Абсолютные неприятности

А дым тем временем постепенно оседает. Обрисовывается Ада с самой злобной гримасой на закопчённой роже, страшный разгром — и тоненькая фигурка этого подонка у самого входа, на фоне позлащённого неба. И у него в руках пучок горящих веточек — а костра уже не существует в природе.

И эти веточки Ори всовывает в какую-то щель в стене, как букет в вазу.

— Очень, — говорит, — с вами было весело, но теперь тут душно как-то... И вообще: злые вы, уйду я от вас.

И драматически поворачивается к выходу.

— Эй, — говорю, а злиться уже нет сил, — мерзавец, а мерзавец! Авиетку-то верни?

Оборачивается и заламывает руки.

— Силы небесные! — стонет обессилено. — Опять он про эту авиетку! Вот же заладил: авиетка, авиетка — будто нет приятных тем для разговора! Ну какой же ты всё-таки противный, Снайк!

Но я чувствую, что он готов разговаривать о чём угодно, что ему просто поломаться охота, и начинаю надеяться на мирное решение проблемы. И вдруг, так некстати, такой странный звук послышался! Этакий, представьте себе, подземный гул — и вибрация ощущается ступнями. Сперва слегка, дальше — больше, — и слышу, как в пустоте под нашим полом железо лязгает и камни сыплются! И тут же соображаю почему-то, что это не землетрясение вовсе, а куда злее! А Ада вопит не своим голосом:

— Это колдуны! Они нас выследили! Он нас предал!

А тем временем пол начинает вспучиваться и трескаться, и я понимаю, что разговаривать времени уже нет. Сматываться надо.

И мы с Адой хватаем то наше имущество, какое попадает в поле зрения, и вылетаем из пещеры в мокрую ночь, и я проверяю бластер, а Ада в сумасшедшем темпе седлает коней и втаскивает меня в седло — и последнее, что я во всей этой суматохе фиксирую рассудком, это рыдающий голосок, который покрывает все звуки:

— Нет, Снайк, нет! Это не я! Это не я! Это не я!

На Мангре погано живут по ночам!

Ада гнала свою лошадь по дну ущелья диким галопом, и моя пыталась не отстать от своей подружки. Я еле на ней держался и чувствовал тылом все камни, на которые она наступает. А в голове у меня крутилась одна-единственная чёткая мысль: куда ж мы таким аллюром!? Мы ж здесь ничего не знаем — попробуй-ка сориентироваться ночью, впотьмах, когда небо в облаках и луны из них высовываются мелкими кусочками! Ада сама говорила: демону в зубы! Но я ничего не мог сделать.

И мы пролетели по скальному коридору, и дорога начала подниматься, и мы с разгону заскочили в другой коридор. А скалы по бокам — всё выше и круче, и дорога всё темнее и темнее, и Ада всё шпыняет свою зверюгу, чтоб она торопилась — и мне уже кажется, что шеи мы себе непременно сломаем. Но не хочу терять Аду из виду. Какая бы не была — она мне теперь единственный товарищ.

И вдруг скалы сверху сомкнулись и небо заслонили. И я понял, что мы на всём скаку попали в тоннель, который непонятно куда ведёт. Брезжил в конце такой слабый и бледный отсвет, как, говорят, мерещится, когда умираешь, а больше ничего не было видно.

— Ада! — кричу. — Погоди! На два слова!

И именно в этот момент она вдруг делает резкий рывок вперёд и исчезает в темноте. А я чувствую, как у моей лошади земля исчезает из-под ног — и через миг осознаю, что падаю вместе с ней в какую-то тёмную бездну...

В себя я медленно приходил. Первое, что почувствовал — это как всё болит. Болит спина, поясница болит, всё, что ниже, до самых пяток, болит ужасно. И голова трещит — прямо-таки на части раскалывается. И я соображаю, что раз я это чувствую, то, значит, она не раскололась буквально. А это очень и очень странно.

В глазах круги плывут. Открываю глаза — в них солнце бьёт, над головой — небо и уже не утреннее.

Пробую сесть — сажусь. Кости целы — совершенно невероятно. Но руки, ноги — всё в запёкшейся крови, крови столько, что удивительно, как я ещё жив. Но оглядываюсь — и вижу, чья это кровь на самом деле.

