металла с длинной рукояткой из оленьего рога, которым я и полоснул себя по пальцу.

— Ай! Бл-ть, как больно-то, — действительно, оказалось очень больно, чертовски больно. — Вот уж и не думал.. Где тут у нас лавка?

Подвинув лавку к стене, на которой и располагалась полка с иконой, я с трудом взобрался на нее. Из-за болевшего пальца это оказалось сделать гораздо сложнее, чем раньше.

— Так…, — я встал на лавку и подобрался к иконе вплотную. — … Что мне так гадко-то?

Через неровно пляшущий огонек лампадки на меня укоризненно, но в тоже время ласково, смотрели уставшие, словно сияющие изнутри, глаза Богородицы. Неизвестный художник так мастерски изобразил ее чуть полное лицо с длинными волосами, спадающими ей на плечи, что оно казалось живым.

— Изви… ните…, — прошептал я, дрожащим пальцем касаясь глаз матери Бога. — Изви… ните…, — и возле ее глаз остались крошечные красные капельки крови, действительно, словно слезы. — Черт…

Дальше, я уже кубарем слетел с лавки и, не разбирая дороги, понесся прочь из избы. Мне вдруг так стало гадко на душе, что хотелось где-то спрятаться, свернуться калачиком и тихи-тихо плакать. Именно это я и сделал, забравшись в свое укромное убежище.

… Когда я возвратился, было уже за полночь. Пробираясь в потемках по комнате, я сразу же обратил внимание на то, что лампадка возле иконы не горела. Более того, не было и самой иконы! «Значит, сработало!». На небольшой полочке, заботливо накрытой светлой вышитой тряпицей, совершенно ничего не было. Красный угол был совершенно пустым. «Похоже, наша бабуля вновь умчалась к своим, чтобы поделиться этой новостью. Значит, дело сделано и осталось лишь ждать, когда эти новости о страшной войне выстрелят среди простого народа… Вот же гадство! — глубоко вздохнул я. — Не для себя ведь все это сделал, а чтобы людей предупредить… А на душе так хреново, что просто беги».

Забравшись на печку, где обычно и спал, я закутался в какие-то старые тулупы, пахнувшие кислой овчиной, и попытался забыться сном. Получилось не сразу. Сон ни как не шел. Я то и дело ворочался с боку на бок, вздыхал, сопел. В голове моей, не переставая крутилась всякая всячина — огромные укоризненные глаза иконного образа, разгорающийся огонек лампадки, скрюченная фигура бабушки. В конце концов, утомившись, я все же отрубился.