Словами огня и леса. Часть 1

Их трое здесь на обряде, рожденных в одном году.

Къятта протягивает ладонь, и в нее ложится браслет из обсидиана, непроницаемо-черный. Удовлетворенная улыбка. Длинная одежда без рукавов, цвета темной бронзы, подчеркивает резкость черт. Линии татуировки золотом переливаются на смуглой коже.

Рядом стоит уже получившая браслет некрасивая девушка — Имма Инау. Цепкий паук Инау шевелит лапками на ее плече.

Кому какой камень выпадет, заранее не знают. Ей надели на руку браслет из коричневого нефрита. Закрытый камень, трудно понять, что он говорит о владельце. А черный, доставшийся Къятте — цвет неудержимой страсти, цвет безмерной гордости. Хороший знак для Сильнейших. Хотя он больше любит рубины.

Мальчик семи весен от роду чуть не подпрыгивает на древнем каменном, украшенном грубой резьбой сиденьи. Сестренка рядом еле удерживает брата за локоть.

— Кайе... сиди тихо! Ты же мешаешь всем!

Но он, похожий на уголек — маленький и горячий, откидывает ее руки:

— Отстань! Не мешай сама!

Обряд завершен.

Юноша в длинной светло-алой одежде подходит к его старшему из братьев Тайау, становится на расстоянии шага.

— Видел, что тебе выпал черный камень, какой только? А... — глянул, равнодушно отвел глаза; словно дротик, бросил усмешку. — Ясно. Гордишься?

— Не твое дело.

— Обсидиан — это застывший огонь. Мертвый. Об этом не думают почему-то... Ну, носи, гордись! — подошедший рассмеялся совсем по-девичьи.

Кайе застыл, прислушиваясь. Ийа, ровесник Къятты — и главный недруг. Он тоже силен, и отчаянно завидует Роду Тайау — такое знал мальчик. Ийа тоже сегодня получил свой браслет — янтарный, творение, пламя души.

— Мертвый? — Къятта скривил губы презрительно, оглядел соперника с ног до головы. — Это мне ты говоришь?

"Ты что ли? Похожий на девчонок, что пляшут на площади в праздник?" — прозвенело невысказанное в ушах младшего. Ийа чуть склонил голову набок, равнодушно глядя из-под чуть опущенных ресниц.

— Кому же еще. Не я всю жизнь буду в отблесках чужого огня.

Къятта почему-то медлил с ответом. Зашипев от невольной злобы, Кайе услышал еще:

— Спеши жить, пока он мал, — и юноша вновь рассмеялся легко, словно о приятном говорили.

— Ийа!!! — прозвенел детский голосок... и колонна, возле которой стояли юноши, треснула и начала падать.

Глава 3

Настоящее

Зверь впился взглядом в одну точку, жесткие усы подрагивали, хвост изгибался, выдавая волнение хищника. Припав на передние лапы со втянутыми когтями, он ловил запах добычи. Некто вкусный и маленький шел сюда, аромат его был отчетливо слышен среди запаха почвы и прелой листвы, и зверь — бурый энихи — приготовился заранее. Но добыча свернула в сторону, а потом и вовсе помчалась назад, мелькая между стволов. Хищник последовал за ней, быстро, бесшумно. Он был голоден и стар, а здесь — чужая земля. Убить добычу, съесть, сколько сможет, и убраться невредимым — вот и все, о чем он мечтал бы, обладай энихи разумом.

Близ реки стена деревьев размыкалась, в ней появлялись просветы, а за ними порой — целые поляны. Красновато-бурые молодые листочки на высоких ветвях тонули в буйной массе темно-зеленой листвы различных оттенков. Птицы перекликались на разные голоса, не заботясь о том, что происходит внизу, яркие, перепархивали от одного ствола к другому, и ветви находились в беспрестанном движении — от птичьих тел, ветра и раскачивания, дрожания деревьев, которым словно наскучивало стоять на месте.