Рядом лежит лошадь моя бедная. Кости шкуру порвали и наружу торчат, потроха — как расплескались, и череп раскололся. Всё кругом в кровище метра на два. И едят её муравьи ростом с мизинец. Мне мутно стало — понятно, я у них вторым блюдом ожидался.

И тогда я посмотрел наверх.

Надо мной, метрах в двадцати, а может, чуть выше, кусок скалы, как навесной мост, который не опустили до конца. Это, значит, из одной скальной стены, а из другой, на изрядном расстоянии — другой соответствующий кусок. Понятно: Ада в последний момент провал заметила и перепрыгнула, в смысле, лошадь её перепрыгнула, а я сверзился.

Повезло, думаю, чудовищно. Так повезло, как не бывает.

Меня, значит, вышвырнуло из седла прямо на пучок местной травы размером с диван. Чудеса. Не может этого быть. Не может — и всё. У меня ноги были в стременах, стремена глубокие, надёжная конструкция, всегда путался в них, когда с лошади слезал, а тут, получается, они сами по себе слетели... И бластер, вместо того, чтобы воткнуться, как полагается, стволом в бок, рядышком лежит... Мистика!

И вот размышляю так и слышу шаги.

Обернулся. Смотрю: девочка идёт. Обыкновенная человеческая девочка. Не безобразная, но и не премированная красотка, плотненькая брюнетка и всё при ней. Вышитая рубашечка, зашнурованная безрукавка — а может, корсет, не знаю — синяя юбка, чулочки, тапочки... В руках корзинка. И идёт, заметьте, не куда-нибудь, а именно ко мне.

Смотрю и молчу. Жду, что будет.

Ну, что было... Подошла, присела на корточки, вытащила из корзинки беленький платочек и флягу, намочила — и давай стирать с меня кровь. С таким, причём, видом, будто она моя родная сестра или профессиональный местный доктор.

И воркует. Непонятно, но дешифратор легко взял. Язык на Адин похож.

— Это, — говорит, — хорошо, что ты очнулся, бродяга. Здесь долго лежать опасно. Здесь колдуны рыщут. Увидят нас с тобой в волшебное зеркало — хлопот не оберешься.

— Я, — говорю, — не бродяга. Я — солдат.

— Всё равно, — говорит, — здесь тебе не место, солдат. Я тебе еду принесла. Ешь и уходи.

Вытаскивает из своего запаса пресную лепёшку, кусок сыра и зелёные шишки печёные. И всё это, опять же, с таким видом, будто так и надо.

— Слушай, — говорю, — сестрёнка, это всё здорово, конечно, спасибо, но... Ты почему со мной возишься-то? Ты сама из горцев?

— Да, — говорит. Совершенно невозмутимо. — Как почему вожусь? Сердце у меня доброе. Иду это утром за водой к роднику — гляжу, кто-то по верхней дороге ехал, где куска моста нет, и сорвался. Лошадь дохлая валяется, а человек — ты, бродяга, в смысле, солдат, живой ещё. Везунчик. И я подумала: на тебе милость небес, а мне зачтётся помощь несчастному, попавшему в беду. А ты ешь, не зевай по сторонам.

— Ага, — говорю. Жую сыр и думаю, что в ней такое ненормальное. Речь, что ли... Или поведение? Никак не поймать, чувствую только, что не то.

— Тебе, — говорит, — бродяга, то бишь, солдат, лошадь нужна, наверное?

— Ага, — говорю.

— Вот лошадь, — говорит, — я не могу достать. Нашу взять мама не разрешит.

Очень серьёзная девочка. Даже слишком серьёзная. Чересчур.

— Мама не разрешит? — говорю. — Не переживай, дорогая, это бывает. А, между прочим, как тебя звать, красавица?

Смотрит на меня святыми и невинными глазами.

— А я не сказала?

— Вроде бы и нет, — говорю, а сам тихонько беру её за ручку. — Так как?

Пожимает плечами и говорит кротко:

— Ори.

И я не знаю, смеяться мне, беситься или плакать.

— Сволочь, — говорю.

Вздыхает, пожимает плечами.

— Что ж делать, Снайк, — говорит. — Не всем же быть ангелами. Сволочь, конечно... Ох и сволочь же... Ах, какая сволочь! — и улыбается. — Убить меня мало. Правда?

И что я мог ему ответить, скажите на милость?

И вот, я сижу, доедаю лепёшку с водичкой. А Ори сидит рядышком, обхвативши ручками коленочки. Смотрит и улыбается. Симпатяга.

— Ну, что? — говорю. — Это, значит ты меня спасла? В смысле, чтоб я не разбился? В смысле — спас? О, ёлы-палы, Ори, ты вообще — мальчик или девочка?! Или кто!?

Навыдавали знакомых хихиксов, серьёзной малютке — не к лицу.

— Ну, я, — говорит, — предположим, тебе помогаю, действительно. — А тебе что, так уж принципиально, какого я пола, по-вашему, по-человечески?

Я затылок потёр — неловко как-то.

— Как тебе сказать, — мямлю. — Пожалуй, принципиально.

Слушает и прётся, скотина.

— А как бы, — спрашивает, — тебе хотелось, дорогуша?

И с такой подлой улыбочкой, что меня в жар бросило.

— Что значит "как бы хотелось?" — это я, значит, пытаюсь рыпаться. — Да мне-то какое дело? Мне всё равно...

Закатывается и делается парнем — тем самым лешаком — прямо на глазах, как будто голограмма меняется. Даже не верится, что плотское существо.

— Вот видишь, — пожимает плечиками, — тебе всё равно, а уж мне — и подавно.

И задирает кокетливо рубаху на голой поцарапанной коленке. Как раз в тему.

— Ага! — говорю. — Попался! В смысле — попалась! Ты — девочка!

Заваливается на спину, визжит и ногами дрыгает — дикий восторг.

— Обломись, — верещит, — Снайк! Я — мальчик!

Я только плюнул.

— Да ну тебя, — говорю. — Всё ты врёшь, поганец... в смысле, поганка, ни пола у тебя нет, ни стыда, ни совести...

— Ах, — говорит, — Снайк, душечка, как тонко! Дай, я тебя поцелую!

— Сначала, — говорю, — опять поменяйся.

Но тем не менее, чем дольше я с этим типом разговариваю, тем меньше в состоянии на него злиться. Забавный — и хитрющий, зараза — уважаю, ничего с собой не могу поделать. И настроение у меня меняется к лучшему. Но тут я вспоминаю одну важную вещь — и делается не по себе.

— Слушай, — говорю, — старик, а ты не знаешь, где Ада?

Улыбается безмятежно.

— Вот уж, — говорит, — на кого мне исключительно наплевать. Наверное, попёрлась искать свою страшную колдунью, которой не существует в природе, потому что любой подземный хозяин — это мальчик с девочкой в одном флаконе. Или разбивать волшебное зеркало, которое спьяну приснилось такой же набитой дуре, как она сама. Или заниматься какой-нибудь другой лабудой — почём мне знать, какой именно?

— Да, — говорю. — Это на неё похоже... Ори, а если её поймают?

— Выдадут замуж за своего короля, — смеётся. — Да понятия не имею, Снайк. Скорее всего, тихонько, не больно пристрелят, чтоб не мешалась, и сказке этой — конец. А что?

— Да ничего, — говорю, — так, жалко просто... Может, поищем её? Наверное, ещё можно вытащить...

А Ори только что сиял, как та самая золотая монета — и вдруг погас. И отвернулся от меня. И говорит в сторону:

— Я в этом не участвую. И тебе не советую.

— Да я же тебя не тащу, — говорю. — Тогда я один поищу. Для душевного равновесия. Ладно?

Тогда он начинает плакать. Всхлипывает и шмыгает носом. И я немного теряюсь.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Ничего! — режет. — Не ожидал! Она тебе всё-таки нравится! Эта безмозглая машина для махалова! Эта злобная дура, которая вопила на всю степь, что я тебя предал! Нет, помолчи! Она ж ни чёрта не соображает, что вокруг происходит, хоть земля расколись! Зато настоящая стабильная баба, да?! Благие небеса, а я-то, дурак, сам, своими руками... Доигрался!

Отцы, радетели...

— Да что ты, дружище, — говорю, — в самом деле? Просто жалко — живой человек, по дури загнётся...