Ребенок и не подозревал, что вызвал интерес у старого хищника. Он возился в зарослях ежевики, откуда вылез, перемазанный соком, а потом принялся собирать цветы. Огромные вьюнки — с детскую ладонь величиной, розовые и синие. Скрученные стебли поддавались плохо, а мальчик не хотел нарушить их прихотливое плетение, и старался отрывать стебли как можно аккуратней.

— Мама! — крикнул он наконец, почти вспархивая с места и устремляясь к большой поляне невдалеке. Женский голос ответил ему, ветерок донес запахи человечьего жилья и металла, и разочарованный хищник понял, что упустил добычу. На сей раз.

Огонек проснулся с колотящимся сердцем, глотая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Опомнившись, сел, подтянув колени к груди. Жестковатая циновка показалась очень уютной. Там, во сне... нет, не вспомнить теперь, что так напугало. Ребенок остался цел... Но как все было зримо! И он сам — не понять, чьими глазами смотрел, малыша или хищника.

Постепенно Огонек успокоился. Сон не мог быть даже предостережением — облика ребенка он не запомнил, но слово бы дал, что давно не встречал таких маленьких, разве что в прошлом. А энихи и вовсе не видел, только следы пару раз. Иначе его бы уже в живых не было.

Долго сидел на циновке неподвижно, думал, пытался наяву поймать хоть малейший отклик на картины сна, но память молчала. Сон есть сон, но Астала была настоящей. Огонек был уверен, что никогда не жил в таком городе, разве что на самых-самых окраинах. Он не видел раньше, как сбрасывают людей с башни и убивают белой молнией. И он не помнил, боялся ли кого-либо — или что кто-нибудь опасался его самого.

Страх начался не на прииске, нет — он зародился где-то в прошлом. Но не перед людьми, тем более не перед лесом.

Впрочем, людей теперь он боялся тоже.

Кайе собирался все же устроить его в своих собственных комнатах, чтобы разговаривать когда вздумается, но не вышло — Огонька поселили через длинный проход, под незримым присмотром, который он ощущал кожей. А Кайе, не сумевший настоять на своем, был очень зол и даже на стены смотрел враждебно. И те несколько слуг, которых успел заметить Огонек в доме, под его взглядом пытались слиться с орнаментом и поскорее исчезнуть.

— Ты погоди, — сказал тогда Огонек, — Твои близкие скоро поймут, что я ничего не скрываю и говорю правду...

Кайе смерил его взглядом, полным сомнения — и тревоги. Впрочем, сомнения и тревога в нем не задерживались, полукровка успел это сообразить. Он, кажется, в своей жизни вообще никогда не испытывал страха или бессилия, в серьезных вещах уж точно. Даже со старшим братом преуспел — только и не вышло поселить Огонька где хотел, в остальном все по его сложилось. Эдакое солнце, которое будет двигаться своим путем, и неважно, кто там и что думает. Только у солнца путь одинаков, а с Кайе вообще все вверх днем.

В первую ночь здесь Огонек никак не мог заснуть, вспоминал — и все больше не змея туманного, не разговор в саду, а просьбу свою. И выражение лица юноши, когда Огонек попросил о защите. Странное оно было, не понять. Только вот... Кайе вытащил найденыша из реки, и из того страшного дома, загородил собой от удара, и, кажется, против родни пошел. А еще — поверил. Но... кто поручится, что Огонек не лжет, сам того не желая?

Стало невыносимо, словно близкому нес пушистого птенца показать, и вдруг споткнулся, упал на него, раздавив. Может, потому и приснилось невесть что.

Теперь Кайе пришел с рассветом, удовлетворенно отметил, что полукровка уже не спит, а сидит на полу, и закружил вдоль стен, бесцельно трогая пальцами полосу мозаичного орнамента.

— Ну вот. Значит, будешь пока тут. А ты еще интересней, чем я вчера думал. Дед сказал, что в Доме Солнца нашли слабые отсветы Силы в твоей крови. У полукровок такое бывает, но редко.

Заметив, как напряглось тело все еще сидящего Огонька, мирно добавил:

— Перестань дергаться.