Поворачивается ко мне — мама родная! Рыльце мокрое, но уже не печальное — в ледяной ярости. Маленький, очень злобный дракончик. Настроение меняется, как погода в умеренных широтах.

— Как же, Снайк, — не говорит уже, а шипит сквозь зубы. В синих глазах вприщур — красные огоньки загорелись, губу приподнял, как хищный зверёк, а под ней — кошачьи клыки. На лешака уже не похож, даже смотреть страшновато. — Я понимаю — жалко. Что ж тут непонятного? Давай, беги, спасай свою суженую — только не надейся на повторение... сам знаешь чего! Давай, воюй с колдунами, разбивай дурацкие зеркала, плодись и размножайся — если она тебе это позволит и не прибьёт за это — а я в этой лажовине больше не участвую! Сыт по горло! Точка! Только не надейся получить назад свою летающую колымагу! Я её забираю на память, ясно!?

Вот клянусь на духу чем угодно — об авиетке я в тот момент даже не вспомнил.

— Да бог с ней, Ори, — говорю. — Я же не про то, я просто хотел...

Сам понимаю, что какую-то чушь несу, но нужные слова не придумываются, хоть тресни.

Ну, встал он, размазал слёзы рукавом, посмотрел на меня — жутко посмотрел, зло, насмешливо, разочаровано, грустно — подпрыгнул, руки раскинул, и уменьшился на глазах. Чудным таким созданьицем стал — меховым комочком, из которого кожаные крылья с перепонками растут. Взмахнул крыльями раз-другой — и исчез из виду.

А я смотрел вверх — и у меня почему-то всё внутри переворачивалось.

Наверное, с полчаса прошло, пока я куски души вместе собрал. Как было погано, описать тяжело. Но через полчаса до меня всё-таки дошло, что поезд ушёл и надо как-то бултыхаться дальше. И самое реальное, как ни гадко — это идти искать Аду. Хотя, куда идти и как там действовать, я на тот момент даже представить себе не мог. Просто сил не было сидеть и ждать у моря погоды.

И я встал, поднял бластер и попёрся, куда глаза глядят.

А вокруг — скалы и скалы. Травы с кустами всё меньше и меньше, сплошной голый камень цвета дорожной пыли... А дорога меж двух скальных стен всё круче вверх забирает, идти тяжело, жарища и пыль... Абсолютно никаких признаков жизни, даже птички не щебечут, каменная пустыня. Только и увидел, как пара ящериц в камнях копошится, до того, как солнце поехало к закату.

От жажды я не помер только потому, что у меня Орина фляжка осталась. Но есть очень хотелось, а хуже всего было то, что я совершенно не знал, куда податься и где искать этих подземных хозяев, чтоб они полопались... И о пещере с кучей соломы я уже думал, как о райских кущах, потому что переться в гору по камням пешком оказалось ничуть не приятнее, чем на лошади.

Так я бродил, пока не начало темнеть. Ничего не нашёл, только устал, как будто на мне кто-нибудь верхом катался. Заблудился так, что без солнца определять откуда пришёл, ни за какие деньги не взялся бы.

Когда сумерки наступили, попрохладнее стало. Я сначала обрадовался, а потом как начало холодать! Камни за день раскалились, как та самая сковородка, хоть блины на них пеки, но в темноте остыли быстрее, чем я успел покурить. Закон подлости.

Ну, сел я на камень с бластером в обнимку. Сижу и трясусь, как припадочный. Между скалами полоска неба видна, на ней серпик одной луны и пара звёздочек. И тишина стоит такая, что тревожно делается — будто кто в спину глядит.

Кутался я в куртку, кутался — кое-как согрелся и вроде бы начал задрёмывать. Снится мне, что сижу я в звездолёте, в рубке, только будто бы на пилотском месте не кресло, а почему-то табуретка. Ускорение, а пристегнуться нечем и сидеть очень неудобно — того и гляди, свалишься... И вдруг Ори в лешачьем обличье меня за плечо трясёт. Шепчет в самое ухо — даже щекотно:

— Снайк, проснись! Ну, просыпайся! Оглох, дурень!?

Мотнул я головой, открываю глаза: так люди и становятся заиками от неожиданности.