Развернулся, вмиг опустился на колено и прижал полукровку к стене, удерживая ладонями плечи — не шевельнуться:

— Любой зверь почует страх и ударит. Человек тоже, хоть и сам не разберет, почему. Понимаешь это?

— Охх... — выдохнул Огонек, пытаясь унять дрожь и надеясь, что стука сердца особо не слышно. Почти как вчера, повторяется... Оказаться вот так без возможности двинуться — страшно, что ни говори.

— Я запомню.

Снова совсем рядом увидел золотистые линии на плече юноши, символ единства с миром. Непонятное изображение — наполовину цветок, наполовину луковица со вписанной в нее фигуркой человека. Безрукавка молочного цвета, скрепленная золотой застежкой на груди, подчеркивал блеск рисунка.

Кайе заметил взгляд, с улыбкой полуразвернулся к розоватому, неяркому еще свету.

— Это Солнечный камень, краска из его частиц. Мне сделали татуировку на восьмую весну жизни.

— Это теперь навсегда?

— Если кого-то лишат Рода, его знак будет срезан.

Огонька передернуло — слишком живо он представил себе. А Кайе продолжал:

— А если примут в Род — напротив, знак поставят. Если до того был другой, первый умеют сводить.

— А когда остался один из рода, картинка будет у тебя одного, — тихо сказал Огонек. — Тебе сколько весен? — спросил поспешно, заметив удивленный взгляд юноши.

— Пятнадцать уже! Не грусти, — Кайе взъерошил его шевелюру. Голос был смеющимся, но добрым.

Затем его позвал, заглянув в комнату, какой-то немолодой важного вида мужчина; голову мужчины покрывал такой же полосатый платок, как у деда Кайе, и браслеты были красивой чеканки, но юноша откликнулся на зов без особого почтения, ушел с неохотой. Огонек мысленно отметил — значит, этого человека слушаться надо, но он тут не самый главный.

Прошло не менее получаса, никто больше не появлялся.

Найденыш не знал, можно ли ему покидать комнату, но решил выйти — на прииске, если задерживался в шалаше, где спал, получал оплеуху, и ладно, если одну. Понять, как устроен дом, не успел, но прикинул, где может находиться кухня или задний двор. Ему, вероятно, туда? Давешнего чудесного садика он по дороге не встретил. Но почти сразу обнаружил низкую лестницу, которая вела наружу, на дорожку вдоль высокого фундамента. Сперва пытался сориентироваться по запаху — где кухня, где стойла, но запахи здесь были другими, легче и разнообразней, и совсем не ощущалось лесных и речных. Но вот ноздри уловили знакомый — рыбный. Пойдя на него, Огонек увидел впереди мощеную булыжниками площадку, за ним приземистое длинное здание, мимо которого шествовал недавно встреченый важный мужчина. К нему подошла дородная женщина, величаво неся на макушке огромный узел волос, ее руки тоже перехватывали золотые браслеты — и на запястье, и выше локтя, а тело грозовой тучей окутывала сизая накидка. Эти двое выглядели здесь не слугами, а хозяевами, и говорили как близкие люди — то ли муж и жена, то ли брат и сестра.

Огонек на всякий случай спрятался за толстым каменным стволом, и понял, откуда исходил рыбный запах. Неподалеку на камнях сидела еще одна женщина, ловко счищала серебристую чешую, потрошила и бросала рыбьи тушки из одной корзины в другую. Рядом с ней пристроились двое малышей, мальчики или девочки, он не видел, только одинаковые черные затылки — дети слушали сказку про девушку-зернышко, которая вышла замуж за ветер.

— И была она легкая-легкая, гнездышко, что ей свили, было сплошь из прозрачных нитей, а наряд...

— Зря ты их сюда притащила, — увлеченный, Огонек не заметил, как появилась третья женщина, крупная, в движениях резкая. Она несла на плече здоровенную корзину, полную каких-то кореньев, и с такой легкостью, что Огонек ее тут же зауважал. На прииске с ней бы считались.

— Некуда мне их девать, дочь-то болеет, а домоправительница разрешила, — ответила чистильщица рыбы, покосившись в сторону дородной женщины.

— Ей-то что, если пострадают. Не ее ж малыши.

— Да ладно тебе, давно не было ничего такого. Я больше бы полукровки этого опасалась, у них у всех глаз говорят дурной. И несчастья приносят.

— Кто их разберет... я ни одного не видела, и этого еще не успела. А в Чема или там Уми, говорят, их немало.

— Ну и толку с тех земель? Всё поэтому. И было б, на что смотреть, на пакость такую. Опять же — ведь рыжий! Сама понимаешь. Ладно, ты мне скажи...

Огонек со вздохом отступил назад; хорошо, что его не заметили. Он с радостью помог бы почистить рыбу или принести еще что-нибудь, да и сказку послушать хотелось, но раз уж считают, у него дурной глаз...

Оглядевшись, он увидел еще лестницу и проход за ней; снаружи, во дворе и в саду, мелькали люди, слышались еще голоса, а позади было тихо и сумрачно. Хоть и страшно казалось бродить по дому без дозволения, любопытство пересилило. Может, не представится больше случая, а наказание он уже в любом случае заслужил.

Проход вел через пару комнат, заставленных ларями и корзинами, затем начинался пустой коридор; свет сюда едва проникал через узенькие окошки. Огонек шел, вздрагивая от голосов и звука шагов, понимая, что здесь прятаться негде. Нырнул в первую попавшуюся комнатку, совсем темную, а за ней обнаружилась еще одна. Эта оказалась просторной и очень светлой, мальчишка прищурился в первый миг, шагнув прямо в солнечный луч. Первое, что разглядел, когда начал осматриваться — черный каменный круг на полу, шириной не менее трех шагов. Края его были серебряными, и черное поле испещряли серебряные знаки.

Огонек осторожно прошел вперед, внутрь круга, хоть страшновато было ступать на такую диковинку; остановился. С любопытством всмотрелся в серебристые значки — некоторые походили на зверей, или насекомых напоминали. Честное слово, они шевелились — словно жуки расправляли лапки и подрагивали тяжелыми крыльями. Не рискуя коснуться, повел рукой над полом возле себя, и знаки побежали по черному полю, неторопливо поплыли по гладкой поверхности, крутясь, как щепка в водовороте. Порой то один, то другой из них слегка вспыхивал.

Огонек держал руку, изумлено глядя на знаки. Молчал, боясь нарушить это неведомое ему действо, хоть голова закружилась и он чувствовал, что может упасть.

Знаки остановились. Вспыхнуло серебро, в Огонька из круга словно ударила молния. Тот испуганно вскрикнул и отшатнулся. Услышал короткий смешок. Кайе стоял в дверном, проеме, светлая фигура на фоне темного коридора; гнева или недовольства не было на лице.

— Ты чего орешь? — полюбопытствовал он.

— Мне показалось... как на переправе, — шепотом сказал Огонек.

— Чекели? Ну нет, — расхохотался Кайе. — Нет, дурачок. Как ты сюда забрел вообще?

— Я просто ходил... ты не сердишься?

— Спасибо скажи, что это я тебя нашел, — фыркнул юноша. Нет, он не сердился, ему было смешно.

— Что это за круг? — спросил Огонек виновато, понимая, что оправданий у него нет.

— Эта штука осталась от прошлого. Их всего три в Астале, и никто толком не помнит, как с ними работать всерьез. Мастера давно умерли...

— Жалко, — сказал мальчишка. — Красиво же. Неужто никто не учил других?

— Это было давно. Наши предки не сразу обосновались в Астале, когда миновали горы. Жили в других местах, других городах. Там теперь чаща... Переселяясь туда и сюда, много ли утащишь с собой? На севере, в Тейит, может и есть еще.

— Там больше ценят такие вещи?

— Там крысы норные! Их предки кинулись искать себе местечко получше и прихватили всё, что могли.